Реальные тексты ЕГЭ по русскому

(1)Я раскрыл ружьё, достал из патронташа два патрона, зарядил оба ствола, закрыл ружьё, приставил его к плечу и стал внимательно оглядывать местность перед собой, хотя прекрасно знал, что охота ещё не началась. (2)Просто я уже опьянел от атмосферы охоты, и мне хотелось хоть что-то делать.
(3)И вдруг я увидел лося. (4)Именно в правой части поляны, там, где его, по мнению моих товарищей, не должно было быть. (5)Он был крупный, тёмно-бурый, с длинными белыми ногами, мощной, широкой грудью и каким-то коротким, почти без шеи туловищем. (6)Деталей я не видел, видел лишь самого лося, стоявшего на опушке леса в насторожённой позе. (7)И его массивную грудь, куда я уже инстинктивно направлял стволы своего ружья. (8)И больше ничего. (9)Все детали, причём до самых мельчайших, у меня всплыли в памяти уже потом, после завершения всех событий. (10)И он, этот лось, потом ещё долго будет стоять перед моими глазами, как на большой картине или на цветном фото, красавец сибирской тайги, которого я так подло и мерзко убил из засады.
(11)Выстрелы прозвучали дуплетом, один за другим. (12)Выстрелы оказались удачными! (13)Я победил! (14)Я не зря съездил на эту охоту! (15)Я стал настоящим охотником! (16)Я вскинул ружьё вверх, заорал что-то бессмысленное и кинулся к лосю.
(17)Я подбежал к нему и замер. (18)Крик мой сразу оборвался, когда я увидел результат своих выстрелов. (19)Меня обуял настоящий ужас и бросило в дрожь. (20)Лось смотрел на меня. (21)Глаза у него были тёмные, большие, продолговатые, как перезрелые сливы, и влажные.
(22)А из уголков глаз вниз по щекам бежала влага, собираясь внизу на волосах щёк, и частыми каплями падала на землю. (23)Лось плакал, глядя на меня — на своего врага, на человека, принёсшего ему смерть.
(24)Мне стало страшно. (25)Я понял, что сделал что-то такое, за что меня простить невозможно. (26)Я совершил поступок, на который человек не имеет права, если он человек. (27)Я перешёл в своём развитии ту самую грань человечности, которая отделяет человека от «нечеловека».
(28)Я смотрел в глаза лося и был не в силах отвести своего взгляда. (29)Я смотрел в его глаза и чувствовал себя настоящей «нелюдью», самым страшным и самым подлым мерзавцем на свете. (30)Я убил этого короля тайги, этого красавца из засады, убил жестоко, подло, мелко.
(31)Зачем? (32)Для чего?
(33)В сторожку я шёл молча, мне было не по себе. (34)Плачущие глаза лося так и стояли передо мной…
(35)После этого случая я охотиться перестал. (36)Перестал совсем. (37)Не смог больше стрелять в живых существ. (38)Даже в птицу не смог, не говоря уж о чём-то серьёзном. (39)Хотя с ружьём не расставался никогда. (40)Оно и сейчас висит у меня на ковре в идеальном состоянии. (41)Даже патроны дома есть. (42)Но из него я больше не стрелял.
(По В. Овчинникову*)

*Виталий Овчинников — публицист, автор многих повестей и рассказов, посвящённых проблемам современной России.

Обливаясь по́том и все время кашляя, я прочитал ему свои стихи. Он сделал томным, красивым голосом избалованного женщинами известного писателя несколько вялых замечаний, а потом разошелся, и, когда я спрятал свою рукопись, он, несколько юмористически сверкнув глазами, погладив кисточку своей серебряной бородки, сказал сладостно-кондитерским голосом:
— Ну уж, так и быть. Теперь моя очередь. Держитесь, Валя. Сейчас я вас убью. — С этими словами он вынул из письменного стола толстую сафьяновую тетрадь и один за другим стал с упоением читать сонеты, написанные, как он объяснил, вчера во время бессонницы в один присест, залпом: — «Седые пейсы. Острый взгляд. Шейлок. Неровными зубами, торопливо он развязал заветный узелок. Таилось в нем сокровище на диво: жемчужина Персидского залива. Из мрака он на свет ее извлек и сам, гордясь, любуется ревниво…» — и так далее и шикарный конец: «…она живет и дышит, и — о, боже! — я слышу вздох: зачем меня хавас достал со дна для этих жадных глаз!»
Разумеется, я был убит наповал. Вот это настоящий поэт! И с этого дня стал страшным почитателем и учеником Федорова, который вскоре привык ко мне и не без томности говорил знакомым:
— Это Валя. Молодой поэт. Мой талантливый ученик. Мы читаем друг другу стихи.
Эта идиллия продолжалась довольно долго, но закончилась как-то вдруг, когда в один прекрасный день расчувствовавшийся Федоров томно сказал:
— Ах, Валя… Все это, откровенно говоря, вздор. Хотя мой учитель Майков и считал меня самым талантливым своим учеником и предсказывал мне блестящую будущность, — при этом Федоров посмотрел на фотографию старика с черно-серебряной бородой, в строгих железных очках — поэта Майкова — с автографом, — но, по совести, какие мы с вами поэты? Бунин — вот кто настоящий поэт. Вы читали Бунина?
— Нет.
— Вы не знаете стихов Бунина? — ужаснулся Федоров. — И ничего о нем не слышали?
— Смутно, — соврал я. — В каком-то журнале. Длинно и скучно. Даже, кажется, без рифм. Впрочем, кажется, это был не Бунин.
Федоров с молчаливым укором посмотрел на меня, подошел к громадному, во всю стену, книжному шкафу, вытянул с полки книгу и стал ее перелистывать.
Мелькнула дарственная надпись с большой — прописной клинописной буквой «Б».
— «Все море — как жемчужное зерцало, — читал Федоров, держа в руках открытую книгу, но не глядя в нее; читал своим красивым, несколько актерским тенорком, дрожащим от неподдельного восхищения. — Сирень с отливом млечно-золотым. И как тепло перед закатом стало, и как душист над саклей тонкий дым! Вон чайка села в бухточке скалистой… — Тут Федоров, повернув свою небольшую скульптурную голову, посмотрел в окно, в черноморскую даль, слегка прищурившись, с таким вниманием, словно и впрямь видел Кавказское побережье с саклей, эту самую скалистую бухточку и чайку, сидевшую в ней. — Вон чайка села в бухточке скалистой, как поплавок… Взлетает иногда — и видно, как струею серебристой сбегает с лапок розовых вода».
Я был поражен. Передо мной вдруг открылась совсем простая тайна поэзии, которая до сих пор так упорно ускользала от меня, приводя в отчаяние.
Я уже давно — хотя и смутно — понимал, что уметь составлять стихи еще не значит быть поэтом. Легкость версификации уже перестала обманывать меня. Внешний вид стихотворений, так отличавшийся от прозы, со своими отдельными четверостишиями, особым щегольством типографской верстки, с тремя звездочками, многоточиями и другими общеизвестными ухищрениями хотя и продолжал оказывать на меня гипнотическое действие, но временами уже начинал раздражать. У меня даже зародилась глупейшая мысль, что можно в маленькую ученическую тетрадку «для слов» записать попарно все существующие рифмы, затем вызубрить, как таблицу умножения, все существующие стихотворные размеры — ямбы, хореи, амфибрахии, — что, в общем, не составляло большого труда, — и дело в шляпе! Что же касается самого содержания, то оно общеизвестно и вполне доступно: мечты, грезы, печаль, тоска, любовь, сад, луна, река, свиданье, страсть, цветы, осень, весна, зима, реже лето, поцелуй, ночь, утро, вечер, реже полдень, измена, горькая судьбина… Мало ли чего! Разумеется, в большом количестве море, волны, заливы, бури, чайки, — но все это вообще. Даже очень может быть бухта. Но бухта вообще. Не подлинная, а книжная. Не вызывающая никаких особенно ясных представлений.
Но тут была, во-первых, не бухта, а бухточка и, во-вторых, не вообще бухточка, а скалистая, то есть такая, какую я много раз видел где-нибудь в Аркадии или на Малом Фонтане и любовался ею, никак не предполагая, что именно она и есть предмет поэзии. Чайка была тоже не абстрактная чайка книжных виньеток и концовок, а вполне реальная черноморская чайка — подруга большефонтанского маяка, — в данном случае севшая в скалистой бухточке, как поплавок, — сравнение, буквально сразившее меня своей простотой и почти научной точностью: уж я ли не знал, как плавает в морской воде двухцветный, наполовину красный и наполовину синий, пробковый поплавок — такой легкий, устойчиво покачивающийся на прибрежной волне, с торчащим кончиком гусиного пера.
Бунин открыл мне глаза на физическое явление поплавка, имеющего — по-видимому! — такой же удельный вес, как и чайка со своими полыми костями и плотным, но чрезвычайно легким, просаленным, непромокаемым опереньем, как бы пропитанным воздухом.
Вода, серебристой струею сбегающая с розовых, тоже непромокаемых лапок, была так достоверна, — теперь бы я сказал: стереоскопична, — словно я издали смотрел на нее в хороший морской бинокль, увеличивающий раз в пятнадцать.
Я увидел чудо подлинной поэзии: передо мной открылся новый мир. В тот же вечер я попросил папу купить мне книгу стихотворений Бунина. Отец посмотрел на меня сквозь пенсне глазами, на которые — по-моему — навернулись слезы умиления: наконец его оболтус взялся за ум. Он просит купить ему не коньки, не футбольный мяч, не духовой пистолет, не теннисную ракетку, а книгу. И не «Шерлока Холмса» Конан Дойля, не «Тайну желтой комнаты» Гастона Леру, а прекрасную книгу русского поэта. Быть может, это был единственный подлинно счастливый день в его жизни. Отцы это поймут. А дети тоже поймут. Но не теперь, а со временем.
(По В. П. Катаеву*)

*Валентин Петрович Катаев (1897–1986) — русский писатель, родился 16 (28) января 1897 года в Одессе.

(1)Судьбу поколения не случайно сравнивают с белым листом, на котором невидимыми чернилами сделаны особые отметки, да и сама бумага покрыта незаметными для беглого взгляда «водяными знаками». (2)Растут дети, бегают в школу, дерутся и мирятся, ходят в технические кружки и на танцы, влюбляются и строят планы, не подозревая, что Судьба вносит за годом год строчки в их общую биографию. (3)Приходит срок, наступает их час — и внезапно в целом поколении обнаруживаются неведомые силы, способные противостоять любым испытаниям, вынести нечеловеческие нагрузки и победить любого врага.
(4)Жизнь — это путь. (5)Для того, кто хочет пройти его в угоду себе, он тёмен и неведом, ненадёжен, как игрушка в руках безрассудной фортуны. (6)Но для того, кто жизнь видит в служении своей Отчизне, этот путь наполнен особенным, непостижимым для прочих смыслом. (7)К общей цели его ведёт сама Россия.
(8)Её живая душа станет верной советчицей в сомнениях, надёжной попутчицей в долгих странствиях, нежной утешительницей в горе, трудолюбивой помощницей в деяниях, мужественной соратницей в борьбе и битве.
(9)Судьба великих сынов России всегда была открыта и ясна, потому что она кровно связана с судьбой народа, и биография каждого героя всегда совпадает с биографией его страны. (10)Самой жизнью уготовано им жить одной судьбой, разделять со страной её радость и скорбь. (11)Вместе победить и, если потребуется, не торгуясь, отдать за её победу свою жизнь.
(12)”Я патриот, а к патриотам грязь не пристанет«, — повторял Николай Кузнецов, легендарный разведчик, герой Советского Союза, сын «раскулаченных», с лихвой хлебнувший «от перегибов» в политике партии. (13)Русский герой не припоминал нанесённых обид и не предъявлял счетов. (14)Жизнь свою он положил для служения своей стране, защищая страну от фашистов, и его «Подвиг разведчика» останется с нами навсегда.
(15)Русская земля сама рождает и закаляет своих защитников, наделяя их особой совестливостью и честью, чтобы предстояли они всему народу, пронеся через века образец служения Родине.
(16)Необученные и необстрелянные мальчишки лета 1941 года будут совершать подвиги и являть чудеса героизма не ради карьеры и наград, не ради высокопарных лозунгов и политических доктрин. (17)Они будут стоять насмерть за свои детские дворы, где гоняли в футбол, за чердаки домов, на которых жались друг к другу голубятни, за берег речки и летние каникулы, проведённые в пионерском лагере, за свою школу, в которой день за днём постигали, «что такое хорошо и что такое плохо», за девчонок, с которыми целовались в скверах после выпускного бала… (18)Поэтому они окажутся сильнее любых вражеских «мёртвых голов» и станут непобедимыми. (19)Так дети Гражданской войны станут героями Великой Отечественной…
(20)Война не сломит их, только закалит характер. (21)Много испытавшие в жизни, они как никто будут ценить и понимать чужие чувства, при этом не скрывая своих. (22)Война воспитает в них человечность, научит принимать ответственность на себя, не бояться тяжёлых трудов, не сомневаться в правоте выбранного дела. (23)Сделает из обычных людей Поколение победителей.
(По М. С. Строганову*)

*Михаил Сергеевич Строганов (1952) — современный писатель, публицист.

(1)Что такое творчество? (2)Что такое творческий человек? (3)А это вопрос человеческой судьбы. (4)Самый распространённый ответ: творчество — это рождение чудесной новизны, появление новых великих художественных и материальных ценностей, которые украшают мир.
(5)Именно так отвечают и многие философы, и большинство «обыкновенных» людей, нефилософов, задумывающихся над собственной жизнью, над тем, что они могут дать миру.
(6)А между тем в этом ответе есть глубочайшее заблуждение. (7)Оно станет понятным, если вообразить трёхмиллиардное человечество разделённым на две неравные части. (8)Небольшую — избранных людей, одарённых божьей искрой, обладающих яркими талантами, которые действительно украшают мир, радуют нас книгами, симфониями, научными открытиями. (9)И большую часть, состоящую из «обыкновенных», «рядовых» людей, которым будто бы и не дано рождать ту самую чудесную новизну, что сопряжена в нашем сознании с самим пониманием творчества.
(10)Мои раздумья о том, что такое творчество, творческий человек, начались несколько лет назад с того, что я получил письмо от молодой женщины, чертёжницы. (11)Вот оно.
(12)Волнуют меня эти слова: творчество, творческий человек, радость творчества. (13)Я чаете задумываюсь: к кому же они относятся? (14)Ну, разумеется, в первую очередь к поэтам, композиторам, учёным, то есть к людям талантливым. (15)А что если я, бесталанная, самая обыкновенная, умею лишь наслаждаться литературой и искусством, а сама не умею ничего? (16)Но ведь и я часто испытываю большую радость. (17)И не только от книг или событий. (18)Вот сижу в чертёжной, подниму голову, увижу за окном краснеющие клёны — и будто получила подарок. (19)Потом старательно черчу фундамент, и радость постепенно утихает. (20)Однажды подумала: ну, хоть бы ватман из белого стал голубым или оранжевым в ту минуту, когда я дуюсь, ну, хоть бы что-нибудь в мире изменилось«. (21)Наивное письмо? (22)Конечно. (23)Его можно назвать наивным. (24)Потому что оно полудетской отвагой неведения вторгается в один из самых сложных «философских миров»: человек — творчество — жизнь. (25)Но это же письмо можно назвать и мудрым, ибо в нём начинает пульсировать то широкое понимание творчества, его разнообразных сфер, которое, по-моему, сегодня особенно актуально. (26)Слова «творческая личность», по существу, тавтология. (27)Если личность — то непременно творческая! (28)Творчество возможно и в самой скромной, самой будничной форме. (29)Это может быть слово, это может быть улыбка, которая несёт кому-то радость.
(30)Я думаю, что и домашняя хозяйка, которая сообщила дому какой-то обаятельный уклад, тоже творец. (31)И водитель автобуса, который, видя, что в машине много старых людей, ведёт особенно бережно, — творец. (32)И учитель, который входит в класс с такой глубокой готовностью передать лучшие сокровища души детям, что они это ощущают как бы растворённым воздухе, — творец, несомненно! (33)Людей бездарных — без дара — не бывает.
(34)— Не бывает?! — сердито воскликнул один остро мыслящий социолог, которому я изложил эти соображения. (35)— Что ж, если исходить из того, что личностью является каждый человек, вывод ваш, несмотря на известное прекраснодушие, логичен. (36)Но, думается, люди, в разные века их именовали по-разному, которых личностями не назовёшь. (37)Данте называл их ничтожными. (38)Это те, кто «не знает ни славы, ни позора смертных дел». (39)Они не личности, потому что отреклись в малодушии от деятельности. (40)Они не делают зла, но их не хватает на то, чтобы делать добро. (41)Личность рождается одновременно с деятельностью (42)Во имя добра. (43)Или, увы, во имя зла. (44)Бывают личности со знаком плюс, бывают, личности со знаком минус. (45)Но там, где есть плюс и минус, есть и переходная точка — ноль (46)По сегодняшней терминологии — обыватель.
(47)— Мне кажется, — возразил я ему, — что, несмотря на логическую стройность схемы с плюсом, минусом и нолём, она, как и любая схема, неадекватна многообразию жизни и сложности человека. (48)Кто может поручиться, что в новых обстоятельствах, в иной ситуации «ничтожный» не обнаружит того самого плюса или минуса, о которых сейчас шла речь?
(49)Человек ведь не неизменная, раз и навсегда твёрдо установленная величина (плюс два, или минус три), он меняется в зависимости от окружения, обстоятельств, условий жизни.(50)И не столь уж часто он до конца жизни остаётся нолём, даже если в какой-то из моментов её и вступает как ноль. (51)И вот чтобы ноль стал не минусом, а плюсом, лучше видеть в нём личность. (52)И это отнюдь не означает прекраснодушного отношения к жизни, не влечёт за собой отрицания её конфликтов и противоречий.
(По Е. М. Богату*)

*Евгений Михайлович Богат (1923-1985) — советский журналист, писатель.

(1)В том разнообразии конфликтных ситуаций, с которыми жизнь почти ежедневно сталкивает меня по роду работы писателя-публициста, я давно уже вычленил одну, достаточно существенную в системе «личность — общество» и поэтому достойную исследования.
(2)Суть интересующей меня ситуации в том, что нравственно содержательная или — выражусь скромнее — нравственно нормальная личность попадает в нравственно ненормальный микроклимат. (3)Тут, за исключением печального варианта, когда она адаптируется и сама в течение месяцев или лет становится нравственно ненормальной, существуют, видимо, три модели поведения.
(4)Первая модель хорошо нам известна, потому что ярко отражена в литературе и не менее ярко воссоздана на подмостках театров. (5)Личность дает бой! (6)Она ведёт его с переменным успехом, но в финале побеждает. (7)Она ведёт бой за торжество моральных норм жизни безбоязненно и бескомпромиссно, с большим социальным темпераментом и верой в победу, она в этом бою не жалеет ни себя, ни тех, кто уродует нашу жизнь.
(8)Эта первая модель поведения существует, разумеется, не только в литературе и на театре, но и — весьма широко — в самой действительности, и если я писал выше о её отображениях, то лишь затем, чтобы отметить: она исследована достаточно хорошо.
(9)Вторая модель поведения отображена и исследована менее хорошо, хотя тоже существует в реальной действительности. (10)Нравственно нормальная личность, очутившись в нравственно ненормальной обстановке (чаще всего, по моим наблюдениям, это небольшой коллектив), уходит оттуда, даже бежит, подобно человеку, оказавшемуся вдруг в нездоровой местности, в том микроклимате, который мучительно воздействует на его сердечно-сосудистую систему. (11)Зло торжествует в локальных масштабах, но личность не терпит при этом существенных потерь, хотя, конечно, морально уязвлена. (12)Естественно, что этот социально пассивный вариант нам мало импонирует, поэтому мы и пишем о нем редко.
(13)Но есть и третья модель поведения, наименее изученная и отображенная в литературе: Личность и не дает боя, и не бежит. (14)По моим частным наблюдениям, в данном варианте обычно действуют (и при этом страдают) люди, одержимые любимым делом настолько, что одержимость эта и сил для борьбы не оставляет, и уйти, убежать не даёт.
(15)Уточняю, чтобы быть верно понятым: в первом варианте — безбоязненного боя — человек тоже может быть не менее страстно одержим любимой работой, но одержимость в нем сочетается с качеством борца; к сожалению, данное сочетание — удел далеко не многих.
(16)Третья модель особенно интересна и поучительна, потому что имеет самое непосредственное отношение к важной теме: ответственности большого мира, окружающего тот или иной нравственно нездоровый микроклимат, или, если говорить более казенно, ответственности тех должностных лиц, которые, находясь над «микромиром», не могут не видеть тяжелого положения нормальной личности в ненормальной обстановке. (17)Бесстрастное, равнодушное отношение или пассивное сочувствие тут опасны, иногда даже опасны катастрофически.
(18)Моральные понятия обладают одной интересной особенностью. (19)Они при всем их авторитете кажутся порой книжными, абстрактными, пока не одеваются живой, трепетной тканью человеческой судьбы. (20)И тогда мы понимаем, что «добро» — это не термин, излюбленный нудными моралистами, а живое сердце, которое болит и может от боли разорваться или непоправимо помрачить на минуту разум, а «совесть» — это не надуманная абстракция, а наше общее, большое беспокойство за судьбу человека, который хочет отдать обществу все силы души.
(21)”Третья модель” — постоянное и неотложное дело большого мира, а большой мир — это мы все.
(По Е. М. Богату*)

*Евгений Михайлович Богат (1923-1985) — советский журналист, писатель.

(1)Один из самых обаятельных образов русской литературы — образ чудака. (2)Толковый словарь живого великорусского языка Владимира Даля даёт такое определение: «Чудак, чудачка — человек странный, своеобычный, делающий всё не по-людски, а по-своему, вопреки общему мнению и обыку».
(3)Но если раньше называли чудаками людей странных, необычных, то теперь это определение лишилось оттенка острого недоумения, непонимания или неприятия. (4)Чудаками стали называть людей духовно красивых, деятельных и бескорыстных, не лишённых разных человеческих странностей. (5)Определение «чудак» начало наполняться изнутри обаянием, которого оно раньше чаще всего было лишено.
(6)Но это вовсе не означает, что образ жизни чудака стал некоей социальной нормой. (7)В этом случае он перестал бы быть чудаком. (8)Нет, и в совершенно новых социально-нравственных условиях, в абсолютно иной исторической ситуации он оставался избранной натурой. (9)И это потому, что его отличало редкое бескорыстие, которое никогда не было и, может быть, никогда и не будет уделом всех людей, как никогда не был и никогда не будет уделом всех художнический талант или дар философского мышления.
(10)Кстати, о философском мышлении. (11)Чудак не обязательно мыслитель, но это всё же человек, ведущий «философский образ жизни». (12)Чтобы меня поняли, обращусь к небольшой жизненной иллюстрации.
(13)Я расскажу сейчас о парке. (14)Никто не верил, что можно этот парк разбить на высоте две тысячи сто метров над уровнем моря, в горах Армении. (15)А создать парк было важно: от этого зависело, быть или не быть маленькому селению Джермук с целебной минеральной водой большим курортом. (16)Нужен был парк, стягивающий к себе весь город.
(17)И нашёлся человек, который этот парк создал. (18)Старый лесник Кирилл Дрепало. (19)Раньше, до парка, он выращивал лес в высокогорных районах Армении. (20)Вместе с елью, сосной, берёзой он поднимался всё выше и достиг тысячи шестисот метров над уровнем моря. (21)А потом создал и этот парк.
(22)То, казалось бы, невозможное, что он совершил, состояло, в сущности, из обыкновенных возможностей: он ложился за полночь и поднимался в шесть утра, писал во все питомники страны, собирал семена и черенки, построил у себя опытную оранжерею. (23)А раньше, до черенков и оранжереи, когда однажды механизмы вышли из строя, «ворочал камни, как рассказывали, и усмирял топь собственными руками». (24)Он доставлял с высокогорных пастбищ хорошо унавоженную землю и добывал редкие семена неприхотливых гладиолусов.
(25)Я был в Джермуке весной, когда парк оттаивал, и видел Кирилла Сергеевича Дрепало ежедневно за делом. (26)Вот он распаковывает ящик с рассадой, вот, после нежданной вьюги, погружает руки в оживающую землю.
(27)Мне кажется, что в образе этого Старика воплощено нечто стабильное в нашей системе жизненных ценностей и целей. (28)Эту стабильность не могут поколебать самые бурные сегодняшние дискуссии. (29)Комфорт и счастье — разные понятия. (30)Можно жить с комфортом и не быть счастливым. (31)И можно быть счастливым при отсутствии комфорта. (32)Разумеется, я употребляю понятие «комфорт» в житейском, обыденном смысле, подразумевая под ним не сумму благоприятных обстоятельств и возвышенный покой души, а комплекс удобств, при которых личность чувствует себя достаточно уютно и защищённо.
(33)Этот Старик удивителен, но не исключителен. (34)Я видел в жизни много подобных ему подвижников-бессребреников, несущих всем какое-то благо: они строят телескопы (разумеется, безвозмездно) для народных обсерваторий, ищут потерянные полотна больших художников, не для себя, а чтобы передать музеям, посылают черенки выведенных ими новых сортов растений во все концы мира…
(35)В этих бескорыстных чудаках сосредоточилось, как в волшебной линзе, самое лучшее, высокое, цельное, что есть в нашем социальном строе и в нашем народном характере.
(По Е. М. Богату*)

*Евгений Михайлович Богат (1923-1985) — советский журналист, писатель.

(1)Однажды молодая чета Н., возвращаясь вечером домой, обнаружила в московском дворе, в сугробе, холст, в котором узнала картину из Третьяковской галереи.
(2)Молодожены были любителями живописи и в Третьяковку ходили нередко. (3)У них была неплохая память на лица, и, рассматривая холст, они убеждались, что именно это лицо видели на картине.
(4)Им показалось, что это сон, наваждение. (5)Они разобрали подпись — совпадало и имя автора. (6)Не буду описывать их растерянность — она понятна и нелюбителям живописи. (7)Найти под ногами картину из Третьяковки!
(8)Холсту посчастливилось — он попал в хорошие руки.
(9)Наутро молодые понесли его в Союз художников РСФСР. (10)Посчастливилось и молодоженам: именно в тот день шло в союзе заседание секретариата, и все руководство было на месте. (11)Застали они и автора холста — секретаря союза. (12)Тот, увидев, что стало с его работой, был потрясен, и это тоже понятно. (13)Автор холста объяснил молодым: они нашли не саму картину из Третьяковки, а этюд к ней, что ненамного уменьшило их растерянность, ибо они понимали, что и этюд не для того писался, чтобы лежать под снегом. (14)Холст отдали в реставрацию, а наутро выехала из Москвы комиссия из двух человек — сотрудника дирекции художественных выставок А. П. Тихомирова и одного художника (почему не могу назвать его фамилию, читатель поймет потом). (15)Поехали они в город Зарайск. По дороге А. П., Тихомиров не мог не думать о загадочной судьбе этюда. (16)Он думал — и не находил объяснения, хотя известно ему было гораздо больше, чем молодоженам.
(17)Посвятим и мы читателя в одно существенное обстоятельство.(18)В конце 1966 года Союз художников РСФСР безвозмездно передал Зарайску двадцать девять картин видных советских мастеров. (19)Это была небольшая художественная галерея. В нее вошли работы талантливых живописцев — академиков, лауреатов, заслуженных деятелей. (20)Картины, как любят писать репортеры, «украсили стены» местного Дома культуры после речей и аплодисментов. (21)С тех пор в каталогах, издаваемых Союзом художников РСФСР, рядом с именами известных авторов и названиями их работ появился новый адрес: Зарайская художественная галерея. (22)Вот темы некоторых полотен: «Горки Ленинские», «Десант», «Торжественное утверждение герба РСФСР», «Выход из окружения», «Медсестра Соня Захарова», «Между боями»… (23)Найденный в сугробе холст и был одной из тех самых подаренных двадцати девяти картин… (24)Отдохнем немного, побродим по Зарайску. (25)В этом городе родилась и умерла А. С. Голубкина, жил несколько лет А. И. Куприн. (26)В нем работали поэт А. И. Полежаев, основатель театрального музея А. А. Бахрушин, крупнейший языковед, академик В. В. Виноградов, художник П. А. Радимов… (27)Еду в Зарайск. (28)И я увидел картины…
(29)Увидел в комнате, на третьем этаже Дома культуры. (30)Комната эта стоит того, чтобы рассказать о ней подробнее. (31)Она небольшая, но какая-то емкая, похожая на пенал с тесно уложенными карандашами и ластиками или — лучше — на железнодорожное купе, но не с двумя, а с несколькими рядами полок по стенам, на большое купе, уставленное вещами снизу доверху.
(32)Это старые вещи. (33)Сейчас они, по-видимому, уже не нужны никому, но когда-то весело и радостно участвовали в жизни: немая, без струн, мандолина, беззвучный, «без шкуры», барабан, поломанная радиоаппаратура, пестрые театральные костюмы, которые, чувствуется, давно никто не надевал, и разная малопонятная живописная ветошь…
(34)В этой комнате держат одряхлевшую бутафорию, то, что уже отзвучало, отыгралось. (35)В ней холодно, как и в остальных помещениях Дома культуры, и, несмотря на некоторую экзотику, достаточно уныло.
(36)У самого порога лежит тяжелый рулон: нечто, судя по виду, тоже ветхое и ненужное, можно подумать, что это дорожки, половики, отслужившие честно под подошвами отмеренный им век.
(37)Но это — картины.
(38)Втроем — директор Дома Б. Дергачев, журналист П. Ильяшенко и я — выносим рулон в коридор, распаковываем, расстилаем на полу, осторожно, потому что холсты рассыпаются, вернее, осыпаются под руками.
(39)Картины, их шесть, лежали долго, телом к телу, живой, ранимой живописной поверхностью к суровой незагрунтованной изнанке холста. (40)Их укатали в рулон, будто бы они в самом деле половики, истертые до залысин, до дыр.
(41)Они действительно истерты, изранены, но они — картины. И почему эти несчастные шесть истлевают рядом с ненужной бутафорией?
(42)Мне, когда увидел, захотелось унести их с собой, как хочется иногда забрать с улицы бездомную собаку, чтобы накормить, согреть. (43)Ведь это же тоже живое.
(44)Уже работая над этой статьей, я узнал, что в выставочном зале в Москве, на Кузнецком мосту, после реставрации (нынешняя реставрация — что реанимация) демонстрировалась та самая художественная галерея XVIII века, которая была обнаружена в Зарайске Ф. Вишневским.
(45)Эта выставка стала подлинным событием в культурной жизни. (46)Радостным событием. (47)Именинами сердца.
(48)Фрэнсис Бэкон писал четыреста лет назад, что память — это история. (49)Нет памяти — нет истории. (50)У этой истории, понимал я, нет памяти. (51)У этой истории — истории нет.
(52)Лежали-лежали полотна навалом в тишине и сырости, разрушаясь медленно. (53)Может быть, лет пятьдесят. (54)Может быть, лет сто. (55)Но важно не это. (56)Они были утрачены и найдены. (57)Они были похоронены и воскрешены. (58)Это обнадеживает!
(По Е. М. Богату*)

*Евгений Михайлович Богат (1923-1985) — советский журналист, писатель.

(1)С перебитой ногой я лежал у окна санитарного поезда спиной к движению. (2)Уходящая местность открывалась передо мной, и поэтому я увидел эти три танка, когда мы уже прошли мимо них. (3)Открыв люки, танкисты смотрели на нас. (4)Они были без шлемов, и мы приняли их за своих. (5)Потом люки закрылись, и это была последняя минута, когда ещё невозможно было предположить, что по санитарному эшелону, в котором находилось, вероятно, не меньше тысячи раненых, другие, здоровые люди могут стрелять из пушек.
(6)Но именно это и произошло.
(7)С железным скрежетом сдвинулись вагоны, меня подбросило, и я невольно застонал, навалившись на раненую ногу. (8)Мне видно было через окно, как первые раненые, выскочив из теплушек, бежали и падали, потому что танки стреляли по ним шрапнелью.
(9)Кое-как я сполз с койки, и толпа раненых вынесла меня на площадку. (10)Я лёг под вагон, беспомощный, томящийся от бешенства и боли.
(11)Кто-то крепко взял меня за руку. (12)Это была санитарка.
— (13)Я никуда не пойду! — сказал я.— (14)Оставьте меня! (15)У меня есть пистолет, и живым они меня не получат.
(16)Но две санитарки схватили меня, и мы втроём скатились под насыпь. (17)Ромашов мелькнул где-то впереди в эту минуту.(18)Кое-как перебравшись через болото, мы залегли в маленькой осиновой роще: девушки, я, Ромашов и два легко раненных бойца, присоединившихся к нам по дороге. (19)Я послал этих бойцов в разведку, и, вернувшись, они доложили, что на разных направлениях стоят немцы.
— (20)Уйти, конечно, можно, но, поскольку капитан не может самостоятельно двигаться, лучше воспользоваться дрезиной.
(21)Дрезину они нашли под насыпью у разъезда. (22)Бойцы и санитарки ушли, чтобы поднять её и поставить на рельсы.
(23)Мы с Ромашовым остались одни в маленькой мокрой берёзовой роще. (24)Мне трудно рассказать о том, каким был этот день. (25)Мы ждали и ждали без конца.
(26)Уходя, санитарка сунула мне под голову свой заплечный мешок. (27)Очевидно, в мешке были сухари: что-то хрустнуло, когда я кулаком подбил мешок повыше. (28)Ромашов стал ныть, что он умирает от голода, но я прикрикнул на него, и он замолчал.
— (29)Они не вернутся, — нервно сказал он. — (30)Они бросили нас.
(31)Вероятно, у меня было плохое настроение, потому что я вытащил пистолет и сказал Ромашову, что убью его, если он не перестанет ныть. (32)Он замолчал и, кажется, с трудом удержался, чтобы не заплакать.
(33)Плохо было дело! (34)Уже первые сумерки крадучись стали пробираться в рощу, а девушки не возвращались. (35)Разумеется, я и мысли не допускал, что они могли уехать на дрезине без нас, как это подло предполагал Ромашов. (36)Пока лучше было не думать, что они не вернутся.
(37)Лёжа на спине, я незаметно уснул. (38)Когда я открыл глаза, туман лениво бродил между деревьями. (39)Ромашов сидел поодаль в прежней сонно-равнодушной позе. (40)Всё, кажется, было, как прежде, но всё уже было совершенно другим.
(41)Он посмотрел на меня искоса, очень быстро, и я сразу понял, почему мне так неудобно лежать. (42)Он вытащил из-под моей головы мешок с сухарями. (43)Кроме того, он вытащил флягу с водой и пистолет.
(44)Кровь бросилась мне в лицо. (45)Он вытащил пистолет!
— (46)Сейчас же верни оружие, болван!— сказал я спокойно.
— (47)Ты всё равно умрёшь,— сказал он торопливо.
— (48)Тебе не нужно оружие.
— (49)Верни пистолет, если не хочешь попасть под полевой суд. (50)Понятно?
(51)Он стал коротко, быстро дышать:
— Какой там полевой суд! (52)Мы одни, и никто ничего не узнает.
(53)Он уложил мешки и пошёл по направлению к болоту, и через пять минут среди далёких осин мелькала его сутулая фигура.
(54)Оставить меня одного, голодного и безоружного, тяжело раненного в лесу, в двух шагах от расположения немецкого десанта… (55)Он ушёл, что было равносильно убийству, а может быть, даже и хуже.
(По В. А. Каверину*)

* Вениамин Александрович Каверин (1902–1989) — русский советский писатель, драматург и сценарист.

(1)Присмотритесь: не слишком ли рано угасает наш педагогический интерес к играм, которые верой и правдой всегда служили и призваны служить развитию смекалки и познавательных интересов детей на всех, без исключения, уровнях их возрастного развития? (2)Это ведь не секрет, что те молчуны, из которых на уроке слова не вытянуть, в играх, случается, становятся такими активными, какими мы их в классно-урочных буднях и представить себе не в состоянии. (3)Игра уже одним только своим содержанием переносит ребят в новое измерение, в новое психологическое состояние. (4)В игре они обретают не только равноправие, но и реальную возможность стать лидерами, вести за собой других. (5)Их действия, раскрепощенные и уверенные, начинают выказывать и глубину мышления. (6)Мышления смелого, масштабного, нестандартного.
(7)Включитесь в игру! (8)Доверьтесь ей! (9)И только тогда, наблюдая за поведением малоинициативных на уроках ребят, вы невольно зададитесь вопросом-укором: почему же на уроках с таким трудом и часто безуспешно они одолевают не столь уж сложные премудрости математики, физики или родного языка?
(10)”…В игре раскрывается перед детьми мир, раскрываются творческие способности личности. (11)Без игры нет и не может быть полноценного умственного развития”,- писал В. А. Сухомлинский. (12)Так, может быть, следует всеми доступными средствами создавать игровые ситуации на уроках и, не превращая всего многосложного дела воспитания и обучения в одну только игру, использовать непринужденную обстановку многокрасочных, звонких, брызжущих энергией и смехом игровых элементов и на этом пути искать ответы на вековые вопросы многострадальной педагогики?
— (13)Внимание! (14)Возьмите чистые листочки и напишите на них свои фамилии. (15)В вашем распоряжении одна минута. (16)Кто сможет написать больше слов — имен существительных, содержащих три буквы о? (17)Не больше и не меньше. (18)”Обороноспособность” — не годится: в нем 7 букв о. (19)Только три буквы о! (20)Например, молоко, потолок, но их писать уже не нужно. (21)Включаю секундомер. (22)Кто больше?
(23)Пока отсчитываются секунды, задумаемся над тем, как быстро и четко вывести ребят из игры? (24)Как закончить ее? (25)Вот сейчас истечет минута. (26)Как собрать листочки? (27)Как проверить их без больших затрат времени? (28)Это ведь не воскресное развлечение, когда торопиться никуда не нужно,- идет один из школьных уроков, и скоротечная игра всего только частный методический прием, помогающий мобилизовать внимание и создать обстановку непринужденности. (29)Всякой игре, разумеется, присущ шутливый оттенок, но игра ни в коем случае не должна обращать в шутку большое и серьезное дело. (30)Тем более стать источником конфликтов. (31)А конфликты — вот они, рядом, и концовка игры представляет в этом отношении большую опасность. (32)Победитель может опередить товарищей всего на одно-два слова. (33)Но ведь эти слова он может дописать после истечения контрольного срока за какие-нибудь 3-4 секунды. (34)Каково тогда будет победителю? (35)Сможет ли он сам отказаться от этих слов, зная, что написал их после истечения контрольного времени? (36)А если не сможет и затаится? (37)Будет ли его мучить совесть, или он как должное примет такую «победу»? (38)Все это обязан предвидеть учитель. (39)Без умения учитывать возможные издержки игры лучше и не браться за нее.
(40)Игра — дело серьезное. (41)И наверное, пришла пора включить изучение психологических аспектов игровых ситуаций в программы педагогических вузов, так же как и специальный курс по методике организации познавательных, подвижных и спортивных игр. (42)Вдумаемся: организатору игры необходимы достаточно обширные знания из анатомии, возрастной физиологии, гигиены и врачебного контроля, не говоря уже о том, что он должен быть отличным педагогом и тонким психологом.
(По В. Шаталову*)

* Виктор Фёдорович Шаталов (1921–2020) — педагог-новатор, заслуженный учитель Украинской ССР, народный учитель СССР.

(1)С волнением ожидал я малышей. (2)В 8 часов утра пришло 29 человек. (3)Не пришла Саша (наверное, с матерью плохо). (4)Не было Володи, по-видимому, заспал, матери не захотелось будить мальчика.
(5)Почти все дети празднично одеты, в новеньких ботиночках. (6)Это меня встревожило: сельские дети издавна привыкли в жаркие дни ходить босиком, это прекрасная физическая закалка, лучший способ предупреждения простудных заболеваний. (7)Почему же родители стараются защитить детские ножки от земли, утренней росы и горячей, накаленной солнцем земли? (8)Все они делают из добрых побуждений, а получается плохо: с каждым годом все больше сельских малышей зимой болеют гриппом, ангиной, коклюшем. (9)А надо воспитать детей так, чтобы они не боялись ни зноя, ни холода.
— (10)Пойдем, дети, в школу, — сказал я малышам и направился в сад. (11)Дети с недоумением смотрели на меня. — (12)Да, ребята, мы идем в школу. (13)Наша школа будет под голубым небом, на зеленой травке, под ветвистой грушей, на винограднике, на зеленом лугу. (14)Снимем вот здесь ботиночки и пойдем босиком, как вы привыкли ходить раньше.
(15)Дети радостно защебетали; им непривычно, даже неудобно ходить в жаркую погоду в ботинках.
— (16)А завтра приходите босиком, в нашей школе это будет лучше всего.
(17)Мы пошли в виноградную аллею. (18)В тихом, скрытом деревьями уголке разрослись виноградные лозы. (19)Расстелившись на металлическом каркасе, они образовали зеленый шалаш. (20)Внутри шалаша земля покрыта нежной травой. (21)Здесь царила тишина, отсюда, из зеленого сумрака. (22)Весь мир казался зеленым.
(23)Мы расстелились на траве. (24)Вот здесь и начинается наша школа. (25)Будем смотреть отсюда на голубое небо, сад, село, солнце. (26)Дети притихли, очарованные красотой природы. (27)Между листвой висели янтарные гроздья созревшего винограда. (28)Детям хотелось попробовать вкусных ягод. (29)Будет и это, ребята, но сначала надо полюбоваться красотой.
(30)Дети смотрят вокруг. (31)Кажется, что сад окутан зеленым туманом, как в сказочном подводном царстве. (32)Поверхность земли — поля, луга, дороги — как бы дрожит в малахитовом тумане, а на освещенные деревья сыпятся солнечные искорки.
— (33)Солнышко рассыпает искорки, — тихо сказала Катя.
(34)Дети не могли оторваться от очаровавшего их мира, а я начал рассказывать сказку о солнце.
— (35)Да, дети, хорошо сказала Катя: Солнышко рассыпает искры. (36)Оно живет высоко в небе. (37)У него есть два Кузнеца-великана и золотая наковальня. (38)Перед рассветом Кузнецы с огненными бородами идут к Солнцу, которое дает им два пучка серебрёных нитей. (39)Берут Кузнецы железные молотки, кладут серебряные нити на золотую наковальню и куют, куют, куют. (40)Они выковывают Солнышку серебряный венок, а из-под молотков рассыпаются по всему миру серебряные искры. (41)Падают искры на землю, вот вы и видите их. (42)А вечером уставшие Кузнецы идут к Солнышку, несут ему венок; надевает Солнышко венок на золотые косы и идет в свой волшебный сад — отдохнуть.
(43)Я рассказываю сказку и одновременно рисую ее: на белом листе альбома рождаются фантастические образы: у золотой наковальни — два Кузнеца-великана, из-под железных молотков рассыпаются серебрёные искорки.
(44)Слушают дети сказку, очарованные волшебным миром, и кажется, что они боятся нарушить тишину, чтобы не рассеялось очарованье. (45)Потом сразу засыпают вопросами: а что делают Кузнецы-великаны ночью? (46)Зачем Солнышку каждый раз новый венок? (47)Куда деваются серебряные искорки — ведь сыпятся они на землю каждый день?
(48)Милые дети, обо всем этом я расскажу вам, у нас еще будет много времени, а сегодня я угощу вас виноградом.
(49)Ребята с нетерпением ожидают, пока корзина наполняется гроздьями. (50)Раздаю по две веточки: одну советую съесть, а другую понести маме, пусть и она попробует ягод. (51)Дети проявляют удивительную терпеливость: заворачивают гроздья в бумагу. (52)А меня беспокоит мысль: хватит ли этой терпеливости на всю дорогу от школы до дома? (53)Нине я даю несколько гроздьев: для больной матери, для сестренки и для бабушки. (54)Варя берет 3 кисточки для отца. (55)Зарождается мысль: как только у детей будет достаточно сил, каждый ребенок заложит свой виноградник. (56)У Вари надо посадить этой осенью с десяток саженцев, которые плодоносили бы уже через год, это будет лекарство для отца.
(57)Мы выходим из сказочного зеленого сумрака. (58)Я говорю детям:
— Завтра приходите перед вечером, в шесть часов. (59)Не забудьте.
(60)Я вижу: детям не хочется уходить. (61)Но они расходятся, прижимая к груди белые сверточки. (62)Как бы мне хотелось знать, кто из них не донесет виноград домой! (63)Но об этом спрашивать у ребят нельзя; если кто сам расскажет — будет хорошо.
(64)Вот и кончился первый день школы под голубым небом… (65)В ту ночь мне снились серебряные солнечные искорки, а проснувшись рано утром, я долго думал, что делать дальше. (66)Я не составлял детального плана: что и в какой день буду говорить детям, куда поведу их. (67)Жизнь нашей школы развивалась из идеи, которая воодушевляла меня: ребенок по своей природе — пытливый исследователь, открыватель мира. (68)Так пусть перед ним открывается чудесный мир в живых красках, ярких и трепетных звуках, в сказке и игре, в собственном творчестве, в красоте, воодушевляющей его сердце, в стремлении делать добро людям. (69)Через сказку, фантазию, игру, через неповторимое детское творчество — верная дорога к сердцу ребенка. (70)Я буду так вводить малышей в окружающий мир, чтобы они каждый день открывали в нем что-то новое, чтобы каждый наш шаг был путешествием к истокам мышления и речи — к чудесной красоте природы. (71)Буду заботиться о том, чтобы каждый мой питомец рос мудрым мыслителем и исследователем, чтобы каждый шаг познания облагораживал сердце и закалял волю.
(72)Школа под голубым небом учила меня, как открывать перед детьми окно в окружающий мир, и эту науку жизни и познания я стремился донести до всех учителей. (73)Я советовал им: не стремитесь рассказать на уроке о предмете изучения все, что вы знаете, — под лавиной знаний могут быть погребены пытливость и любознательность. (74)Умейте открыть перед ребенком в окружающем мире что-то одно, но открыть так, чтобы кусочек жизни заиграл перед детьми всеми красками радуги. (75)Оставляйте всегда что-то недосказанное, чтобы ребенку захотелось еще и еще раз возвратиться к тому, что он узнал.
(По В. А. Сухомлинскому*)

* Василий Александрович Сухомлинский (1918-1970) — советский педагог-новатор, детский писатель.

(1)Взрослые взяли меня с собой в гости. (2)В доме, куда они направлялись, были дети, которые встретили меня хорошо и тотчас же любезно показали мне свои игрушки и книги. (3)Меня сразу же привлекла книга, непохожая на знакомые мне до сих пор ни величиной, ни картинками. (4)Едва открыв её и прочитав первые строки (то были стихи), я так и не могла оторваться и, усевшись на диван, принялась за чтение. (5)Мне предлагали поиграть во что-нибудь, меня звали пить чай — я не отзывалась. (6)Я читала и оторвалась от чтения, лишь дочитав до конца большую книгу, которая называлась «Крокодил».
(7)За долгие годы, миновавшие с того вечера, когда я впервые прочла «Крокодила», он стал так широко известен, что нет нужды о нём распространяться. (8)Мне было не более шести лет, я не понимала толком, что значит автор, но имя автора «Крокодила» я запомнила. (9)Его звали Корней Чуковский.
(10)По пути домой меня сдержанно пожурили. (11)Хозяев — взрослых и детей — я поразила до глубины души: пришла в гости и уселась за книжку. (12)Но упрёки матери доносились откуда-то со стороны, а во мне звучали стихи Корнея Чуковского. (13)Я запомнила «Крокодила» наизусть, почти целиком, и стала охотно рассказывать его другим детям, а то, что дословно не запомнила, рассказывала своими словами, может быть, даже своими стихами, — подобная вольность казалась мне тогда вполне допустимой.
(14)Вслед за «Крокодилом» мне открылось множество книг, сочинённых Корнеем Чуковским: «Мойдодыр», «Бармалей», «Тараканище», «Муха-Цокотуха», «Федорино горе», «Чудо-дерево».
(15)Я накидывалась на них жадно, запоминала их с ходу и стала их горячим пропагандистом.
(16)Со стихами Чуковского связано для меня первое в жизни соприкосновение со славой. (17)Начав ходить в школу, я частенько опаздывала на первый урок. (18)И вот однажды где-то в середине первого урока я приплетаюсь в школу, прошу разрешения войти в класс, понимаю, что выражение лица учительницы не сулит мне ничего доброго, шлёпаюсь на первую попавшуюся парту и тут только замечаю, что в классе очень уж много народу, чуть не вдвое больше обычного. (19)Оказалось, заболела другая учительница, и нас соединили на первые часы, устроив нечто вроде литературного утра. (20)Все желающие могут выступить с чтением любимых произведений. (21)Недолго раздумывая, я поднимаю руку и, получив слово, обрушиваю на два класса «Мойдодыра» Чуковского, целиком, наизусть, с подлинным чувством и волнением. (22)Боже, какой это был успех! (23)Никогда в жизни я больше не знала такого. (24)Он был усилен ещё и тем, что душа моя была готова совсем к другому: к упрёкам, к выговорам, и вдруг вместо них рукоплескания, восторг, признание. (25)Я ходила теперь по школьным коридорам, сопровождаемая восхищёнными взглядами и шепотками: «Вон она, та девчонка, которая…» (26)Старшеклассники пригласили меня выступить у них на вечере. (27)Меня стали называть «Мойдодыр». (28)Тут, может быть, следовало обижаться, но прозвище произносилось с таким восторгом, что я, помнится, даже гордилась им. (29)Стоит ли осуждать восьмилетнего ребёнка за подобную суетность?
(30)Этот праздник, пожалуй, не прошёл для меня бесследно, не остался только милым воспоминанием. (31)Он научил и кое-чему серьёзному, приоткрыв великое счастье волновать людей силой своей мысли, своей выдумки, всем, что именуется дорогим словом «талант». (32)Талант, по-моему, ещё одно светило, озаряющее нашу жизнь. (33)Чем больше таких светил, тем жизнь ярче и праздничнее. (34)На небе моего детства вспыхнул талант Корнея Чуковского.
(По М. И. Алигер*)

* Маргарита Иосифовна Алигер (1915-1992) — русская советская поэтесса и переводчица, журналистка, военный корреспондент.

(1)Нет, — и, наверное, не было никогда в мире, — человека, который не хотел бы быть счастливым. (2)Но вот вечный человеческий вопрос, самый простой и самый загадочный: что такое счастье?
(3)Для Франциска Ассизского и Альберта Швейцера счастье заключалось в полноте благоговения перед жизнью. (4)Для Юлия Цезаря и Наполеона — в полноте обладания властью. (5)Для Галилея и Альберта Эйнштейна — в полноте обладания научной истиной. (6)Я назвал великие имена и великие судьбы. (7)Но то же многообразие возможных вариантов счастья мы найдем в любой, самой обыкновенной и рядовой, человеческой судьбе. (8)Даже беглое сопоставление этих вариантов показывает, что ответ на вопрос «Что такое счастье?» зависит от системы ценностей человека, зависит от того, что в этой иерархии помещается на верхние, что на нижние ступеньки. (9)Но ответ на вопрос «Что такое счастье?» зависит в огромной степени и от системы ценностей всего общества. (10)Эта система, разумеется, не есть нечто неизменное, неподвижное, замкнутое в себе. (11)Она, как и само общество, живет, то есть меняется.
(12)В наш динамический век это особенно очевидно. (13)Но даже меняясь, система ценностей в чем-то, вероятно, в основном, остается верной себе, иначе она бы была не системой, а хаосом.
(14)Что осталось неизменным? (15)Что изменилось в системе жизненных ценностей сегодняшнего советского социалистического общества? (16)Это не социологическое исследование, не научный труд, а наблюдения и заметки писателя. (17)Поэтому, как и любые заметки, они носят в какой-то степени субъективный характер. (18)Я делюсь моими частными соображениями, основанными в какой-то степени на моих наблюдениях, а в какой-то — на наблюдениях моих современников. (19)В качестве завязки я избрал разговор о проходившей на страницах «Литературной газеты», где я работаю обозревателем, дискуссии «Успех в жизни — подлинный и мнимый». (20)По-моему, эта дискуссия, несмотря на все издержки полемики, а может быть, именно благодаря неизбежным в полемике крайностям, показала вечное и сегодняшнее в нашей системе жизненных ценностей.
(21)В одном из летних номеров «Литературной газеты» в 1981 году было опубликовано небольшое читательское письмо. (22)Оно было напечатано на странице, которая называется «Дискуссионный клуб». (23)Никто в редакции не возлагал на него больших надежд в смысле дальнейшего развития темы.
(24)Да и собственно говоря: в чем заключается его тема? (25)Жена жалуется на то, что муж не оправдал её романтических ожиданий — вместо того, чтобы стать ученым, увлекся репетиторством, которое дает недурные доходы. (26)Она тоскует по высоким ценностям, а он наслаждается материальным достатком.
(27)Нам и сейчас казалось, что это письмо может быть воспринято лишь однозначно: муж вызовет единодушное осуждение, а жена столь же единодушное сочувствие. (28)Но мы ошиблись: значительное число читателей, откликнувшихся на письмо, осудили её, а ему посочувствовали. (29)И даже те, кто, казалось бы, Л. Попову поняли, отнеслись к мужу Поповой более снисходительно, чем она сама, нашли аргументы для понимания или оправдания такого образа жизни.
(30)Письмо Л. Поповой стало стихийно некоей «лакмусовой бумажкой», которая говорила о серьезных и интересных изменениях в той сложной сфере, которую философы именуют «иерархией ценностей».
(31)Почему же большинство не осудило мужа Л. Поповой, а посочувствовало ему? (32)В чем состояли их аргументы? (33)Во-первых, его сторонники не видели абсолютно ничего дурного в желании заработать — именно заработать — как можно больше денег и жить материально как можно лучше. (34)Во-вторых, они ставили работу репетитора ничуть не ниже работы ученого. (35)И во всём этом выразилось избавление общества от ряда романтических и излишне возвышенных иллюзий.
(36)В формировании этих иллюзий немалую роль сыграла наша литература, создавая образы бескорыстных, «не от мира сего» людей, жертвующих без колебаний личными, материальными благами, карьерой, положением, уютом и комфортом ради торжества идеалов. (37)Литература не лгала: подобные люди, рыцари, герои были, есть и будут в нашем обществе, они действительно заслуживают восхищения и подражания. (38)Психологическая ошибка, на мой взгляд, заключалась не в том, что их возвеличивали, а в том, что утверждали их образ жизни как единственно достойный человека вариант социального поведения. (39)Это порождало излишний максимализм, несбыточно-романтические надежды и в конце концов по странной логике вещей вело к тому, что утоление естественных человеческих потребностей в семейном покое, домашнем уюте, комфорте подлежало неприятию и осуждению. (40)Самое опасное заключалось в том, что, поскольку не все люди могут быть рыцарями и героями, у большинства «рядовых», «обыкновенных» личностей отнимали стимулы для хорошей, добросовестной работы.
(41)Масса откликов на письмо Л. Поповой убедительно показала: за последние годы многие ценности в сознании людей поменялись местами.
(42)Одна из основных мыслей в читательской почте заключалась в том, что, если человек хочет много заработать законным путем, мешать ему неумно и безнравственно. (43)Если муж Л. Поповой получает большие деньги, стало быть, он нужен, потому что люди не будут отдавать деньги ни за что. (44)И совсем не страшно, что он не защитил диссертацию, не стал научным работником, ведь обществу нужны и хорошие репетиторы. (45)И если человек готовит мальчика или девочку к поступлению в вузы добросовестно, этого достаточно, чтобы мы его уважали.
(По Е. М. Богату*)

* Евгений Михайлович Богат (1923–1985) — советский журналист, писатель.

Примерное содержание
(1)Когда Сафонов вошёл в родной городок, окраины встретили его длинными, через всю дорогу, тенями от старых тополей; кое-где в садах подымался синеватый самоварный дымок, ветви обогретых солнцем яблонь свешивались через заборы.
(2)С волнением и любопытством посмотрев на тёмное здание школы, вдруг заметил он справа, в сырой темноте парка под густыми акациями, красный огонёк, пробивающийся меж ветвей. (З)Неужели Мария Петровна?.. (4)3десь жила Мария Петровна, его учительница по математике, как же он сразу о ней не подумал, не вспомнил! (5)Всегда он был её любимцем, она пророчила ему блестящее математическое будущее…
(б)Сафонов зашагал по аллее в глубину парка, а когда близко увидел маленький домик под деревьями, тусклый свет в окне, задёрнутом красной занавеской, он даже задыхался. (7)Сколько лет они не виделись! (8)3десь ли она теперь? (9)Живали? (10)Что с ней?
(11)— Мария Петровна, — тихо и зовуще сказал Павел Георгиевич, — вы меня узнаёте?
(12)— Входите, — сказала она тем вежливым, строгим голосом, каким, очевидно, обращалась к родителям своих учеников, когда те приходили «поговорить».
(13)Она несколько секунд всматривалась в него снизу вверх, он видел её болезненно-бледное, состарившееся, будто источенное лицо, и в эту минуту, сдерживая жалость, отметил про себя, как сильно она изменилась, стала ещё более тонкой, хрупкой, только седые волосы были коротко и знакомо подстрижены.
(14)— Паша Сафонов… (15)Паша? — проговорила она почти испуганно, и Павлу Георгиевичу показалось, что лицо её задрожало. — (16)Садись, пожалуйста, вот сюда, к столу, Паша… (17)Ты приехал?
(18)— Да, да, я сейчас, я сейчас! — обрадованно заговорил Сафонов, с неловкостью вешая плащ, шляпу на вешалку, где виднелось одинокое пальто Марии Петровны. — (19)Мария Петровна, а кто заходил к вам, кого вы встречали ещё из нашего класса? (20)Гришу Самойлова видели? (21)Артист. (22)Помните, он корчил рожи, а вы ему сказали, что у него способности? (23)Неужели не приезжал?
(24)Мария Петровна не ответила, она, наклонив голову, мешала ложечкой в чашечке, и он увидел на её пальце неотмывшееся чернильное пятно, перевёл взгляд на её источенное лицо и с какой-то внезапной жалостью, с любовью увидел морщины вокруг её губ, её тонкую, слабую шею, коротко подстриженные, сплошь белые волосы, и что-то больно, тоскливо сжалось у Павла Георгиевича в груди. (25)Он подумал, что, если бы она умерла, он не знал бы этого. (26)И не знали бы другие…
(27)— Мария Петровна, а интересно, кто-нибудь пишет вам?
(28)— Нет, Паша, — сказала она.
…(29)Сафонов хорошо помнил, как они прощались: он как-то стыдливо снял свой роскошный плащ, который висел рядом с потёртым пальто старой учительницы, и с непроходящим ощущением вины поклонился.
(30)Всю дорогу до Москвы Сафонов не мог успокоиться, переживал чувство жгучего, невыносимого стыда. (31)Он думал о Витьке Снегирёве, о Шехтере, о Самойлове — о всех, с кем долгие годы учился когда-то, и хотелось ему достать их адреса, написать им гневные, уничтожающие письма. (32)Но он не знал их адресов. (33)Потом он хотел написать Марии Петровне длинное извинительное письмо, но с ужасом и отчаянием подумал, что не знает номера её дома.
(34)На большой станции Сафонов, хмурый, взволнованный, вышел из вагона. (35)Он зашёл на почту и, поколебавшись, дал телеграмму на адрес школы, на имя Марии Петровны. (36)В телеграмме этой было два слова: (37)”Простите нас”.
(По Ю. В. Бондареву*)

* Юрий Васильевич Бондарев (1924–2020) — русский советский писатель и сценарист, член Союза писателей СССР.

(1)Мы с Юлькой больше всего на свете любим разглядывать афиши. (2)Из-за своей болезни Юлька, к сожалению, не может встать на ноги и где-нибудь самостоятельно разыскать заветную бумажку, поэтому я приношу их ей вечером сама. (3)В нашу жизнь, Юлькину и мою, входит новая афиша.
(4)В афише сказано, что такого-то числа такого-то года известный воздухоплаватель Древницкий совершит над нашим городом полёт на воздушном шаре и спустится на землю при помощи парашюта. (5)Расклеенные по всему городу листы обещают: (6)”Даже самое невозможное возможно, если у вас есть вера в чудо! (7)Древницкий докажет вам это, взлетев, как птица!”
(8)Значит, этот Древницкий, о котором говорится в афише, будет летать по воздуху!
(9)В те далёкие времена — около семидесяти лет назад — никто из обыкновенных людей даже не представлял себе, чтобы человек мог летать. (10)Летали только герои сказок. (11)Ну, те вообще жили с такими удобствами, каких не знали простые смертные: у них были и ковры-самолёты, и скатерти-самобранки, и волшебные лампы. (12)В обыкновенной, всамделишной жизни летать было невозможно. (13)Основным способом передвижения в нашем городе, как и во всех провинциальных городах, были в то время собственные ноги. (14)Век был пешеходный. (15)И вдруг какой-то Древницкий собирается лететь по воздуху, как птицы!
(16)Папа приходит вечером домой, и я спрашиваю у него: разве может человек летать?
— (17)Может! — говорит папа. — (18)Это ещё начало: человек может только подниматься в воздух. (19)Направлять свой полёт, как делают птицы, он пока не может, потому что шар летит не по воле человека, а по воле ветра.
— (20)Какой же он, этот воздушный шар? — растерянно спрашиваю я.
— (21)А ты представь себе игрушечный воздушный шарик. (22)Если выпустить его из рук, он улетит вверх, в облака, да? (23)А Древницкий полетит не на маленьком игрушечном шарике, а на громадном шарище, который наполнен нагретым воздухом.
— (24)И как только он может! — говорю я всё ещё недоверчиво.
— (25)Человек такое может, что нам с тобой и во сне не снится…
(26)Мы идём в Ботанический сад всей семьёй. (27)Здесь покачивается громадный матерчатый шар. (28)А рядом стоит сам Древницкий… (29)Мы с Юлькой, сидя рядом на деревянной скамье, смотрим на Древницкого во все глаза. (30)Мы уже любим этого незнакомого человека, мы верим, что он сделает невозможное: он полетит! (31)Древницкий с улыбкой снимает фуражку, раскланивается и легко прыгает в корзинку, привязанную к шару. (32)Затем он даёт солдатам команду отпустить те канатные лямки-петли, которые они удерживают руками и ногами. (33)Когда солдаты отпускают лямки, шар вздрагивает, взмывает над костром и несётся ввысь, к облакам!
(34)Людям, живущим в наши дни, трудно представить себе то чувство, с каким мы тогда смотрели на Древницкого. (35)Ведь миллионы лет человечество жило, не отрываясь от земли! (36)А тут вдруг этот смельчак опрокидывает все принятые понятия и летит. (37)Летит подобно птице, только без надёжных птичьих крыльев и хвоста. (38)Летит с риском для жизни… (39)Те, кто тогда это видел, навсегда запомнили чувство, которое охватило сердце, когда шар взлетел к облакам, — чувство чуда!
(40)Шар с Древницким взвивается всё выше. (41)Мы аплодируем этому необыкновенному человеку и приветственно машем ему косынками, зонтиками и всем, что есть сейчас под рукой. (42)Изумлённая происходящим женщина рядом со мной плачет от восторга и повторяет сквозь слёзы: (43)”Я это видела, видела!” (44)И все мы кричим: (45)”Ур-р-ра!”
(46)Никто из нас не замечает того, что творится в это время на земле и что происходит с Юлькой. (47)Она сперва, как все мы, хлопает и кричит «ура», а потом вдруг сползает со скамьи и идёт! (48)Юлька рванулась и идёт своими неокрепшими ногами. (49)Ногами, которые вчера ещё не ходили, Юлька, которая, по словам всех врачей, никогда не смогла бы встать, идёт за воздушным шаром, за Древницким. (50)Юлька идёт, ведомая своим чувством чуда! (51)Она качается, словно травинка, и делает всего несколько неверных шагов. (52)Первой замечает это мама. (53)Она бросается к Юльке как раз вовремя, чтобы подхватить её, иначе Юлька грохнулась бы на землю.
(54)Юльку заботливо сажают на скамейку. (55)Она смотрит на шар и повторяет счастливым голосом:
— (56)Я хожу! (57)Я хожу!
(по А. Я. Бруштейн*)

* Александра Яковлевна Бруштейн (1884–1968) — русская советская писательница.

(1)На подмостки выходит высокий, стройный человек с симпатичным лицом. (2)Оба рукава его пиджака совершенно пусты сверху донизу, и концы рукавов заложены в оба кармана. (3)Это безрукий художник. (4)Он кланяется зрителям без улыбки, с достоинством. (5)Художник садится на стул перед мольбертом. (6)Движением ног одна о другую он сбрасывает с себя туфли и говорит тоном приказа:
— Миша!
(7)Человек с мятым лицом (он и есть Миша) вставляет кусок угля в пальцы ноги художника. (8)И художник начинает рисовать ногой. (9)Сперва на мольберте появляется что-то вроде извилистой речки. (10)По обе стороны её возникают деревья — нет, это не речка, а дорожка в лесу. (11)Потом из-за деревьев появляется солнце. (12)Всё.
— (13)Дорога уходит вдаль… — объясняет художник.
(14)Миша снимает с мольберта лист с пейзажем. (15)Под ним оказывается другой лист, чистый. (16)И художник рисует две карикатуры.
(17)Художник встаёт, нашаривает ногами туфли. (18)Измятолицый Миша предлагает желающим приобрести рисунки. (19)Желающих не оказывается.
— (20)Недорого, купите! — предлагает Миша.
(21)Художник стоит неподвижно. (22)Глаза его опущены. (23)Губы крепко сжаты.
— (24)А сколько? — вдруг спрашиваю я.
(25)Мама решительно берёт меня за руку.
— Дёшево, по сорок копеек за рисунок. (27) Ладно, хотите —отдадим за тридцать.
(28)Я смотрю на маму умоляющими глазами:
— Мамочка!..
(29)Мама платит Мише тридцать копеек. (30) Художник подходит к краю подмостков.
— (31)Который из рисунков вы желали бы приобрести?
(32)Вот когда мама показывает всю разницу между своим тактичным умением всегда и везде сказать и сделать то, что нужно, и моим неумением! (33)Подняв на художника свои прекрасные глаза, мама говорит с улыбкой:
— Я прошу, чтобы господин художник сам выбрал рисунок для моей дочки.
(34)Художник смотрит на маму, потом на меня. (35)Вероятно, ему передаются моё волнение и восхищение, потому что глаза его теплеют, он говорит очень сердечно и просто:
— Пусть маленькая барышня возьмёт рисунок «Дорога уходит вдаль…»
(36)Когда я ещё был художником, —ая был настоящим художником, прошу мне поверить! — это была моя любимая тема: «Всё — вперёд, всё — вдаль!»
(37)Не стоит, вероятно, и говорить о том, что, придя домой, я первым делом разуваюсь, вдеваю между пальцев правой ноги карандаш и пытаюсь для начала хотя бы написать своё имя. (38)Увы, у меня ничего не получается! (39)Пробую сделать это левой ногой — такой же результат. (40)Вот когда до меня доходит, как трудно, как невообразимо трудно было художнику научиться рисовать ногой!
(41)Рисунок художника углём на бумаге «Дорога уходит вдаль…» заделали в рамку под стекло и повесили в моей комнате. (42)В течение ряда лет утром, открывая глаза, я видела дорогу среди деревьев, из-за которых вставало солнце, и вспоминала слова художника: «Упал — встань; расшибся — не хнычь; дорога уходит вдаль, дорога идёт вперёд!» (43)Это были мужественные слова мужественного человека, которого не победило увечье: он победил своё увечье.
(44)Ох, как пригодились мне в жизни эти слова!
(По А. Я. Бруштейн)*

* Александра Яковлевна Бруштейн (1884–1968) — русская советская писательница.

Для всякого убежденного и желающего убеждать писателя (а именно только такого я имею в виду) вопрос о том, есть ли у него читатель, где он и как к нему относится, есть вопрос далеко не праздный.
Читатель представляет собой тот устой, на котором всецело зиждется деятельность писателя; он — единственный объект, ради которого горит писательская мысль. Убежденность писателя питается исключительно уверенностью в восприимчивости читателей, и там, где этого условия не существует, литературная деятельность представляет собой не что иное, как беспредельное поле, поросшее волчецом, на обнаженном пространстве которого бесцельно раздается голос, вопиющий в пустыне.
Доказывать эту истину нет ни малейшей надобности; она стоит столь же твердо, как и та, которая гласит, что для человеческого питания потребен хлеб, а не камень. Даже несомненнейшие литературные шуты — и те чувствуют себя неловко, утрачивают бойкость пера, ежели видят, что читатель не помирает со смеху в виду их кривляний. Даже тут, в этой клоаке человеческой мысли, чувствуется потребность поддержки со стороны читателя. И не только ради построчной мзды, но и ради того чувственного возбуждения, при отсутствии которого самое скоморошество делается вялым, бесцветным и назойливым.
Ежели в стране уже образовалась восприимчивая читательская среда, способная не только прислушиваться к трепетаниям человеческой мысли, но и свободно выражать свою восприимчивость, — писатель чувствует себя бодрым и сильным. Но он глубоко несчастлив там, где масса читателей представляет собой бродячее человеческое стадо, мятущееся под игом давлений внешнего свойства. Даже при уверенности, что в этой массе немало найдется сердец, несущихся навстречу писателю, это только усугубляет скорбь последнего. Он вдвое несчастлив: и за себя, и за те преданные сердца, которым горение их ничего не может дать, кроме сознания темного и безвыходного порабощения.
Поэт, в справедливом сознании светозарности совершаемого им подвига мысли, имел полное право воскликнуть, что он глаголом жжет сердца людей; но при данных условиях слова эти были только отвлеченной истиной, близкой к самообольщению. Когда окрест царит глубокая ночь, — та ночь, которую никакой свет не в силах объять, тогда не может быть места для торжества живого слова. Сердца горят, но огонь их не проницает сквозь густоту мрака; сердца бьются, но биение их не слышно сквозь толщу желез. До тех пор, пока не установилось прямого общения между читателем и писателем, последний не может считать себя исполнившим свое призвание. Могучий — он бессилен; властитель дум — он раб бездумных бормотаний случайных добровольцев, успевших захватить в свои руки ярмо.
Звуча наудачу, речь писателя превращается в назойливое сотрясание воздуха. Слово утрачивает ясность, внутреннее содержание мысли ограничивается и суживается. Только один вопрос стоит вполне определенно: к чему растрачивается пламя души? Кого оно греет? на кого проливает свой свет?
Повторяю: несчастие в этом случае так глубоко, что никогда не остается бесследным. Я не говорю о себе лично, но думается, что всякий убежденный русский писатель испытал на себе влияние подобной изолированности. Всякий на каждом шагу встречался и с ненавистью, и с бесчестными передержками, и с равнодушием, и с насмешкой; редко кому улыбнулось прямое, осязательное сочувствие. Последнее так далеко затерялось в читательской массе, что лишь предположительно может ободрить писателя. Зато минуты подобного ободрения — самые дорогие в жизни.
Я не претендую здесь подробно и вполне определительно разобраться в читательской среде, но постараюсь характеризовать хотя некоторые ее категории. Мне кажется, что это будет не бесполезно для самого читающего люда. До тех пор, пока не выяснится читатель, литература не приобретет решающего влияния на жизнь. А последнее условие именно и составляет главную задачу ее существования.
(По М. Е. Салтыкову-Щедрину*)

* М. Е. Салтыков-Щедрин (1826–1889) — русский писатель, один из наиболее известных сатириков XIX века, журналист, государственный деятель.

(1)Поэзия начала ХПХ века, как ничто другое, даёт нам возможность понять события, услышать голоса, интонации людей Двенадцатого года, представить их внутренний духовный облик. (2)Философ Алексей Степанович Хомяков (а он был и поэтом, и историком) говорил: «Нужна поэзия, чтобы узнать историю…»
(З)Но я хочу написать не о литературе, не об истории, а о друзьях и дружестве. (4)0 том, что раньше называли «дружескими узами». (5)0 том, как эти узы спасали людей в одну из самых драматических эпох всемирной истории.
(6) Многих поэтов 1812 года соединил в «сонм друзей бесценных»
Константин Батюшков. (7)Он имел редкий дар сближать людей, сопереживать каждому в радости и горе. (8)Рядом с ним невольно хотелось «нравственно обняться» (так писал в письме своему товарищу Юрий Казаков в конце ХХ века). (9)”Нравственным братством” назвал батюшковское сообщество литераторов Пётр Вяземский.
(10)Дружбе невозможно научить. (11)Но ещё в детском возрасте можно поддержать, «воспламенить», как говорили в ХУШ веке, эту заложенную в человеке способность.
(12)”Любить Отечество и вечно быть друзьями” завещал своим товарищам умерший двадцатилетним Андрей Тургенев. (13)Если бы в 1812 году они остались дома, их никто бы не осудил, но эта завещанная нераздельность двух чувств — любви к Родине и солидарности с друзьями (как же так — они идут воевать, а я останусь в тылу?!) — вела русских поэтов на поля сражений.
(14)В армейском строю поэты выглядели порой не очень браво: неловкий и вечно простуженный Жуковский, близорукий и мешковатый Вяземский, прихрамывающий и рассеянный Батюшков, собиравший незабудки на поле боя…
(15)Но как ценили поэтов наши генералы! (16)Хотя, казалось бы, куда надёжнее в военное время иметь адъютантом опытного офицера, чёткого профессионала, который не будет витать в облаках. (17)Но генералы упрямо брали в адъютанты мечтательных поэтов.
(18)Под созвездием полководцев служило созвездие поэтов. (19)В адъютантах у Милорадовича были Пётр Вяземский и Фёдор Глинка.(20)Рядом с Кутузовым служил Жуковский. (21)Весь Заграничный поход Константин Батюшков прошёл рядом с легендарным генералом Раевским!
(22)Двенадцатый год навсегда остался солнечным сплетением их жизней.
(23)Читая некоторые исследования об отечественной культуре начала ХХ века, можно подумать, что литераторы того времени придумали себе «культ дружбы». (24)Будто предполагая такой скептический ход мыслей потомков, Константин Батюшков писал Гнедичу: «Я не знаю ни прозаической, ни поэтической дружбы; я могу просто любить, вот всё, что я знаю…»
(25)В том-то и красота той далёкой эпохи, что дружба лишь в последнюю очередь была явлением литературы.
(26)Дружеские отношения проверил на разрыв, на прочность Двенадцатый год. (27)Дружба русских поэтов была одухотворённым, сердечным теплом. (28)Андрей Кайсаров, первый наш профессор-славист, считал, что только «чувство небесного дружества» и делает народ той или иной страны способным противостоять любым испытаниям.
(29)В своём «Певце во стане русских воинов» Жуковский пишет:
…Блажен, кому Создатель дал
`Усладу жизни, друга;
С ним счастье вдвое; в скорбный час
Он сердцу утешенье;
Он наша совесть; он для нас
Второе провиденье.
(30)0! будь же, други, святость уз
Закон наш под шатрами;
Написан кровью наш союз:
И жить и пасть друзьями…
(З1)А что для нас стоит за этими стихами? (32)Неужели мы утратили не только этот высокий слог, но и сами чувства, те движения души, которые когда-то составляли главное счастье человеческой жизни?
(33)К счастью, и эпоха Двенадцатого года, и рождённая тогда литература ещё много говорят нам. (34)Мне выпало счастье дружить с людьми, которые живут в нравственных категориях начала ХХ века, часто даже и не сознавая этого. (35)Они просто не умеют жить иначе. (36)Вслед за Баратынским они могли бы повторить: «Мы те же сердцем в век иной…»
(По Д. Г. Шеварову*)

* Дмитрий Геннадьевич Шеваров (род. в 1962 г.) — советский и российский журналист, писатель.

(1)Порой мне с удивительной ясностью вспоминаются вечера моего раннего детства. (2)Наша большая даже по тем временам семья — двое детей, мама, бабушка, тетя, ее дочь и кто-то еще — жила на паёк отца и на его более чем скромную командирскую зарплату в тесном домике на Покровской горе, где ни у кого не было своей комнаты и никто, кроме меня, не спал в одиночестве. (3)При домишке был огород, которым занимались все, потому что речь шла о хлебе насущном. (4)И я знаю, как горят ладони, обожжённые свежевыполотой травой, с того трепетного возраста, которому уступают места в метро даже мужчины.
(5)Так вот, о вечерах. (6)Осенних или зимних, с бесконечными сумерками и желтым кругом керосиновой лампы. (7)Отец сапожничает, столярничает или слесарничает, восстанавливая и латая. (8)Мать и тетка тоже латают, штопают или перешивают. (9)Бабушка, как правило, тихо поскрипывает ручной мельницей, размалывая льняной или конопляный жмых, который добавляют в кулеш, оладьи или лепёшки, потому что хлеба не хватает. (10)Сёстры — Галя и Оля — попеременно читают вслух. (11)А я играю тут же, стараясь не шуметь. (12)Это обычный вечерний отдых. (13)И никто из нас и не подозревает, что можно развалиться в кресле, вытянув ноги, и, ничем не утруждая ни единую клеточку собственного мозга, часами глядеть в полированный ящик на чужую жизнь, будто в замочную скважину. (14)Для всех нас искусство — не только в процессе производства, но и в процессе потребления — серьёзный, исстари особо уважаемый труд. (15)И мы ещё не представляем, что литературу можно воспринимать глазея, зевая, закусывая, выпивая, болтая с соседкой. (16)Мы ещё с благоговением воспринимаем СЛОВО. (17)Для нас еще не существует понятия «отдых» в смысле абсолютного безделья. (18)И человек, который не трудится, заведомо воспринимается с отрицательным знаком, если он здоров и психически полноценен.
(19)В «Толковом словаре» Даля нет существительного «отдых», есть лишь глагол «отдыхать». (20)И это понятно: для народа, тяжким трудом взыскующего хлеб свой, отдых был чем-то промежуточным, сугубо второстепенным и несущественным. (21)Отдых для русского человека — равно крестьянина или интеллигента — всегда выражался в смене деятельности в полном соответствии с научным его пониманием.
(22)Я вырос в семье, где господствовал рациональный аскетизм: посуда — это то, из чего едят и пьют, мебель — на чем сидят или спят, одежда — для тепла, а дом — чтобы в нём жить, и ни для чего более. (23)Любимым присловьем моего отца было: «Не то важно, из чего пьёшь, а то — с кем пьёшь». (24)Из этого вовсе не следует, что отец «закладывал за воротник»: он не чурался рюмочки, но до войны — только по праздникам, а после оной — ещё и по воскресеньям. (25)Он был беспредельно жизнелюбив и столь же беспредельно гостеприимен, но глагол «пить» подразумевал для него существительное «чай». (26)Хорошо, если с мамиными пирогами, но пироги случались не часто.
(27)Принцип рационального аскетизма предполагает наличие необходимого и отсутствие того, без чего спокойно можно обойтись. (28)Правда, одно «излишество» у нас все же было: книги. (29)Отца часто переводили с места на место, и мы привыкли собираться. (30)Все переезды, как правило, совершались внезапно, громом среди ясного неба. (31)Отец приходил со службы, как обычно, и не с порога, не вдруг, а, сняв сапоги, ремни и оружие, умывшись и сев за стол, припоминал, точно мимоходом: «Да, меня переводят. (32)Выезжаем послезавтра».
(33)И начинались сборы, лишённые лихорадочной суматохи, потому что каждый знал, что делать. (34)Мне, например, полагалось укладывать книги. (35)Возникла эта особая ответственность, когда я был ростом с ящик, но и тогда никто не проверял моей работы: родители старомодно считали, что недоверие унижает человеческую личность.
(36)Это-то я теперь понял, что они так считали, а тогда, кряхтя и сопя — фолианты встречались! — осторожно снимал книги с полок, волок их к ящикам и старательно укладывал ряд за рядом. (37)И дело даже не в том, что мне доверяли упаковывать единственную ценность не только нашей семьи, но и вообще всего человечества, как я тогда сообразил, — дело в том, что я физически, до пота и ломоты в неокрепших мускулах ощущал эту великую ценность. (38)Я по детскому, первому, а следовательно, и самому прочному опыту узнал, сколь весом человеческий труд, завещанный людям на века. (39)И, становясь перед книгами на колени — иначе ведь не упакуешь, — я ещё бессознательно, еще не понимая, но уже чувствуя, становился на колени перед светлыми гениями всех времен и народов.
(40)…Кажется, я так и остался стоять на коленях перед Литературой.
(По Б. Л. Васильеву*)

* Борис Львович Васильев (1924–2013) — русский советский писатель, сценарист.

(1) Многие русские слова сами по себе излучают поэзию, подобно тому как драгоценные камни излучают таинственный блеск.
(2) Сравнительно легко объяснить происхождение «поэтического излучения» многих наших слов. (3) Очевидно, слово кажется нам поэтическим в том случае, когда оно передает понятие, наполненное для нас поэтическим содержанием. (4)Большинство таких поэтических слов связано с нашей природой.
(5) Русский язык открывается до конца в своих поистине волшебных свойствах и богатстве лишь тому, кто кровно любит и знает «до косточки» свой народ и чувствует сокровенную прелесть нашей земли.
(6) Для всего, что существует в природе, — воды, воздуха, неба, облаков, солнца, дождей, лесов, болот, рек и озер, лугов и полей, цветов и трав, — в русском языке есть великое множество хороших слов и названий. (7) Чтобы убедиться в этом, чтобы изучить емкий и меткий словарь, у нас есть, помимо книг таких знатоков природы и народного языка, как Кайгородов, Пришвин, Горький, Алексей Толстой, Аксаков, Лесков, Бунин и многие другие писатели, главный и неиссякаемый источник языка — язык самого народа, язык колхозников, паромщиков, пастухов, пасечников, охотников, рыбаков, старых рабочих, лесных объездчиков, бакенщиков, кустарей, сельских живописцев, ремесленников и всех тех бывалых людей, у которых что ни слово, то золото.
(8) Особенно ясными для меня стали эти мысли после встречи с одним лесником.(9) Шли мы с этим лесником по мелколесью. (10) В незапамятные времена здесь было большое болото, потом оно высохло, заросло, и сейчас о нем напоминал только глубокий, вековой мох, небольшие окна-колодцы в этом мху да обилие багульника.
(11) Кое-где во мху, как я уже говорил, попадались маленькие круглые окна-колодцы. (12) Вода в них казалась неподвижной. (13)Но если приглядеться, то можно было увидеть, как из глубины оконца все время подымается тихая струя и в ней вертятся сухие листики брусники и желтые сосновые иглы.
(14) Мы остановились у одного такого оконца и напились воды. Она попахивала скипидаром.
(15) — Родник! — сказал лесник, глядя, как из оконца всплыл и тотчас пошел на дно неистово барахтавшийся жук. -(16) Должно, Волга тоже начинается из такого оконца?
(17)- Да, должно быть, — согласился я.
(18) — Я большой любитель разбирать слова, — неожиданно сказал лесник и смущенно усмехнулся. — (19) И вот, скажи на милость! (20) Бывает же так, что пристанет к тебе одно слово и не дает покоя.
(21) Лесник помолчал, поправил на плече охотничье ружье и спросил:
(22)- Вы, говорят, вроде книги пишете?
(23) — Да, пишу.
(24) — Значит, соображение слов у вас должно быть обдуманное. (25) А я вот как ни прикидываю, а редко какому слову найду объяснение. (26) Идешь по лесу, перебираешь в голове слово за словом, и так их прикинешь и этак: откуда они взялись? (27) Да ничего не получается. (28) Познаний у меня нет.
(28) Не обучен. (29) А бывает, найдешь слову объяснение и радуешься. (30) А чему радоваться? (31) Мне не ребят учить. (32) (33) Я лесной человек, простой обходчик.
(34)- А какое слово к вам привязалось сейчас? — спросил я.
(35) — Да вот этот самый родник. (36) Я это слово давно приметил. (37) Все его обхаживаю. (38) Надо думать, получилось оно оттого, что тут вода зарождается. (39) Родник родит реку, а река льется-течет через всю нашу матушку землю, через всю родину, кормит народ. (40) Вы глядите, как это складно выходит, — родник, родина, народ. (41) И все эти слова как бы родня между собой. (42) Как бы родня! — повторил он и засмеялся.
(43) Простые эти слова открыли мне глубочайшие корни нашего языка.
(44) Весь многовековый опыт народа, вся поэтическая сторона его характера заключались в этих словах.
(По К. Г. Паустовскому*)

* Константин Георгиевич Паустовский (1892–1968) — русский советский писатель, сценарист и педагог, журналист, военный корреспондент, переводчик.

(1)Однажды, получив обмундировку для моей двухмесячной службы и при помощи флотской газеты устроившись на ночлег к морякам- подводникам, я вышел к Амурскому заливу. (2)И то ли от мягкого тугого ветра, то ли от восторга перед всей этой красотой, у меня перехватило дыхание. (3)Веселый город выбежал на высокий каменный берег и затих, словно из уважения к морскому шуму. (4)Море посылало к берегу бессчетные свои волны. (5)Белые яхты с косыми треугольными парусами, кренясь, на галсах пробивались навстречу ветру, другие бесшумно неслись в обратную сторону. (6)Цепи сопок неясно обозначились в сиреневой дымке. (7)Около спортивной станции «Водник», где торчали свинцовые кили перевернутых яхт, я увидел пожилую чету. (8)Оба, игриво и добродушно подшучивая друг над другом, полезли в воду.
(9)…Солнце, усталое от собственной ярости, скатывалось за дальние сопки, ветер стихал. (10)А пожилая чета в обнимку сидели на деревянном настиле и очень красиво пела какую-то незнакомую мне песню. (11)И столько доброты, доверия и верности друг другу было в их песне…
(12) Верность, а что это такое? (13)Люди испокон веку презирали предателей, и нет ничего страшнее такого презрения. (14)Есть солдатская верность Родине и народу, вскормившему нас. (15)Есть материнская верность, о которой даже никто не говорит, так она естественна сама по себе. (16)Есть верность сыновья, нежная и, возможно, чуть застенчивая; есть благородная и немногословная верность в мужской дружбе. (17)Но есть и еще одна верность — верность в любви. (18)Ее высокое постоянство необходимо людям, как хлеб и как воздух. (19)Без этой верности рушится все на свете, она утраивает сопротивляемость человека невзгодам, верность делает нас сильнее, чем мы есть на самом деле. (20)Но среди непреходящих человеческих ценностей, это понятие, может быть, самое беззащитное. (21)Даже неопытный демагог может легко поставить его под сомнение. (22)Однажды снисходительно назовет верность в любви устарелым, косным человеческим свойством. (23)И вот мы, боясь оказаться несовременными, уже ступаем по фальшивому следу. (24)Ступаем с необъяснимой поспешностью, бездумно, отрекаясь от собственных ценностей, иначе от самих же себя. (25)Разве не так разрушались и разрушаются и другие, ничем не заменимые человеческие ценности? (26)Вероятно, самое главное в этом нечистоплотном деле — это поставить истину под сомнение. (27)Ведь, посеяв сомнение, можно уже спорить, можно полемизировать, а там… (28)Там еще неизвестно, чья возьмет. (29)Не менее удачный способ подобного разрушения и в том, чтобы поставить в один логический ряд разновеликие ценности, компрометируя подлинные и возвышая фальшивые. (30)Я долго думал об этом, уезжая в автобусе на одну из военных баз.
(По В. И. Белову*)

* Василий Иванович Белов (1932 — 2012) — советский и российский писатель, поэт и сценарист, один из крупнейших представителей «деревенской прозы».

(1)Всё чаще, решившись на переезд, стал раздумывать Иван Петрович: что надо человеку, чтобы жить спокойно? (2)Если есть у него работа, на которую он не смотрит как на каторгу, и семья, к которой его тянет, — что требуется ещё, чтобы, проснувшись ненароком ночью, не чаял он дождаться утра для желанной подвижки?
(3)Начать с достатка… (4)Достаток — да, он надобен. (5)Но достаток — это не только запас в себя, на себя и за себя, не только то, что требуется сегодня и потребуется завтра для удовлетворения живота, а также для удовлетворения самому выйти и другим нос утереть. (6)Когда бы так, до чего бы всё было просто. (7)Человек, окруживший себя целой оравой подспорья, вырабатывающего достаток, обязан иметь внутри этого достатка что-то особое, происходящее из себя, а не из одного лишь хвать-похвать, что-то причинное и контролирующее, заставляющее достаток стыдиться вопреки себе полной своей коробушки.
(8)Ну ладно, о достатке потом.
(9)Не только во имя его превосходительства брюха делается работа. (10)Сколько их, неработающих или едва работающих, набивают брюхо ничуть не хуже, сейчас это легко.
(11)Работа — это то, что остаётся после тебя. (12)Тебя нет, ты уже и сам становишься работой для других, а она долго-долго ещё будет напоминать о тебе живущим вслед за тобой. (13)Так говорят. (14)Так оно и есть, тем более, если работа твоя вливается в полезную реку. (15)Есть две реки — с полезным и бесполезным течениями, и какое из них мощней, туда и сдвигается общая жизнь. (16)Но это опять-таки в общем, в каких-то огромных, надчеловеческих понятиях, а что должен испытывать он, чуть свет выезжающий завтра за двадцать и тридцать километров, чтобы привезти за смену свои кубометры древесины? (17)Конечно, уже сам язык: километры, кубометры, древесина — вроде бы должен определять чувства, наталкивая их на рубли. (18)Но это не так. (19)Не совсем так. (20)Не рубли его подстёгивают, заставляя перегружать КрАЗ и выкраивать лишний рейс, а сама работа, берущая единым охватом сотни людей. (21)В работе он не помнит, что это километры, кубометры и рубли, он возносился над ними в какую-то иную высь, где нет никакой бухгалтерии, а есть лишь движение, ритм и празднество. (22)Там он постоянно двигается попутно, а потому двигаться легко. (23)Чему попутно, он не мог бы сказать, похоже, попутно душе, её изначальному наклону; там он весь превращается в ответ на чей-то стремительный зов, душа его выструнивается и начинает раскрыто и вольно звучать.
(24)Да, он работник, он за собой это знает, и с той высоты, на которую он взмывает в работе, жизнь видится надёжней всего.
(25)Четыре подпорки у человека в жизни: дом с семьёй, работа, люди, с кем вместе правишь праздники и будни, и земля, на которой стоит твой дом. (26)И все четыре одна важней другой. (27)Захромает какая — весь свет внаклон.
(28)Так вот, о достатке. (29)Есть достаток, и даже не маленький, а всё не живётся человеку с уверенностью ни в сегодняшнем, ни в завтрашнем дне, всё словно бы бьёт его озноб, и озирается он беспокойно по сторонам. (30)Не весь, стало быть, достаток, чего-то недостаёт.
(31)Себя, что ли, недостаёт — каким мог он быть при лучшем исходе, и эта разница между тем, чем стал человек, и тем, чем мог он быть, взыскивает с него за каждый шаг отклонения.
(32)В долгих и обрывистых раздумьях перебирая жизнь во всём её распахе и обороте, пришёл Иван Петрович к одному итогу. (33)Чтобы человеку чувствовать себя в жизни сносно, нужно быть дома. (34)Вот: дома. (35)Поперёд всего — дома, а не на постое, в себе, в своём внутреннем хозяйстве, где всё имеет определённое, издавна заведённое место и службу. (36)Затем дома — в избе, на квартире, откуда с одной стороны уходишь на работу, и с другой — в себя. (37)И дома — на родной земле.
(По В. Г. Распутину*)

* Валентин Григорьевич Распутин (1937-2015) — русский писатель, публицист, общественный деятель, один из наиболее значительных представителей «деревенской прозы».

(1)Погода после мокрого снега уже дня три стояла тихая, тёплая и ясная. (2)На улицах не видно было клочка снега, грязное тесто заменилось мокрой мостовой и быстрыми ручьями. (3)С крыш уже на солнце стаивали последние капели, в палисаднике на деревьях надувались почки, на дворе была сухая дорожка к конюшне мимо замёрзлой кучи навоза, и около крыльца между камнями зеленела мшистая травка.
(4)Был тот особенный период весны, который сильнее всего действует на душу человека: яркое, на всём блестящее, но не жаркое солнце, ручьи и проталинки, пахучая свежесть в воздухе и нежно голубое небо с длинными прозрачными тучками.
(5)Не знаю почему, но мне кажется, что в большом городе ещё ощутимее и сильнее на душу влияние этого первого периода рождения весны, — меньше видишь, но больше предчувствуешь.
(6)Я стоял около окна, в которое утреннее солнце сквозь двойные рамы бросало пыльные лучи на пол моей невыносимо надоевшей классной комнаты, и решал на чёрной доске какое-то длинное алгебраическое уравнение. (7)В одной руке я держал изорванную мягкую «Алгебру» Франкера, в другой — маленький кусок мела, которым испачкал уже обе руки, лицо и локти полуфрачка. (8)Николай в фартуке, с засученными рукавами, отбивал клещами замазку и отгибал гвозди окна, которое отворялось в палисадник.
(9)Его занятие и стук, который он производил, развлекали моё внимание. (10)Притом я был в весьма дурном, недовольном расположении духа. (11)Всё как-то мне не удавалось: я сделал ошибку в начале вычисления, так что надо было всё начинать сначала. (12)Мел я два раза уронил, чувствовал, что лицо и руки мои испачканы, губка где-то пропала, стук, который производил Николай, как-то больно потрясал мои нервы. (13)Мне хотелось рассердиться и поворчать; я бросил мел, «Алгебру» и стал ходить по комнате. (14)Но мне вспомнилось, что надо удерживаться от всего дурного; и вдруг я пришёл в какое-то особенное, кроткое состояние духа и подошёл к Николаю.
— (15)Позволь, я тебе помогу, Николай, — сказал я, стараясь дать своему голосу самое кроткое выражение; и мысль, что я поступаю хорошо, подавив свою досаду и помогая ему, ещё более усилила во мне это кроткое настроение духа.
(16)3амазка была отбита, гвозди отогнуты, рама подалась набок и вышла.
— (17)Куда отнести её? — спросил я.
— (18)Позвольте, я сам управлюсь, — отвечал Николай, видимо, удивлённый и, кажется, недовольный моим усердием, —.надо не спутать, а то там, в чулане, они у меня по номерам.
— (19)Я замечу её, — сказал я, поднимая раму.
(20)Мне кажется, что, если бы чулан был версты за две и рама весила бы вдвое больше, я был бы очень доволен. (21)Когда я вернулся в комнату, Николай крылышком сметал песок и сонных мух в растворённое окно. (22)Свежий пахучий воздух уже проник в комнату и наполнял её. (23)Из окна слышался городской шум и чиликанье воробьёв в палисаднике.
(24)Все предметы были освещены ярко, комната повеселела, лёгкий весенний ветерок шевелил листы моей «Алгебры» и волосы на голове Николая. (25)Я подошёл к окну, сел на него, перегнулся в палисадник и задумался.
(26)Какое-то новое для меня, чрезвычайно сильное и приятное чувство вдруг проникло мне в душу. (27)Мокрая земля, по которой кое-где выбивали ярко-зелёные иглы травы с жёлтыми стебельками, блестящие на солнце ручьи, по которым вились кусочки земли и щепки, закрасневшиеся прутья сирени с вспухлыми почками, качавшимися под самым окошком, хлопотливое чиликанье птичек, копошившихся в этом кусте, мокрый от таявшего на нём снега черноватый забор, а главное — этот пахучий сырой воздух и радостное солнце говорили мне ясно о чём-то новом и прекрасном, что я не могу передать так, как воспринимал это.
(28) Всё мне говорило про красоту, счастье и добродетель, говорило, что как то, так и другое легко и возможно для меня, что одно не может быть без другого и даже что красота, счастье и добродетель — одно и то же.
(29) Случалось ли вам летом лечь спать днём в пасмурную дождливую погоду и, проснувшись на закате солнца, открыть глаза и в расширяющемся четырёхугольнике окна, из-под полотняной шторы, которая, надувшись, бьётся прутом о подоконник, увидать мокрую от дождя, тенистую, лиловатую сторону липовой аллеи и сырую садовую дорожку, освещённую яркими косыми лучами, услыхать вдруг весёлую жизнь птиц в саду и увидать насекомых, которые вьются в отверстии окна, просвечивая на солнце, почувствовать запах последождевого воздуха и торопливо вскочить, чтобы идти в сад порадоваться жизни? (ЗО)Если случалось, то вот образчик того сильного чувства, которое я испытывал в это время.
(По Л. Н. Толстому*)

* Лев Николаевич Толстой (1828–1910) — русский писатель и мыслитель, один из величайших в мире писателей-романистов.

Автобус мощно и мягко скользил по шоссе. Справа от дороги сквозь зелень садов и белые домики прорывалось море, теплое даже не вид. Оно казалось насыщенным и успокоенным обилием летнего тепла и купальщиц.
Слева проплывали зеленые взгорья, покрытые созревающей кукурузой и мандариновыми плантациями. Изредка открывались тунговые плантации с лопоухими деревцами, усеянными гроздьями плодов.
Во время войны солдаты строительного батальона, стоявшего в этих местах, срывали тунговые плоды, немного похожие на недозрелые яблоки, но страшно ядовитые.
Пробовали, несмотря на строжайший запрет. Они, наверное, думали, что это им говорится так, для острастки, да и время было голодное. Обычно их откачивали, но бывали, говорят, и смертельные случаи.
Порой ветерок, словно срезанный автобусом с поворота, так он был неожидан, доносил далекий запах прелого папоротника, прокаленного солнцем навоза, молочный дух зреющей кукурузы, и все это сладко и грустно напоминало детство, деревню, родину…
Почему так сильна над нами власть запахов? Почему воспоминание не может с такой силой расколыхнуть пережитое, как связанный с ним знакомый запах? Может, дело в его неповторимости, ведь запах нельзя вспоминать отдельно от него самого, так сказать, повторить воображением. И когда он повторяется натурально, он с первозданной свежестью выхлестывает наружу все, что было связано с ним. А зрительные и слуховые впечатления мы часто повторяем своими воспоминаниями, и, может быть, потому они в конце концов притупляются…
Пассажиры, покачиваясь, сидели на мягких пружинящих сиденьях. Верх автобуса был застеклен каким-то необыкновенным голубым стеклом. Так что и без того голубое небо сквозь это стекло делалось неправдоподобно голубым. Стекло это как бы показывало небу, каким оно должно быть, а пассажирам — каким его надо видеть.
Этот автобус только недавно передали транспортной конторе. До этого он развозил интуристов. Иногда я его встречал у нас в городе перед Ботаническим садом, или Старой крепостью, или еще где-нибудь.
Сейчас он был заполнен колхозницами, возвращающимися домой. Каждая при себе держала туго набитую корзину или кошелку, из которой торчала неизменная связка бубликов. Некоторые колхозницы не без горделивости держали в руках китайские термосы, похожие на спортивный кубок и на снаряд одновременно.
Цепи гор медленно проплывали на горизонте. Самые дальние из них и самые высокие были покрыты первым снегом, который, наверное, выпал сегодня ночью, потому что еще вчера его не было. Сейчас их вершины четко и чисто сверкали в небе.
Более близкая линия гор была темно-синяя от лесов — там еще до снега далеко.
Внезапно с какого-то поворота я увидел на уровне этой более близкой линии гор гряду голых утесов, и что-то в груди у меня толкнулось радостно и испуганно.
Под этими утесами лежало наше село. С детства они мне казались страшно загадочными, и хотя до них было недалеко, правда, дорога труднопроходимая, но я так и не поднялся туда ни разу. Сейчас я вдруг пожалел, что в стольких местах бывал, а там не был ни разу.
Каждое лето с самого раннего детства я жил несколько месяцев в доме дедушки. Помню, меня оттуда всегда тянуло назад домой. Даже не столько домой, сколько именно в город.
Как я скучал по нему, как сладко было вспоминать тот особый городской запах пыли, пропитанный запахом бензина и резины. Сейчас мне трудно это понять, но тогда я с нежностью смотрел в сторону заката: там за круглой и мягкой по своим очертаниям горой был наш город, и я подсчитывал дни, оставшиеся до конца каникул…
Потом, когда мы приезжали в город, помню первые шаги по асфальту, необыкновенную, радостную легкость в ногах, которую я приписывал удобствам гладкой городской дороги, а на самом деле, я думаю, этой легкостью я был обязан бесконечным хождениям по горным тропкам, чистому воздуху гор, простой и здоровой еде.
Сейчас, где бы я ни жил, у меня нет и в помине той жаркой радостной тяги в город. Наоборот, я все чаще и чаще чувствую, что мне не хватает дедушкиного дома.
Может быть, потому, что дедушкиного дома уже нет — старые умерли, а молодые переехали в город или поближе к нему. А когда он был, все не хватало времени бывать там чаще, я его все оставлял про запас. И вот теперь там никого нет, и мне кажется, что я ограблен, что какой-то мой главный корень обрублен.
Даже если я там бывал редко, самой своей жизнью, своим очажным дымом, доброй тенью своих деревьев он помогал мне издали, делал меня смелей и уверенней в себе. Я был почти неуязвим, потому что часть моей жизни, мое начало шумело и жило в горах. Когда человек ощущает свое начало и свое продолжение, он щедрей и правильней располагает своей жизнью и его трудней ограбить, потому что он не все свои богатства держит при себе.
(По Ф. Искандеру*)

* Фазиль Искандер (1929–2016) — русский прозаик, журналист, поэт, сценарист, общественный деятель.

(1)Гениальный Святослав Рихтер однажды сказал: «Хорошая музыка в хорошем исполнении не требует никаких слов — она дойдёт до любого человека». (2)А я всё говорил и говорю на своих концертах. (3)И буду говорить до конца моих земных дней. (4)Почему? (5)Я очень хорошо понимаю Рихтера, но с его утверждением совершенно не согласен.
(6)Однажды я решил провести в Москве один эксперимент.
(7)За месяц до концерта Рихтера в Большом зале Московской консерватории я с огромным трудом, используя все мои связи, добыл пятнадцать билетов на этот концерт. (8)Один билет взял себе, а остальные четырнадцать раздал учащимся одного из московских техникумов.
(9)Зачем я это сделал? (10)Это ли не жестокость в условиях вечного дефицита билетов на рихтеровские концерты! (11)Я сделал это, чтобы соблюсти условия рихтеровского утверждения о хорошей музыке в хорошем исполнении для любого человека. (12)Я даже перевыполнил условия.
(13)Ведь всем известно, что исполнение Рихтера не просто хорошее, но совершенно гениальное. (14)И музыка была самого высокого уровня — поздние фортепианные сонаты Бетховена.
(15)Билеты я вручил современной молодёжи из московского техникума. (16)Не знаю почему, но я был уверен, что ни один из них никогда не был на концерте Рихтера и никогда не слышал бетховенских сонат. (17)Я оказался прав. (18)При встрече перед концертом я рассказал им о невероятной престижности этого концерта, о том, с какими трудностями я столкнулся при добывании билетов. (19)О том, как нелегко нам пробираться через толпу из тысяч людей, которые надеются на лишний билетик. (20)Рассказал и о том, сколько смог бы заработать если бы сейчас продал все пятнадцать билетов. (21)В общем, подготов мог.
(22)Единственное, о чём я им не рассказал, — что это будет за концерт.
(23)И единственная просьба, которую я изложил моим ученикам, — написать на листе бумаги свои впечатления от концерта. (24) Итак, эксперимент начался!
(25)Мы продирались через тысячи людей, ищущие глаза которых напоминали глаза голодных волков, пытающихся в зимнем лесу рассмотреть хотя бы одного зайца, чтобы не умереть с голоду. (26)Спасительными зайцами на этот раз были лишние билеты, которые удовлетворили духовный голод многих тысяч людей.
(27)Мои спутники были потрясены. (28)Листы бумаги с впечатлениями от концерта, где самый великий музыкант играл самую великую музыку, я храню все эти годы. (29)Все четырнадцать листочков — впечатления, полученные «любыми» людьми на концерте. (30)Прив только один пример, отражающий общее настроение слушателей: «Какой-то театр для глухонемых. (31)Тоска! (32)Бывают же ненормальные, которым это нравится».
(33)Не было ни одного положительного отзыва. (34)Ни одного! (35)Но столь печально это не закончилось, ибо наш эксперимент продолжился.
(36)Мы с ребятами договорились о встрече. (37)В небольшом помещении с роялем и проигрывателем. (38)И там мы разговаривали. (39)О жизни, о Бетховене, о смерти, о любви. (40)Постепенно перешли на поэзию. (41)Мы говорили о том, чем слово в стихе отличается от слова в жизни. (42)Главной задачей было привести моих собеседников к возможности услышать последнюю часть последней сонаты Бетховена и попытаться вызвать у них настоящее потрясение. (43)Мы общались очень долго в этот вечер. (44)Никто из них никуда не спешил.
(45)И когда я понял, что никому из них не хочется уходить, то испытал невероятное ощущение радости.
(46)А когда я начал играть вторую часть Тридцать второй сонаты Бетховена, то мгновенно почувствовал, что музыку и слушателей объединяет ток высочайшего напряжения. (47)Затем мы создали полумрак: погасили свет и зажгли свечи. (48)А потом в записи великого Святослава Рихтера слушали эту длиннейшую часть — музыку бетховенского прощания с миром.
(49)И произошло чудо. (50)После окончания музыки ребята стали единогласно и вполне серьёзно утверждать, что «тот дядька» этой музыки не играл. (51)Тот просто стучал по клавишам, и это было громко и скучно. (52)Иногда — тихо и скучно. (53)А музыка, которую они услышали сегодня, просто прекрасна.
(54)Что же случилось? (55)Почему не подтвердились слова великого музыканта о «хорошей музыке в хорошем исполнении»?
(56)Я склонен считать, что поэзия находится на полпути между вербальностью обыденной речи и полной невербальностью музыки. (57)Поэтому для перехода в музыкальный космос нам может очень помочь космос поэтический. (58)Вот причина, по которой в тот далёкий вечер я читал ребятам из техникума стихи.
(По М. С. Казинику*)

* Михаил Семёнович Казиник (род. в 1951 г.) — советский и российский искусствовед, музыкант, писатель, режиссёр, просветитель, популяризатор классической музыки.

(1)Многие ребята спрашивают: откуда вообще появились разные правила поведения? (2)Никто этих правил из головы не выдумывал. (3)Они создавались в народе постепенно и возникали отнюдь не случайно.
(4)Сейчас, например, даже в артелях лесорубов не приходится есть из общего котла, да ещё помнить, чтобы не съесть больше соседа. (5)Так что поговорка «Раньше батьки с ложкой не суйся» нынешним ребятам, пожалуй, и непонятна. (6)Возникла эта поговорка в давние времена, когда в крестьянских семьях все ели щи из одной миски. (7)Щи обычно бывали «пустые», без мяса, но в праздники в них иной раз были накрошены кусочки говядины. (8)И в этих случаях полагалось сначала всем обедающим хлебать одну жижу и лишь после того, как отец первым зачерпнёт со дна мясо, разрешалось «таскать» кусочки и остальным.
(9)И сейчас существуют правила, каких не знали в старину. (10)Например, скажем, что невежливо стоять у дверей вагона, если
не собираешься выходить на следующей остановке.
(11)Но каких правил поведения ни коснись, в главном они всегда об одном: уважай окружающих, считайся с ними. (12)Ведь строго соблюдая правила поведения, ты будешь хорошим товарищем всем, кто общается с тобой в семье, в школе, на отдыхе.
(13)Сколько раз ты, наверное, слышал: «Сними шапку, если в комнату вошёл!»
— (14)А зачем её снимать, шапку? — думал ты с досадой. — (15)И откуда взялось такое правило?..
(16)Ты, конечно, очень удивился бы, встретив на улице человека, одетого в костюм из… листового железа: шапка железная, куртка железная, брюки железные, сапоги железные и даже рукавицы железные. (17)Речь идёт о рыцарских латах, которые теперь можно увидеть только в музее.
(18)Но тысячу лет назад такие доспехи надевали не только готовясь к бою, но и собираясь в любую поездку. (19)Потому что путешествовать в те времена было намного опаснее, чем теперь. (20)По дорогам скитались в поисках добычи бродяги, в лесах укрывались шайки разбойников. (21)Да и при любом споре того и гляди получишь удар копьём или мечом.
(22)Люди постоянно ходили вооружёнными, а уезжая из дому в дальний путь, надевали на себя кольчугу, тяжёлые латы, голову прятали под железный шлем.
(23)Но вот на пути дом, где живёт добрый человек. (24)И переступая порог этого дома, странствующий рыцарь обязательно снимает свой шлем и несёт его в руке. (25)”Я тебя не опасаюсь, — говорит он этим жестом хозяину, — видишь, моя голова открыта. (26)Я тебе доверяю. (27)Ты хороший человек, не грабитель и не предатель, удар исподтишка не нанесёшь”.
(28)Эти времена давно прошли. (29)Но обычай — входя в комнату, снимать шапку — остался. (30)Остался потому, что это хороший обычай.
(31)Снимая шапку, ты показываешь хозяевам, что уважаешь дом, в который вошёл, уважаешь живущих в нём людей, веришь в их порядочность, в хорошее отношение к тебе. (32)И это им, конечно, приятно.
(33)С тех же давних времён идёт обычай: здороваясь, снимать перчатку с правой руки. (34)Сняв рукавицу, человек показывал встречному, что в его ладони не спрятано оружие. (35)Кроме того, в железной рыцарской рукавице не так-то легко было пожать протянутую руку.
(36)А сейчас ты снимаешь варежку из внимания к товарищу? (37)Ведь ты надел её для того, чтобы предохранить пальцы и ладонь от холода.
(38)Зачем же заставлять приятеля её касаться? (39)Лучше дай ему пожать твою тёплую дружескую руку.
(40)Главное, что отличает человека высокой культуры, — уважение к окружающим, внимание к каждому, кто рядом с тобой, внутреннее благородство в любом, даже самом незначительном поступке.
(По А. А. Дорохову*)

* Алексей Алексеевич Дорохов — русский советский писатель, журналист, критик, автор научно-популярных книг.

(1)Любовь к лесу родилась у меня ещё в детстве. (2)Когда я был гимназистом четвёртого или пятого класса, наша семья проводила лето в знаменитых брянских лесах. (3)Раньше они назывались Дебрянские: от слова «дебри» — непроходимые лесные чащи.
(4)Я никогда не забуду тот летний вечер, когда я впервые ехал на телеге с маленького полустанка в глубину этих лесов. (5)Всё казалось мне удивительным и таинственным: и вершины сосен, терявшиеся во мраке, и туман над болотами, и блеск звёзд в вышине между ветвей, и бесшумный полёт тёмных птиц. (6)Тогда я ещё не знал, что это летали совы. (7)Мне казалось, что в лесной тьме, вот здесь, в нескольких шагах от дороги, прячутся в овраге разбойники, а меж стволов тускло блестят озера с покосившимися сторожками на берегах. (8)Мне казалось, что со дна этих озёр долетает едва слышный колокольный гул, пока я не догадался, что это шумят сосны. (9)А днём лесной край предстал передо мной во всей своей мощи и нетронутой красоте…
(10)Любимым занятием нас всех, мальчишек, было лазание на вековые сосны. (11)Мы забирались на самые вершины. (12)Оттуда, казалось, можно было дотянуться рукой до белоснежных, как морская пена, лёгких облаков. (13)Там сильно, до одури пахло нагретой смолой, и оттуда во все стороны простирался великий неведомый лес. (14)Можно было часами сидеть на вершине сосны и смотреть на этот хвойный океан, слушать шум, похожий на ропот прибоя, и гадать о том, что скрывается там, в дебрях этих безбрежных лесов.
(15)В брянском лесу я впервые встретился со старым лесничим и узнал от него много вещей, показавшихся мне невероятными. (16)Я узнал, что лучшие семена сосны лесоводы добывают из беличьих складов, потому что белка собирает только самые здоровые и свежие шишки. (17)Я узнал, что брянская сосна растёт на песчаной земле, смешанной с фосфоритами, и потому нет в мире лучшей сосны по прочности и красоте древесины. (18)И наконец, я узнал главное: лес, и один только лес, спасает землю от высыхания, засух, суховеев, неурожая и порчи климата.
(19)С тех пор я понял великое значение леса в жизни человека. (20)Я узнал простой закон, проверенный веками. (21)Он говорит, что каждый гектар уничтоженного леса вызывает неизбежную гибель гектара плодородной земли.
(22)Уничтожение лесов ведёт к высыханию земли. (23)Лес задерживает влагу. (24)Снега тают в лесах гораздо медленнее, чем в безлесных местах, спокойно просачиваются в глубину почвы. (25)Потом лес медленно и равномерно отдаёт эту влагу окрестным полям и рекам. (26)А в голых полях талые и дождевые воды стремительно скатываются в реки, вызывают наводнения и безвозвратно уносят огромные слои плодородной земли. (27)На полях остаётся тощая бесплодная земля, а реки быстро мелеют и заносятся илом и песком.
(28)Особенно опасно сводить леса по склонам холмов и гор. (29)Тотчас от дождевых потоков начинается рост оврагов. (30)Только у нас в стране овраги уничтожили около трёх миллионов гектаров полей.
(31)В лесах — наше будущее, судьба наших урожаев, наших полноводных рек, нашего здоровья и, в известной мере, нашей культуры. (32)Поэтому лес надо беречь, как мы бережём жизнь человека, как мы бережём нашу культуру и все достижения нашей необыкновенной эпохи.
(По К. Г. Паустовскому*)

* Константин Георгиевич Паустовский (1892-1968) — русский советский писатель, сценарист и педагог, журналист, переводчик.

В феврале на севере, на Белом море, начинается зверобойный промысел. Его поморы называют ещё зверобойкой.
Из Архангельска в море выходят ледоколы. На мачтах, на особых удобных площадках, сидят люди с биноклями, осматривают льдины, и как заметят на льдине чёрные пятнышки тюленей, так ледокол останавливается, зверобои сходят на лёд и начинают охотиться на тюленей.
Но не только с ледоколов охотятся на тюленей, а и с берега. В самых глухих местах стоят на берегу зверобойные избушки, в горах, в лесистых ущельях, возле ручьёв. Летом избушки эти пусты, никто в них не живёт. А с начала февраля поселяются там зверобои бригадами и ждут появления тюленей.
Одна такая маленькая избушка стояла на Еловом ручье, и вот какой однажды случай вышел. Встали как-то утром зверобои, включили радио, затопили печку, стали греть чай. Посмотрел один из них в окошко и закричал:
— Ребята, тюлени!
Выскочили зверобои из избушки, кто в чём был, с винтовками, глядят — на льду, недалеко от берега, целое стадо тюленей. Поднялась тут частая стрельба, все торопятся: тюлень — зверь чуткий, пугливый, после первых же выстрелов спешит уйти в воду. И хоть законом строго запрещено убивать самок тюленей, у которых маленькие детёныши есть, но в спешке бывали случаи, что и убивали.
Так и на этот раз… Подстрелил кто- то второпях мать, а с ней был маленький тюленёнок, дня два только как родился.
Прибежали тут зверобои на лёд, стали убитых тюленей к берегу тащить. Мать тюленёнка тоже потащили вместе с другими в амбар, где тюленей разделывают. А тюленёнок остался один на льду, заплакал и пополз за матерью. Дрожит, нюхает её след, ластами перебирает, хвостом себе помогает и ползёт быстро, как только может.
Зверобоев трое было — два пожилых, а один молодой парень, глупый ещё, насмешник. Увидел он тюленёнка, засмеялся и прицелился в него из винтовки, убить хотел тоже. У него ещё патрон в стволе остался, и очень выстрелить хотелось. Но старый зверобой дядя Зосим не позволил, ударил парня по руке.
— Чего ты, дурак, делаешь! — сказал он и сморщился. — Это же дитё махонькое…
Стоят зверобои на морозе и уж поостыли немного от горячки, уж замёрзли, в избу хочется — в избе тепло, чай на печке кипит, — а уйти всё не решаются. И тюленёнок перед ними лежит на снегу, шевелится, смотрит на них, как человек, как ребёнок.
Крохотным он был и жёлтого цвета. Всё в нём было маленькое: головка точёная, тельце, шейка… Но удивительней всего были его глаза. Таких больших чёрных глаз нет ни у кого больше. И такая тоска была в этих глазах, такое горе, такие крупные слёзы катились по мордочке, что невозможно было на него смотреть.
Поморы люди суровые. Всю жизнь тюленей бьют, а летом рыбу ловят: сёмгу, треску, селёдку. В тихую погоду и в штормы одинаково по морю ходят на маленьких мотоботах, сами не раз в глаза смерть видали. Всякого насмотрелся каждый за свою жизнь. А тут вдруг всем им, и даже парню-насмешнику тяжело как-то, неловко на сердце стало.
— Что ж с им делать? — в раздумье сказал дядя Зосим.
— Возьмём в избу, пущай погреется, — решил дядя Перфилий, тоже старик.
А парень-насмешник ничего не сказал, только заморгал и стал в сторону смотреть. Нагнулся дядя Перфилий, взял тюленёнка на руки и пошёл скорей домой.
Как ни жалели зверобои тюленёнка, а пришлось бы неминуемо погибнуть ему без матери. Некогда было зверобоям заниматься с ним, надо было дело делать. Но на другой день с утра прибежал на лыжах к дяде Зосиму внук Вася, сахару принёс, табаку, ватрушек свежих, молока…
— Ой, кто это?! — закричал он, увидев тюленёнка.
А тюленёнок за ночь будто похудел, будто ещё меньше стал, только глаза по- прежнему огромные и горькие такие, заплаканные.
— Да вот матку вчера убили, так дитё ейное осталось — тюленёнок, — сказал дядя Зосим. — Всю ночь ревел, сам не спал и нам не давал.
— А что вы с ним делать будете? — спросил Вася.
— А что с им делать? — вздохнули разом зверобои.
— Дайте нам в школу, у нас живой уголок, — загорелся вдруг Вася.
— А возьми, — обрадовался дядя Зосим. И все зверобои обрадовались, заулыбались.
— Пущай ребятишки ухаживают. Это им для науки, — сказал дядя Перфилий.
— Только вы ему ванную сделайте, а то подохнет без воды, — захохотал парень — насмешник.
— Сделаем, всё сделаем… —- бормочет Вася, а сам уже одевается в обратную дорогу.
— Да ты хоть чайку попей! — уговаривает его дядя Зосим.
Но Вася и слышать про чай не хочет. Ещё бы, радость какая — живого тюленёнка в школу принесёт!
Надел Вася лыжи, тюленёнка в мешок положил и побежал домой. Тюленёнок за спиной у Васи плачет, стонет, а Вася только ходу прибавляет — единым духом в деревню примчался, к школе.
У ребят в школе в живом уголке синицы жили, рыбы речные и морские в аквариумах, камбала плоская, с одной стороны белая, с другой коричневая, тупоносая навага, пятнистая кумжа и даже морские оранжевые звёзды. Жили ещё два ёжика, заяц, который зимой сам в школу забежал, а тут прибавился тюленёнок.
Обрадовались ребята, захлопотали, выпросили для него большую деревянную кадку, в каких летом сёмгу засаливают, — вёдер тридцать воды в неё входит.
Натаскают ребята воды, тюленёнка пустят, плавает он там, плещется, фыркает. А устанет — вылезет, обчистится, обсушится, на половичок ляжет и посматривает кругом. Глаза у него ничуть не уменьшились, всё такие же кроткие, умные, как человеческие, только взгляд веселей стал.
Кормили его сперва молоком, а потом, когда подрос, стали рыбу давать. Чуть не целыми классами на рыбную ловлю отправлялись, ловили со льда навагу и кормили тюленёнка. Ко всем он относился хорошо, доверчиво, никого не дичился, но изо всех особенно отличал одного Васю и, когда видел его, начинал от радости головкой помахивать.
А когда наступила весна и сошёл лёд, поднялся в школе большой спор. Одни предлагали тюленёнка в зоопарк отправить, другие хотели его выпустить на волю. Спорили, спорили и решили всё-таки выпустить тюленёнка в море.
В тот день все в деревне знали, что тюленёнка в море выпускать будут, и когда понесли его ребята на берег, то и взрослые рыбаки туда же пришли.
Пришли дядя Зосим с дядей Перфилием, и даже парень-насмешник пришёл, тот самый, кто тогда зимой хотел тюленёнка застрелить. Весело было очень, на праздник похоже.
Пустили тюленёнка на берег к самой воде, а он ничего не понимает, забыл всё. Облило его раз волной, другой раз обдало, вдруг он понял что-то, ластами, хвостом зашлёпал — ив воду.
Сначала на мелком месте его раза два перевернуло волнами. На берегу все засмеялись, руками захлопали, ногами затопали, закричали даже, как, бывает, на зайца кричат:
— Держи, держи его!
Только ребята стояли молча, притихшие. Жалко им было тюленёнка, привыкли к нему, а Вася так тот чуть не плакал.
Тюленёнок выбрался на глубокое место, скоро справился и нырнул. Показался снова он уже далеко — чёрной точкой. Долго эта точка на одном месте покачивалась, и всем казалось, что тюленёнок на берег смотрит, прощается. И хоть не видели уже, но каждый воображал себе большие его тёмные глаза. Наконец опять нырнул тюленёнок, и больше уж его не видели.
А зверобои закурили все вместе, задымили и тут же решили на будущее, что если опять случится грех — убьют нечаянно матку, — так детёныша ребятам в школу отдавать, а весной всей деревней выпускать на волю.
(По Ю. П. Казакову*)

* Юрий Павлович Казаков (1927–1982) — русский советский писатель, сценарист.

Часы бьют восемь — поворачивается начищенная до блеска ручка двери, Павел Михайлович Третьяков, первый посетитель, вступает из внутренних комнат дома в зал своей галереи. Всегда ровно в восемь, после всегдашнего утреннего кофея, и если бы часы вдруг перестали отсчитывать и отбивать время, можно, заведя их, поставить стрелки по этому бесшумному, но мгновенно улавливаемому служителями повороту медной ручки. Всегда в костюме одинакового цвета и покроя (будто всю жизнь носит один и тот же), прямой, суховатый, даже как бы несколько скованный в движениях, он шествует размеренной, чуть деревянной походкой вдоль густо завешанных картинами стен — служители следом, — останавливается, сосредоточенно, будто впервые, рассматривает до последнего мазка знакомое полотно — и неожиданно: «Перова — во второй ряд возле угла». Из-под кустистой брови взглянет быстро жгучим глазом в удивленное лицо служителя: «Я во сне видел, что картина там висит, — хорошо…»
А за окном, под набежавшим ветерком, шепчется густая листва вековых лип и тополей, пьяно благоухают тяжелые гроздья сирени, готовы взорваться роскошным цветком тугие бутоны махровых пионов. И там же, за окном, на широкий, устланный камнем двор въезжают ломовики, груженные льняными товарами с Костромской мануфактуры Третьяковых, — плотные кипы складывают в амбары.
В девять Павел Михайлович покидает галерею и, пройдя по двору, скрывается за дверью с маленькой вывеской «Контора». Девять конторщиков, увидя его, громче и старательнее щелкают костяшками счетов: «Доставлено товаров…», «Передано в магазины…», «Продано…» Павел Михайлович усаживается поудобнее за свою конторку — с девяти соседних к нему сходятся бесконечные столбики цифр, чтобы быть суммированными и разнесенными по графам: «Развитие производства», «Жалованье рабочим», «Покупка картин…» Его счеты, покрывая перещелк остальных, нечасто и размеренно отстукивают пяти- или шестизначную цифру (так ровные, степенные удары главного колокола побивают шустрый перезвон малых колоколов).
С двенадцати до часу — завтрак, к трем — в Купеческий банк, оттуда в магазин на Ильинке, к шести его ждут обедать. В экипаже Павел Михайлович открывает журнал — он любит читать дорогою, — но часто книга отложена в сторону: возле Третьякова, на сиденье или стоймя у ног его, нежно придерживаемая им, свернутая рулоном или натянутая на подрамник картина — «самое дорогое» (он говаривал). Родные и служащие поздравляют с покупкой, когда он, передавая полотно в их бережные руки, вылезает из коляски; все радостно возбуждены, и по серьезному лицу Павла Михайловича (домашние называют его «неулыба») пробегает тень улыбки, и за обедом, который у него тоже почти всегда один и тот же («А мне щи да кашу»), он объявляет, что сегодня все едут в театр или в концерт, слушать музыку. Если же в такой вечер нагрянут гости, Павел Михайлович без сожаления покидает свой молчаливый кабинет, заваленный книгами и журналами, свой излюбленный маленький, почти квадратный диванчик, на котором длинноногий хозяин притуливается, свернувшись калачиком, и радушно идет навстречу гостю. С художником Павел Михайлович троекратно целуется, ведет показывать бесценное приобретение, обычно молчаливый, занимает его беседой и просит супругу, Веру Николаевну, сыграть для дорогого гостя на рояле, и угощает хлебосольно — только вина в доме почти не подают: Павел Михайлович вина не пьет. А на следующее утро, ровно в восемь, выйдя из внутреннего покоя в зал галереи, Павел Михайлович отдает служащим распоряжение насчет рамы для новой картины, указывает, куда ее повесить: «Я всю ночь думал…»
Мало кто знает, да и вряд ли кто узнает когда-нибудь, как долго и упорно добивается иной раз Павел Михайлович заполучить в свое собрание примеченную картину, но такой у Третьякова характер: не подумав, шагу не ступит, а обдумал все, решил — своего добьется. Сосредоточенный и молчаливый, он появляется на открытии выставок, в Москве, в Петербурге, на лице ничего не прочитаешь; кажется — пока лишь прислушивается к расхожим мнениям, но решение уже принято, неуклонное: картины еще не развесили в выставочных залах, а он успел побывать в мастерских, узнал, кто чем занят, взял на заметку, приценился и, еще раньше, из писем знакомых художников, действовавших по его просьбе или самостоятельно, вычитал необходимые сведения и мысленно составил для себя некий чертеж того, что творится ныне в российском искусстве. Он всех обгоняет и от своего не отступает никогда; даже царь, подойдя на выставке к облюбованному полотну, узнает подчас, что «куплено г-ном Третьяковым».
Когда речь о «самом дорогом», для Третьякова собственная цель — наивысшая, собственные желания — закон; но цель его величественна — собрать для общества лучшие творения отечественной живописи, а желания необыкновенно удачны: «Это человек с каким-то, должно быть, дьявольским чутьем», — почти в сердцах обронил как-то про Третьякова Крамской.
(По В. И. Порудоминскому*)

*Владимир Ильич Порудоминский (1928 г.р.) — русский писатель, литературовед, историк культуры

(1)Въехали в город. (2)Снова раздался звонок мобильного. (3)Опять Сашка:
— Ну где ты там? (4)Экзамен через пятнадцать минут! (5)Уже все в аудитории! (6)Ты-то ещё сдашь, а мне без тебя конец!
(7)Вместо ответа Серёжа вдруг спросил:
— Ты знаешь адрес травматологии?
— (8)Что случилось, что с тобой? — заволновался Сашка.
— (9)Да бабушке надо!
— (10)Какой бабушке? (11)О чём ты? (12)Не знаю я никакого адреса! — завопил в трубку приятель.
(13)Серёжа нажал на кнопку телефона. (14)Бабушка в отчаянии продолжала просить водителя подвезти её поближе к отделению, куда направили её сельские врачи на лечение, объясняя, что не дойти ей самой — даже шаг ступить трудно. (15)Тот отвечал уже не насмешливо, а крайне раздражённо и даже резко, что и остальным не так легко, как кажется, что у него пассажиры и он не собирается искать какой-то там корпус.
(16)Тем временем все притихли, и тошно стало Серёже от тишины, и по груди разлился жар, что-то давило, щемило. (17)”Ну что мы за чурбаны — и эти женщины, и этот мужчина, и водитель, и я: нет бы бабушку проводить, а я сижу молча, будто нет меня тут, будто оглох я и все оглохли…” (18)Стыдно, что некому помочь бабушке, стыдно и самому помощь предложить. (19)Скажут, что выскочка. (20)Видел он, как покосилась на него соседка, когда он у Сашки адрес травматологии спрашивал.
(21)Сидел Серёжа в волнении, а в душе его — буря, борьба, презрение к своей слабости.
(22)Между тем водитель подъехал к главному корпусу краевой больницы, открыл дверь, и бабушка в смятении выбралась из маршрутного такси под недовольные вздохи пассажиров. (23)Дверь захлопнулась, машина отъехала от здания. (24)И вдруг Серёжа понял, что уходит мгновение, когда он ещё может помочь не только бедной старушке, но и самому себе. (25)Помочь остаться человеком. (26)А потом, через мгновение, будет поздно…
— (27)Остановите! — крикнул Серёжа. — (28)Мне тоже здесь!
(29)Водитель притормозил.
— (30)О Господи, то один, то другой! (31)Мы доедем сегодня или нет?! — услышал Серёжа вслед чей-то недовольный голос.
(32)Паренёк очутился на улице. (33)Бабушка в растерянности стояла перед огромным современным зданием краевой больницы.
— (34)Я вам помогу, провожу, сумку донесу, — сказал Серёжа, смутившись.
(35)Бабушка удивлённо взглянула на него, и вдруг её старое и сморщенное лицо вдруг как бы помолодело и посветлело.
— (36)Так вот она, голубчик, оказывается, травматология-то, к главному зданию пристроена! (37)А ты опоздал, внучек, на экзамен-то! (38)Прости уж меня, квочку старую, я тебя взбаламутила… (39)А душенька у тебя, сынок, настоящая!
(40)А Серёжа шёл со старушкой и думал о том, что невозможно быть настолько внимательным старому человеку. (41)И про экзамен-то она знает, и что душа у него есть знает. (42)И было ему в этот миг легко и весело…
(По Н.С. Кухаревой*)

* Наталья Сергеевна Кухарева —российская писательница, автор рассказов о молодёжи.

(1)Лишь совсем недавно человек узнал, что Земля — это шар. (2)Думали, стоит Земля на трёх слонах, а ночью звёздный мир укрывает Землю. (З)Теперь вокруг шара человек облетает менее чем за два часа. (4)3емлю можно увидеть со стороны. (5)Вот снимок, сделанный из космоса. (6)Да, Земля — это шар, на нём видны материки, моря, облака, восходы и заходы Солнца. (7)Подробности земной жизни издалека не видны, но они есть, их много…
(8)Два десятка лет назад американцы провели опрос учёных: что дали человечеству полёты в космос? (9)Ответы были интересные. (10)Мне запомнился этот: «Во Вселенной мы одни, и не похоже, что где-нибудь нас ждут. (11)Надо беречь свой дом — родную Землю». (12)Хороший ответ.
(13)Сегодня с высоты своих знаний человек может сказать: «Замечательная нам досталась планета». (14)В самом деле, есть на планете вода, без которой жизнь была бы невозможной. (15)Близость Солнца даёт не иссякающее от времени тепло.
(15) Вращение Земли обеспечивает чередование дней и ночей на планете, смену времён года. (17)3елёные растения наполняют атмосферу кислородом, накапливают углерод и выделяют в верхние слои атмосферы животворный кислород и озон, прикрывающий всё живое от губительных лучей Солнца.
(18)Конечно, зародившейся жизни миллионы лет приходилось приспосабливаться к изначальным условиям на планете. (19)Живые организмы уступали место на Земле более совершенным. (20)От многих животных уцелели лишь кости. (21)Но некоторые дожили до наших времён. (22)Живут в океанской воде на грани истребления человеком громадные киты — самые большие существа, когда-либо жившие на Земле. (23)Самые маленькие из млекопитающих — крохотная мышь- малютка и землеройка, весящая всего два грамма.
(24)Между китами и мышами — огромное число животных, которым Земля стала родным домом. (25)И во главе всего сущего стоит человек. (26)Он часто решает, кому жить, а кому в жизни отказано.
(27)Миллионы лет отбирала Природа животных, определяя места, где они могут жить, чем могут кормиться. (28)Человек давно изучил эти места и первым тянется к добыче, разрушает среду, где привычно и благополучно живут звери, птицы, рыбы. (29)Так разрушаются основы нашего общего Дома.
(30)Много животных исчезли или стали исключительно редкими. (31)Уже давно мы не видим пролетающих журавлей, мало кто слышит токующих глухарей, крик перепёлок. (32)И так везде на Земле. (ЗЗ)Двести лет назад американцы варварски истребили миллионы бизонов, а в середине прошлого века химия подкосила в Америке культовую птицу — белоголового орлана. (34)В Африке на больших пространствах уничтожили тысячи носорогов — нужна была земля для посевов зерна. (35)Растут площади жарких пустынь и пустошей, истощаются плодородные земли, высыхают озёра, исчезают на равнинах малые реки.
(36)Вот что имел в виду учёный, ответивший на вопрос о космосе. (37)Планету Земля нам надо беречь. (38)Никто не ждёт нашей высадки на другие планеты. (39)А Земля по-прежнему нас кормит, даёт нам дышать, снабжает водой, теплом и радостью жизни, идущей от наших соседей: зверей, птиц, рыб, насекомых, образующих сложный узор жизни на нашей планете.
(40)Вот как выглядит Земля, если глянуть на неё со стороны. (41)Очертания материков. (42)Следы деятельности вулканов. (43)Огни больших городов и маленьких деревень. (44)Озёра на суше. (45)Острова в океане. (46)3емля, изрытая шахтами и лисьими норами. (47)3емля, покрытая следами зверей, хлебными полями и кудрями лесов… (48)Такой общий наш Дом.
(По В. Пескову*)

*Василий Михайлович Песков (1930–2013) — советский писатель, журналист и фотокорреспондент, тележурналист.

Когда-то я пытался изучать проблемы памяти, убежденный, что с памятью связан секрет становления человеческой личности, что человеческое «я» не может существовать без памяти.
Теории памяти оказались слишком противоречивы. Механизм памяти и до сих пор малопонятен, плохо изучен.
Из кирпичиков памяти складывается индивидуальность. Обращение к памяти, к своему прошлому — это восстановление своего «я», проявление его. И чем дальше уходишь во мглу прошлого, туда, к детству, тем лучше ощущаешь себя. В этом смысле удивительный опыт над собою проделал Михаил Михайлович Зощенко в своих повестях «Перед восходом солнца» и «Повесть о разуме». Он работой воли, ума вызвал из своей детской памяти картины своего самого раннего детства, восстановил, извлек то, что обычно так и остается скрытым за горизонтом воспоминаний. Это была чрезвычайно поучительная работа. Осознавая свою собственную историю, человек понимает себя, свой характер, свою душу и других, значит, тоже понимает лучше.
Вот и сейчас на подъезде к околице припомнилось, что тут стояли ворота… Как-то они назывались, было какое-то здешнее словцо, я спросил у Андриана, но и он забыл. Поскотин перед деревней давно уж не было, ворот тоже. А я вспомнил нудную свою мальчишечью обязанность соскакивать с телеги, бежать открывать те жердяные ворота на лыковых петлях, затем закладывать их деревянной щеколдой или подтыкать колом, догонять телегу, вскакивать и то же самое повторять при выезде. Так всю дорогу, через все большие и малые деревни, опоясанные жердяной городьбой. Раньше, когда я был поменьше, открывали мальчишки, привлеченные колокольцем, и отец кидал им медяк.
Куда мы ехали? На лесосеку, к сплавщикам, к лычникам… Я то и дело вспоминаю себя на телеге, на санях, реже на рессорной бричке, на возу…
Андриан так и не вспомнил названия тех ворот.
— Наименования исчезают вместе с вещами, — рассуждал он. — Сколько их кануло из нашей жизни! Гуменка, загрядка, буржуйка. Что такое ренсковый погреб? А ведь у нас на улице, говорят, их было два!
Мы ехали и ворошили осевшие на дно памяти умершие слова. При виде желтеющего льняного поля я вспомнил — «околоколится», так говорили про лен. Высушенный, он бренчит семенами в коричневой головке — колоколится.
— Белая смола, — произнес Андриан, а что это такое, белая смола, не пояснил.
Дорога была не в сто двадцать километров, а в целую жизнь. Меня отделяло от Кислиц несколько десятков лет, а ехал я сюда уже лет двенадцать. Не уследил, с чего началось, но стали сниться мне эти места. Настойчиво, тревожно. Потянуло. Несколько раз собирался. Отпугивало расстояние, оттягивали дела. Андриан тоже высмеивал.
— Поездка в родные места, — говорил он. — Неужели нет у тебя темы посвежее? Пусть об этом пишут литературные молодцы, которым больше нечего сказать. Они лелеют тоску по деревне, поскольку выбили себе шикарные городские квартиры и теперь вынуждены ездить на лифте и мыться в ванне. Бедняги, они приезжают в родимые места повздыхать! — Нарушая свою философскую невозмутимость, он материл этих литературных шулеров, этих лицедеев. — Ходят в сауну, но воспевают баню по-черному, с кваском, воспевают старух — носительниц трудолюбия и нравственности, а сами небось на уборочную не едут. И ты к ним пристраиваешься?
Год от году независимо от этих повестей меня тянуло в Кислицы. Мне упорно снился омут, один берег высокий, с которого мы ныряли, с которого отец меня впервые столкнул в воду и я выплыл, второй берег низкий, обрывистый, залив, поросший рогозой с черными бархатными шишками. Я просыпался, продолжая вспоминать жизнь разъезда, бедную и веселую, дощатую платформу, на которой за час до прихода вечернего скорого собирались и гуляли все местные: мастера с лесопилки, десятники с лесобиржи, станционные служащие, леспромхозовцы в галстуках, вышитых косоворотках, приходила из чайной высокая красивая буфетчица, стриженая, с челкой, и ее муж, бывший циркач, в шляпе с пером, с улыбкой клоуна и печальными глазами помешанного, он раздавал нам звездочки из красного постного сахара, которые сам готовил, приходили какие-то девицы с парнями, мой отец с матерью, главный бухгалтер, толстый, в белом пиджаке из чесучи. Все чинно прогуливались по дощатому высокому перрону, мужчины курили, пользуясь мундштуками, из кармашков у них торчали карандаши с железными наконечниками, у отца был красно-синий карандаш с наконечником и зажимом. Женщины ходили в баретках. Каблуки звонко стучали по доскам, вечернее небо горело над головами, далеко-далеко блестели рельсы, рассекая темную стену леса. Все лузгали семечки, смеялись, пели. Обсуждали погоду, план заготовок, вывозку, погрузку. Потом проходил скорый. Поезд останавливался на минуту. Начальник разъезда отдавал жезл машинисту, из почтового вагона кидали мешок с письмами и газетами, паровоз пускал белый пар и рвался дальше. Редко кто сходил с поезда. Обычно двери вагонов оставались закрытыми. На разъезде нашем не было колокола, не было и торговли: не успели бы, да и нечем было торговать — разве земляникой, семечками?
И все не спеша расходились по домам. Это было в те допотопные времена, когда не существовало телевизоров, радиоприемники стоили дорого и были редкостью, делали их со стеклянными лампами, а были и детекторные, людям приходилось общаться друг с другом, разговаривать, парни вели беседу с девушками — придумывали частушки, говорили всякие слова, вместо того чтобы включить электронику.
Поселок со всех сторон был окружен лесами. Когда поезд уходил, клочья дыма еще долго плавали меж деревьев, и запах паровозного дыма был запахом путешествий, дальних городов.
Вот какие идиллические картины проплывали передо мною в ночной тиши. Несмотря на Андриановы насмешки, мне мечталось приехать и пойти на речку, окунуться в тот коричневый омут. Я слыхал, что в Кислицах многое изменилось. Слыхал, что чайной, напротив которой мы жили, нет, что дом Петряковых сгорел еще перед войной. Были там в войну немцы или нет, я в точности не знал, линия фронта петляла, а Кислицы ни в каких сводках Информбюро не отражались.
Тянуло, тянуло — и вот нынче приспичило. Какое мне дело до писательской моды, до чужих повестей, смакования прошлого, до чьих-то удач и просчетов? У меня были своя речка, свой разъезд, и жизнь у меня шла своя, единственная, коротенькая: если я не поеду в свое детство, никто другой его не посетит, никому, кроме меня, нет до него дела, даже самым близким людям было неинтересно слушать про этот разъезд. Андриан взялся меня провожать из Старой Руссы единственно по нашей дружбе. Я был рад, что он рядом, все же не так было боязно.
(По Д. А. Гранину*)

*Даниил Александрович Гранин (1919–2017) — советский и российский писатель, киносценарист, общественный деятель

(1)Учительница истории Ольга Олеговна и директор Иван Игнатьевич шли после выпускного вечера по спящему городу. (2)Говорил Иван Игнатьевич.
— (3)Мы вот с вами общие проблемы обсуждали, а я всё время думал о сыне. (4)Да, да, об Алёшке… (5)Вы же знаете, он не попал в институт. (6)И глупо как-то. (7)Готовился, и настойчиво, на химико-технологический, а срезался-то на русском языке: в сочинении насажал ошибок. (8)Пошёл в армию…
(9)Нет, я вовсе не против армии, мне даже хотелось, чтобы парень понюхал воинской дисциплины, пожил в коллективе, чтобы с него содрали инфантильную семейную корочку. (10)Не армия меня испугала, а сам Алёшка. (И)Собирался стать химиком, никогда не мечтал о воинской службе, но спокойно, даже, скажу, с облегчением встретил решение, сложившееся само собою, помимо него. (12)Армия-то его устраивает потому только, что там не надо заботиться о себе! (13)По команде поднимают и укладывают. (14)По команде кормят и учат. (15)Каждый твой шаг размечен, записан, в уставы внесён. (16)Надёжно! (17)Что это, Ольга Олеговна? (18)Отсутствие воли? (19)Отсутствие характера?
(20)Не скажу, чтоб он был, право, совсем безвольным. (21)Он как-то взял приз по лыжам. (22)Не просто взял, а хотел взять, упорно, целеустремлённо готовился. (23)А характер… (24)Да сколько угодно! (25)Что-что, а это уж мы в семье чувствовали. (26)Но вот что я замечал, Ольга Олеговна… (27)Он слишком часто употреблял слова “ребята сказали, «все говорят, «все так делают». (28)Все отращивают длинные волосы — и я отращу. (29)Все употребляют словечко «предки» вместо «родители» — и я это делаю. (ЗО)Все берут призы в спортивных соревнованиях — и я не отстану. (31)Докажу, что не хуже других, волю проявлю, настойчивость! (32)Как все…
(ЗЗ)Так даже не легче жить! (34)Отнюдь! (35)Надо тянуться за другими, а сколько сил на это уходит! (36)Не легче, но гораздо проще. (37)Лёгкость и простота — вещи неравнозначные. (38)Проще существовать по руководящей команде, но, право же, не обязательно легче.
(39)Ольга Олеговна остановилась.
— (40)Как все — проще жить? — переспросила она. (41)Остановился и Иван Игнатьевич.
(42)Над ними сиял фонарь. (43)Пуста улица, темны громоздящиеся одно над другим по отвесной стене окна. (44)Город спал.
— (45)Да ведь мы все понемногу этим грешим, — виновато проговорил Иван Игнатьевич. — (46)Кто из нас не подлаживается: как все, так и я.
— (47)А вам не пришло в голову, что люди из породы «как все, так и я» непременно примут враждебно новых Коперников и Галилеев потому только, что те утверждают не так, как все видят и думают? (48)К Коперникам отнесутся враждебно, к заурядностям — доверчиво.
— (49)М-да… (50)Недаром говорится в народе: простота хуже воровства.
— (51)Воровства ли? (52)Не простаки ли становились той страшной силой, которая выплёскивала наверх Гитлеров? (53)”Германия — превыше всего!” — просто и ясно, объяснений не требует, щекочет самолюбие. (54)И простак славит Гитлера!
— (55)М-да… — ещё раз озадаченно произнёс Иван Игнатьевич.
(56) Они двинулись дальше.
(57) Их шаги громко раздавались по пустынной улице — дробные Ольги Олеговны, тяжёлые, шаркающие Ивана Игнатьевича. (58)Воздух был свеж, но от стен домов невнятно веяло теплом — отдыхающие камни нехотя отдавали дневное солнце…
(По В. Ф. Тендрякову*)

*Владимир Фёдорович Тендряков (1923-1984 гг.) — советский писатель, автор повестей о духовно-нравственных проблемах, о жизни в деревне.

(1)Не знаю, любил ли я отца в ранние годы своей жизни. (2)Но отец возбуждал моё любопытство, будил фантазию. (3)Каждое утро он исчезал куда-то и появлялся лишь под вечер. (4)То, куда он исчезал, называлось службой. (5)Эта его служба казалась мне воротами в огромный, захватывающий дух простор жизни. (6)Отец был путешественником, который с каждодневным, неиссякаемым бесстрашием исчезал в неведомом. (7)И меня тянуло за ним…
(8)У нас в коридоре, наискось от окна, глядевшего на закат, находился чулан. (9)Две стены у него были настоящие, а две — дощатые, оклеенные обоями. (10)Когда мысль о путешествии овладела мною, благородная крутизна этих двух стен увиделась мне бортами корабля. (11)Небо за окном обернулось морем. (12)Увенчанный башенкой купол церкви, стоявшей напротив нашего дома, стал чем угодно: маяком, островом, городом, пиратским судном, а сам я капитаном, готовым вести свой корабль в таинственную страну на розыски моего отца.
(13)Я читал лишь одну, самую неромантическую книгу о путешествиях — «Робинзон Крузо», (14)Книгу, наполненную мелочной заботой об одежде, еде, хозяйственной утвари. (15)Возможно, другой человек выносит из этой книги простор, полёт, ветер. (16)Но я, что соответствовало, видно, моей комнатной природе и убогому реализму воображения, помнил лишь её «хозяйственную» сторону: бесконечный прейскурант всевозможных вещей и продуктов, частью созданных, частью выловленных Робинзоном в море, найденных им на затонувших и потерпевших крушение кораблях.
(17)Мне и сейчас эта книга представляется гимном торжествующему быту. (18)Я не догадывался о том, что чувствует человек в море, между звёздами и грозными ночными волнами, но я хорошо знал, какая полезная штука — примус. (19)Без примуса я не мог выйти в плавание. (20)И я мастерил примус из консервной банки, проволочки и пуговицы. (21)Справившись с этим, я приступил к дальнейшим сборам. (22)Я запасал питьевую воду, галеты, масло, солёную рыбу, спички, свечи, одежду, спальные мешки, бумагу, карандаши, почтовые марки. (23)Можно отплывать. (24)Я уже собирался отдать команду, но тренькнул звонок, хлопнула дверь, и мимо борта моего корабля, размахивая толстым, таинственно и туго набитым портфелем, быстро прошёл отец: лёгкий, бодрый, со смугловатым, будто обдутым южным ветром, лицом. (25)Он вернулся, вернулся сам, не дождавшись меня, из далёкой страны…
(26)И был день, когда отец снова не дождался меня; я был нужен ему, он звал меня, звал последним зовом, и я не поднял обвисших парусов. (27)И тогда, так и не дождавшись, он ушёл в то последнее далёко, откуда уже нет возврата…
(28)Отец был самым сильным. (29)Однажды на даче наши гости устроили состязания по борьбе. (30)Отец вышел победителем. (31)Отец был самым быстрым. (32)Он опередил в беге всех, кроме длинноногого преподавателя математики.
(33)Отец был самым находчивым. (34)Купив на станции огромный арбуз, он три километра до нашей дачи катил его по дороге. (35)Правда, когда арбуз взрезали, его хрустко разломившийся шар оказался наполненным лишь розовой водой, но это не имело значения.
(36)Некоторая противоречивость моих наблюдений меня не смущала. (37)Меня нисколько не удивило, что мой силач отец не мог донести со станции арбуз и вынужден был катить его по земле; что за второе место в беге он заплатил маленьким сердечным припадком. (38)Я не играл с собой, я действительно не видел ни его малого роста, ни слабости, ни робких неумелых рук.
(39)То, что я видел, поддерживалось легендой об отце. (40)Отец был самым храбрым: он заслужил два Георгиевских креста в Первую мировую войну. (41)Он ходил в штыковую атаку, он заменил в бою убитого командира…
(42)Таким я запомнил отца навсегда. (43)Он поселился в моей душе, и ничто не могло его потеснить. (44)Он для меня силач, храбрец, герой, победитель, которым нельзя не восхищаться. (45)Но когда я повзрослел, появилось нечто такое, что делало моё чувство много богаче: тонкая, чуть болезненная нежность.
(По Ю.М. Нагибину*)

* Юрий Маркович Нагибин (1920-1994) — русский советский писатель, журналист и прозаик, сценарист, автор мемуаров.

Я приехал на родину, где не был лет тридцать; ступил на эту землю, как, может быть, ступают куда-то, перелетев через Время; ступил в ожидании чуда — с замершим в груди восторгом, который всплеснется, как только увидишь нечто из прошлой жизни, нечто, не раз снившееся.
Низенький поселок судоремонтного завода на левом берегу Вятки. Западный высокий и лесистый берег, который еще до наступления вечера накрывает огромной тенью и селение, и затон, и луга за ним… Серые бревенчатые стены домов, наличники… Ветерок треплет березу у невысокого обелиска павшим в Отечественную войну…
Я сказал тетке, у которой гостил, что пойду «на ту сторону» — так назывались заливные по весне луга за затоном. Перешел затон по мостику и оказался среди колючих кустов ежевики. Потом, с горстью кислых, чернильно пачкающих ладонь ягод, пошагал по лугу, уставленному там и сям стожками сена.
Солнце уже нависло над острыми верхушками елей на западном берегу, согревая последним теплом луг и стога сена. Неизвестно, что заставило меня подойти к стожку и обнять его, припасть к нему, уткнувшись лицом в теплое и душистое сено, но я сделал это и несколько минут стоял так, вдыхая неповторимый аромат высохших трав. Были в нем, кроме всего, и запахи парного молока, и самой коровы, и сеновалов детства, где кувыркались, делали ходы, просто лежали, раскинув руки…
Луга здесь неровные, часто попадаются низинки. По весне, когда вода на реке спадает, они превращаются в озерца, полные мальков; озерца постепенно высыхают, подросшую рыбу можно тогда ловить даже корзинами.
Луга перемежаются дубнячками, где детвора военной поры собирала желуди для свиней, а то и для пекарен (желудевую муку добавляли к хлебу), и искала птичьи гнезда, среди них попадались и утиные — вот был подарок к бедному столу военных лет!
А еще на этих лугах объедались черемухой, собирали дикий лук для домашних пирогов, полевую клубнику и землянику. Ягоды, естественно, съедались еще до дома, если только там не ждали младшие брат или сестра.
Здесь играли, зорили осиные гнезда, набирали пышные букеты луговых цветов — ромашек, ирисов, гвоздик, жгли костры, пекли картошку, рассказывали, когда темнота за спинами сгущалась все больше, страшные истории…
Все это я и вспоминал, оглядывая луга и перелески, силясь отыскать хоть одно знакомое с дальних времен место. Я спускался в давно уже высохшие низинки, шарил в траве в поисках клубники, находил жесткий, отцветший уже лук — и все больше погружался в зеленое царство своего детства, щедро и навсегда наградившее меня любовью к деревьям, травам, цветам.
Чувство восторга, поначалу только гнездившееся в груди, ширилось, нарастало, охватывало меня всего — и уже сами собой выговаривались какие-то слова, хотелось кричать, бегать…
И вдруг я услышал из ближайшего перелеска впереди странные звуки. Звонки, детские голоса, смех. Там, в дубнячке, либо стояла карусель (откуда она здесь?), либо дети катались на велосипедах, изо всех сил звоня друг дружке, чтобы не столкнуться.
Я остановился, прислушался. Так оно и есть — карусель или велосипеды. Какие-то веселые колокольчики. И детские голоса.
Я сначала пошел к перелеску, потом побежал, потому что стало казаться, что звонки удаляются, велосипеды уезжают по мере того, как я приближался к ним.
Дубрава оказалась безлюдной, и ничто не говорило в ней о том, что только что здесь были дети. Я пробежал ее всю и снова очутился на лугу — а звонки и голоса стали раздаваться уже из перелеска, что был метрах в пятидесяти.
Мне во что бы то ни стало хотелось увидеть этих детей, и я быстро пересек не кошенный еще луг. Но и там, среди деревьев, не было ни одного человека. А детские голоса, чудесно переместившись, звенели из дубравы, маячившей впереди.
Что это?! Кто заманивает меня в глубь лугов, не подпуская к себе ни на шаг? То ли просто не хотят, чтобы я увидел их, то ли так играют. То ли…
Последнее предположение ошеломило меня. Я хотел было двинуться к очередной дубовой рощице, откуда снова доносились детские голоса и смех, но догадка остановила меня. Я понял, что никогда не догоню этой веселой карусели, никогда не увижу ее. Она всегда уже будет от меня на расстоянии пятидесяти метров и лет, лет, лет…
(По В. А. Чиркову*)

* Вадим Алексеевич Чирков (род. 18 ноября 1933) — русский писатель, журналист и киносценарист.

(1)Мысль о том, трус ли я, — одна из самых острых, укоряющих мыслей моего детства. (2)Именно она впервые поставила меня лицом к лицу с самим собою. (3)Этот взгляд со стороны, иногда оправдывающий, но чаще осуждающий, неизменно помогал мне перед лицом решений, грозивших бедой — бедой, от которой нетрудно было ускользнуть, принимая эти казавшиеся почти естественными решения.
(4)Мы играли во дворе, прыгая через планку, поднимая её всё выше. (5)Потом стали прыгать с мусорного ящика — и прыгнули все, кроме меня, даже восьмилетний Боря. (6)Саша сказал, что я трус, и, возможно, это было действительно так.
(7)Я боялся гусей, ещё больше я боялся петухов, в особенности после того, как один из них сел мне на голову и чуть не клюнул, как царя Додона. (8)Правда, недавно я переплыл речку, но храбро ли я её переплыл? (9)Нет. (10)Так боялся утонуть, что потом целый день еле ворочал языком. (11)Значит, это была храбрость от трусости?
(12)Странно, но я, по-видимому, был способен на храбрость. (13)Прочитав, например, о Муции Сцеволе, положившем руку на пылающий жертвенник, чтобы показать своё презрение к пыткам и смерти, я сунул в кипяток палец и продержал почти десять секунд. (14)Но я всё-таки испугался, потому что палец стал похож на рыбий пузырь.
(15)Словом, похоже было, что я всё-таки трус. (16)А «от трусости до подлости один шаг», как сказала мама. (17)Когда я не спрыгнул с крышки мусорного ящика, она посоветовала мне сознаться, что я струсил, потому что человек, который способен сознаться, ещё может впоследствии стать храбрецом.
(18)Потом я прочёл «Севастопольские рассказы» Толстого и решил, что он написал их только потому, что ему хотелось доказать себе и отчасти другим, что он не трус. (19)Иначе он не стал бы утверждать, что на войне боятся почти все, и в том числе храбрые люди. (20)Опасность или даже только мысль об опасности делала человека трусом, но та же мысль могла сделать его храбрецом. (21)Значит, трусость зависит от того, как к ней относиться? (22)Я запутался, размышляя о том, трус я или нет, хотя меня немного успокаивала мысль, что запутался, в сущности, и Толстой. (23)Так или иначе, к трусам относились с презрением. (24)Я тоже относился к ним с презрением, и брат сказал, что это очень важно.
— (25)Следовательно, — сказал он, — в тебе всё-таки есть зачатки храбрости, которые надо развить, пока не поздно.
(26)Прошло несколько лет, и я понял, что, кроме физической храбрости, есть и другая, нравственная, которую нельзя воспитать, ныряя под плоты или прыгая с берега на сосну с опасностью для жизни.
(27)Это было в третьем классе. (28)Алька Гирв нагрубил нашему учителю, и тот велел ему стоять всю большую перемену у стенки в коридоре, а нам — не разговаривать с ним и даже не подходить. (29)Алька стоял, как у позорного столба, и презрительно улыбался. (30)Он окликнул ребят из класса, но те прошли, разговаривая, — притворились, подлецы, что не слышат. (31)Мне стало жалко, и я вдруг подошёл к нему, заговорив с ним как ни в чём не бывало.
(32)Учитель покосился на меня своими маленькими глазками, но ничего не сказал, а после вызвал мою мать в гимназию.
(33)Мать пробыла там долго, часа полтора. (34)Должно быть, учитель выложил ей все мои прегрешения. (35)Их было у меня немало.
(36)Мама пришла расстроенная, но чем-то довольная, как мне показалось.
— (37)Я сказала вашему учителю, что горжусь тем, что ты подошёл к Гирву, — сказала она. — (38)Подрывать чувство товарищества — это ещё что за метод!
(39)Она стала длинно объяснять, как, по её мнению, должен был в данном случае поступить учитель. (40)Я не слушал её. (41)Неужели это правда? (42)Я не трус?
(43)Долго я старался доказать себе, что я не трус. (44)А оказалось, что для этого нужно было только поступить так, чтобы потом не было стыдно.
(По В.А. Каверину*)

* Вениамин Александрович Каверин (1902–1989) — русский советский писатель, драматург и сценарист.

(1)Что такое красота? (2)Людям кажутся совсем разные лица, вещи, явления. (3)Полагаю, что, посещая художественные галереи, выставки, собравшие нетленные образы красоты, многие испытывают порой чувство недоумения: неужели это неправильное, странное женское лицо или эта нелепая мужская фигура могут считаться красивыми? (4)Но ведь художник подобен влюбленному, он глядит на свою модель околдованными глазами и  — в отличие от бытового человека  — умеет сообщать свое видение другим. (5)Правда, не всегда, у людей разные вкусы, разные представления о том, «что такое хорошо и что такое плохо». (6)Тем, кто обладает сильно развитым воспринимающим аппаратом, куда легче понять очарованность художника той или иной натурой и разделить его чувство вопреки собственным пристрастиям, нежели тем, кто редко соприкасается с искусством
Чем поражает Джоконда? (7)Сложностью выражения, глубиной душевной жизни, обнаруживающей себя в многозначной полуулыбке, взгляде, погруженном в даль, но готовом откликнуться и сиюминутности. (8)Разве можно сказать, что Мона Лиза безукоризненно красива? (9)У самого Леонардо есть на полотнах женщины куда красивей (хотя бы эрмитажная «Мадонна Литта»), но манит, притягивает, сводит с ума поэтов, вдохновляет музыкантов, пленяет сложные и простые души бессмертная Джоконда  — в ней явлен не холодный, обобщающий тип красоты, а горячая, пульсирующая, бездонная жизнь единственной души. (10)Человеку, сказал Паскаль, по-настоящему интересен только человек. (11)И потому над тайной Джоконды, тайной вполне реальной женщины, жившей в нашем мире, а не на Олимпе и не в горних высях, флорентийской гражданки, жены купца Джокондо не устают биться поколение за поколением.
(12)Словами красоту не передашь. (13)Это прекрасно знал Лев Толстой. (14)В полушутливом споре с Тургеневым и Дружининым, кто лучше опишет красоту женщины, он перечеркнул прямолинейные описания своих соперников одной-единственной фразой из Гомера: «Когда Елена вошла, старцы встали». (15)Умно, дерзко, лукаво, но вместе с тем Толстой как бы расписывается в бессилии выразить словами живую красоту женщины. (16)Впрочем, это не мешало ни ему самому, ни его литературным собратьям создавать пленительные женские образы. (17)Разве мы сомневаемся в зрелой красоте Анны Карениной, или девичьей  — Наташи Ростовой, или романтической  — Татьяны Лариной? (18)А между тем Пушкин не дал ее портрета. (19)Ведь нельзя же считать портретом: «Татьяны бледные красы и распущенные власы». (20)А ведь всего-то сказано, что «все тихо, просто было в ней». (21)Чего же достигает Пушкин такой зримости образа, ставшего символом русской женской красоты  — физической и духовной? (22)Колдовством рассеянных по роману легких мазков чарующей авторской интонацией, исполненной нежность и уважения, и чем-то вовсе неуловимым, что принадлежит тайне гения.
(23)Бездушная, внешняя красота  — ничто, ценна лишь красота, светящаяся изнутри, она озаряет мир добром, возвышает самого человека и укрепляет веру в будущее.
(24)Как хорошо сказал великий педагог К. Ушинский: «Всякое искреннее наслаждение изящным само по себе источник нравственной красоты».
(По Ю. М. Нагибину*)

* Нагибин Ю́рий Маркович (3 апреля 1920, Москва  — 17 июня 1994, Москва)  — русский писатель-прозаик, журналист и сценарист.

(1)Два случая. (2)Между ними — срок долгий, почти жизнь. (З)Первый — совсем давний. (4)Тогда наш Петя был маленьким. (5)Учился в третьем, а может, в четвёртом классе. (6)Ждали его к обеду. (7)А главное, для какого-то дела. (8)Ждали да ждали, а его нет и нет. (9)Я уж начинаю злиться. (10)А матушка моя — человек и вовсе серьёзный. (11)Пети нет, она меня точит:
(12)— Это ты виноват. (13)Приучил, он никого не слушает. (14)Никакой ответственности. (15)Надо с детских лет. (16)Надо…
(17)Наконец вижу, мчится наш ученик. (18)Понимает, что к сроку давно опоздал, и спешит.
(19)— Тебе что было велено…— начала было мать, но перебил её, конечно же, виноватый, с захлёбом голос:
(20)— Не ругай меня, пожалуйста, ладно?..
(21)И такая была в этом голосе наивная просьба, что я невольно улыбнулся, поднялся из-за стола, чтобы мать немного, но сдержать. (22)Она порою ругаться мастер, особенно под горячую руку.
(23)А мне жалко стало — уж больно он хорошо попросил: (24)”Не ругай, пожалуйста…” — не испуг, а лишь искренняя просьба.
(25)Мальчишеская, детская: (26)”Не ругай”.
(27)Я поднялся и вышел на кухню. (28)Стояли друг против друга строгая мать моя и маленький Петя, взъерошенный воробьишко: пальто — нараспашку, волосы — дыбом, на лице и в глазах наивная детская просьба: (29)”Не ругай«. (З0)Всё так ясно было, что помощи моей не понадобилось.
(31)— Не ругай… — повторила мать и тоже улыбнулась. (32)— Ну, ладно. (ЗЗ)Тогда не будем ругать.
(34)Я вернулся в горницу, к своему столу.
(35)Прошло много и много лет. (З6)Тот случай, конечно, давно забылся. (37)Сколько было всего, и доброго, и несладкого, — жизнь течёт. (38)Матушка моя состарилась, Петя вырос. (39)В старом доме теперь мы проводим лишь тёплое лето. (40)А чуть заосенеет, сразу переезжаем на городскую квартиру.
(41)И вот похолодало, месяц — сентябрь. (42)Пора «на крыло». (43)Но пожилого человека с места насиженного стронешь не вдруг. (44)Вот и мать наша собирается будто навсегда. (45)Для матери переезд — дело серьёзное, готовится к нему долго. (46)Поэтому с переездом получается так: похолодало, собрались, уехали, а мать ещё два ли, три дня, а то и неделю на старом месте копошится. (47)Потом за ней приезжаем. (48)Тогда уж и дом на запор.
(49)И вот новое утро. (50)Подъезжаем. (51)Пасмурно уже, зябко. (52)Дом нахохлился. (53)Кое-где у соседей дымки из труб. (54)Подтапливают. (55)Осень.
(56)Вошли в дом. (57)А у матери только-только самые сборы. (58)Опять все богатства свои разложила. (59)Без слов видно, что не готова.
(60)Я лишь головой покачал, охнул. (61)А Петя, он молодой, горячий. (62)И ведь верно: у него — работа, а он бабку каждый день возит-возит и никак не увезёт. (6З)Раскрыл он было рот, да, слава богу, ничего сказать не успел.
(64)Мать наша стоит, маленькая, виноватая, голову подняла и попросила робко:
(65)— Не ругайте меня, пожалуйста.
(66)От тихих слов её, видно, не только моё дрогнуло сердце.
(67)Петя вздохнул и сказал неожиданно мягко, с усмешкой:
(68)— Ладно, не будем тебя ругать. (69)Господи, как же она постарела, наша мать! (70)Высохла, согнулась. (71)А какая была… (72)И ростом, и статью. (73)А характер… (74)Куда что делось. (75)Человек я — тоже немолодой. (76)Повернулся, ушёл в настывшую горницу, сел за стол, пустой и непривычно просторный, стал глядеть в окошко.
(77)Вот она, жизнь. (78)Вроде и не больно короткая, а всё равно на один огляд.
(По Б. П. Екимову*)

* Борис Петрович Екимов (род. в 1938г.) — русский прозаик и публицист.

Заболел я однажды, и мне дали путевку в южный санаторий, где я никогда еще не бывал. Меня уверили, что там, на юге, у моря, все недуги излечиваются быстро и бесповоротно. Но плохо больному человеку, везде ему плохо, даже у моря под южным солнцем. В этом я убедился очень скоро.
Какое-то время я с радостью первооткрывателя бродил по набережной, по приморскому парку, среди праздной толпы, подчеркнуто веселой, бесцельно плывущей куда-то, и не раздражали меня пока ни это массовое безделье, ни монотонный шум моря, ни умильные, ухоженные клумбочки с цветами, ни оболваненные ножницами пучки роз, возле которых так любят фотографироваться провинциальные дамочки и широкоштанные кавалеры, залетевшие сюда с дальних морских промыслов бурно проводить отпуск, прогуливать большие деньги.
Но уже через неделю мне стало здесь чего-то недоставать, сделалось одиноко, и я начал искать чего-то, рыская по городу и парку. Чего искал — сам не ведал.
Часами смотрел я на море, пытаясь обрести успокоение, наполненность душевную и тот смысл и красоту, которые всегда находили в пространстве моря художники, бродяги и моряки.
Море нагоняло на меня еще большую тоску мерным, неумолчным шумом. В его большом и усталом дыхании слышалась старческая грусть. Вспененные волны перекатывали камни на берегу, словно бы отсчитывая годы. Оно много видело, это древнее, седобровое море, и оттого в нем было больше печали, чем веселости.
Впрочем, говорят, что всяк видит и любит море по-своему. Может, так оно и есть.
В приморском парке росли деревья и кусты, собранные со всех сторон мира. Встречались здесь деревья с африканским знойным отливом в широких листьях. Фикусы росли на улице, а я-то думал, что они растут лишь в кадках по российским избам. Воспетые в восточных одах, широко стояли платаны и чинары, роняя на чистые дорожки мохнатые шарики с ниточками. Кипарисы, темные и задумчивые, и днем и ночью мудро молчали. Непорочными, какими-то невзаправдашне театральными цветами были завешаны магнолии.
И пальмы, пальмы.
Низкие, высокие, разлапистые, с шевелюрами современных молодых парней. В расчесах пальм жили воробьи и ссорились, как обитатели коммунальной квартиры, всегда и всем недовольные, если даже удавалось им свить гнездо в кооперативной квартире или на райской пальме. Понизу стелились и прятались меж деревьев кусты, бесплодные, оскопленные ножницами. Листья их то жестки, то покрыты изморозью и колючками. В гуще кустов росли кривые карликовые деревца с бархатистыми длиннопалыми листьями. Их покорность, еле слышное перешептывание напоминали тихих красавиц из загадочной арабской земли.
Кусты, деревья, все эти заморские растения, названий которых я не знал, удивляли, но не радовали. Должно быть, открывать и видеть их надо в том возрасте, когда снятся далекие страны и тянет куда-то убежать. Но в ту пору у нас и сны, и мечты были не об этом, не о дальних странах, а о том, чтоб свою как-то уберечь от цивилизованных разбойников двадцатого века.
Бродил и бродил я по приморскому парку, глазел, дивился и вдруг увидел среди заморских кущ три березки толщиной с детскую руку. Глазам своим я не поверил. Не растут березы в этих местах. Но они стояли на полянке в густой мягкой травке, опустив долу ветви. Березы и в наших-то лесах, если растут поодиночке, сиротами кажутся, здесь и вовсе затерялись, не шуршали корою, не лопотали листом, и все-таки от них нельзя было оторвать глаз. Белые стволы берез пестрели, как веселые сороки, а на нежной зелени зазубренных листьев было так хорошо, покойно взгляду после ошеломляющего блеска чужеземной, бьющей в глаза растительности.
Садовник широкодушно высвободил место березам в этом тесном парке, где обязательно кто-то и кого-то хотел затмить, а потом и задушить. Садовник часто поливал березы, чтобы не сомлели и не умерли они от непосильного для них южного солнца.
Березки эти привезли вместе с травяной полянкой на пароходе, отпоили и выходили их, и они прижились. Но листья лицевой стороной были повернуты к северу, и вершины тоже…
Я глядел на эти березы и видел деревенскую улицу. Козырьки ворот, наличники окон в зеленой пене березового листа.
Даже за ремешками картузов у парней — березовые ветки.
В кадках вода долго пахла березовым листом. По избам чадило таежным листом, уже устоявшимся, набравшим силу.
Ах, как славно пахнет берёза!
(По В. П. Астафьеву*)

* Виктор Петрович Астафьев (1924–2001) — русский советский писатель, эссеист, драматург, сценарист.

(1)В один прекрасный день мы — пять девочек — карабкаемся на Замковую гору. (2)В руках у нас большие пёстрые букеты разноцветных опавших листьев — больше всего кленовых.
(3)Вдруг из-за обломков стены слышен мужской голос, глубокий, странно-певучий, полный страстного чувства.
(4)Мы словно окаменели. (5)Нас захватило дыхание большой любви, о которой почти поёт голос за стеной, читающий письмо Евгения Онегина.
(6)Только мы двинулись — из-за стены опять раздаётся тот же голос. (7)Теперь он читает — я узнаю с первых слов — монолог Чацкого из «Горя от ума». (8)Он читает всё так же певуче — ну совсем поёт! — но с гневом, с яростью оскорблённого чувства…
(9)Не сговариваясь, мы выбегаем из-за стены: мы хотим увидеть того, кто прочитал, почти пропел нам эти отрывки из Пушкина и Грибоедова.
(10)Мы выбежали — смотрим во все глаза: никого! (11)Ни Онегина, ни Чацкого… (12)Нет, впрочем, какой-то человек очень робко и застенчиво жмётся к тому обломку стены, из-за которой мы только что слушали чудный голос. (13)Это юноша лет шестнадцати-семнадцати, на нём старенькая, поношенная ученическая шинель, только пуговицы уже не форменные — значит, бывший ученик.
(14)Мы идём к нему, всё еще заворожённые тем, что слышали; нам не верится, что невидимый чтец — этот нескладный парень в обшарпанной бывшей ученической шинели. (15)Но он смотрит на нас — у него прекрасные глаза, необычно удлинённые к вискам, с глубоким, умным взглядом, — и мы понимаем: да, это он сейчас читал!
(16)Мы протягиваем ему свои пёстрые осенние букеты из листьев всех расцветок.
(17)Юноша очень смущён.
— (18)В-в-вы эт-то м-м-мне? (19)Ч-ч-что вы? (20)З-за что?
(21)Очень странно слышать: тот же голос — и так сильно заикается!
— (22)Нет, нет, пожалуйста, возьмите! — просим мы его хором.
(23)Юноша застенчиво пожимает плечами. (24)Потом берёт наш букет и улыбается нам хорошей, дружелюбной улыбкой:
— С-с-п-п-пасибо!
(25)И, неловко поклонившись, он быстро уходит, прижимая к груди наши смешные букеты из листьев. (26)Вот его шинель мелькнула в густой щётке кустов калины, вот он уже спускается с горы — исчез из виду.
(27)Теперь я знаю: юноша в затасканной ученической шинели был Илларион Певцов. (28)Он был тяжёлый и, как все считали, неизлечимый заика. (29)А он мечтал стать актёром! (30)И у него в самом деле был талант! (31)Он уходил за город, в лес, взбирался на горы; там он декламировал, читал монологи, отрывки из пьес. (32)Над ним насмехались, считали его полоумным. (33)Но он превозмог непреодолимое, он сделал невозможное: через пятнадцать — двадцать лет после этой нашей встречи с ним на Замковой горе он стал одним из самых замечательных русских актёров. (34)Бывали и у него срывы, полосы, когда он не мог играть, потому что лишался силы управлять своей речью и побеждать её недостаток. (35)И всё же он не отчаивался, у него не опускались руки!
(36)Когда я думаю о людях сильной воли, сильной страсти к искусству, я всегда вспоминаю его — чудесного актёра Иллариона Певцова. (37)И мне приятно думать, что наши смешные попугайно-пёстрые букеты из осенних листьев были, может статься, первыми цветами, поднесёнными ему на трудном, но победном пути.
(По А. Я. Бруштейн*)

* Александра Яковлевна Бруштейн (1884–1968) — русская советская писательница.

(1)Когда человек любит, он проникает в суть мира.
(2)Белая изгородь была вся в иголках мороза, красные и золотые кусты. (3)Тишина такая, что ни один листик не тронется с дерева. (4)Но птичка пролетела, и довольно взмаха крыла, чтобы листик сорвался и, кружась, полетел вниз.
(5)Какое счастье было ощущать золотой лист орешника, опушенный белым кружевом мороза! (6)И вот эта холодная бегущая вода в реке… и этот огонь, и тишина эта, и буря, и все, что есть в природе и чего мы даже не знаем, все входило и соединялось в мою любовь, обнимающую собой весь мир.
(7)Любовь — это неведомая страна, и мы все плывем туда каждый на своем корабле, и каждый из нас на своем корабле капитан и ведет корабль своим собственным путем.
(8)Я пропустил первую порошу, но не раскаиваюсь, потому что перед светом явился мне во сне белый голубь, и когда я потом открыл глаза, я понял такую радость от белого снега и утренней звезды, какую не всегда узнаешь на охоте.
(9)Вот как нежно, провеяв крылом, обнял лицо теплый воздух пролетающей птицы, и встает обрадованный человек при свете утренней звезды, и просит, как маленький ребенок: звезды, месяц, белый свет, станьте на место улетевшего белого голубя! (10)И такое же в этот утренний час было прикосновение понимания моей любви, как источника всякого света, всех звезд, луны, солнца и всех освещенных цветов, трав, детей, всего живого на земле.
(11)И вот ночью представилось мне, что очарование мое кончилось, я больше не люблю. (12)Тогда я увидел, что во мне больше ничего нет и вся душа моя как глубокой осенью разоренная земля: скот угнали, поля пустые, где черно, где снежок, и по снежку — следы кошек.
(13)…Что есть любовь? (14)Об этом верно никто не сказал. (15)Но верно можно сказать о любви только одно, что в ней содержится стремление к бессмертию и вечности, а вместе с тем, конечно, как нечто маленькое и само собою непонятное и необходимое, способность существа, охваченного любовью, оставлять после себя более или менее прочные вещи, начиная от маленьких детей и кончая шекспировскими строками.
(16)Маленькая льдина, белая сверху, зеленая по взлому, плыла быстро, и на ней плыла чайка. (17)Пока я на гору взбирался, она стала бог знает где там вдали, там, где виднеется белая церковь в кудрявых облаках под сорочьим царством черного и белого.
(18)Большая вода выходит из своих берегов и далеко разливается. (19)Но и малый ручей спешит к большой воде и достигает даже и океана.
(20)Только стоячая вода остается для себя стоять, тухнуть и зеленеет.
(21)Так и любовь у людей: большая обнимает весь мир, от нее всем хорошо. (22)И есть любовь простая, семейная, ручейками бежит в ту же прекрасную сторону.
(23)И есть любовь только для себя, и в ней человек тоже, как стоячая вода.
(По М. М. Пришвину*)

* Михаил Михайлович Пришвин (1873–1954) — русский и советский писатель, прозаик и публицист, военный корреспондент, путешественник, фотограф, краевед, педагог.

(1)Однажды я ловил рыбу на небольшом озере с высокими, крутыми берегами, заросшими цепкой ежевикой. (2)Озеро обступили старые ивы и осокори. (3)Поэтому на нем всегда было безветренно и сумрачно, даже в солнечный день.
(4)Сидел я у самой воды, в таких крепких зарослях, что сверху меня совершенно не было видно. (5)По краю берега цвели желтые ирисы, а дальше в иловатой, но глубокой воде все время струились со дна пузырьки воздуха, — должно быть, караси копались в иле, отыскивали пищу.
(6)Наверху, надо мной, где по пояс стояли цветы, деревенские дети собирали щавель. (7)Судя по голосам, там было три девочки и маленький мальчик.
(8)Две девочки изображали в разговорах между собой многодетных деревенских женщин. (9)Каждая, должно быть, подражала своей матери. (10)Это у них была такая игра. (11)Третья девочка все помалкивала и только запевала тоненьким голосом:
Так во время воздушной трявоги
(12)Народилась красавица дочь..
(13)Дальше она слов не знала и, помолчав, снова заводила свою песню о воздушной тревоге.
(14)— Трявога, трявога! — сердито сказала девочка с хрипловатым голосом. (15)— Маешься цельный день, чтобы в школу их определить, всю эту ораву, всю братию, а чему они в школе научаются? (16)Слово сказать и то не умеют по-людски! (17)”Тревоги” надо говорить, а не «трявоги!» (18)Вот скажу отцу, он тебя проучит.
(19)— А мой Петька анадысь, — сказала другая девочка, — двойку приволок. (20)По арифметике. (21)Уж я его утюжила-утюжила. (22)Аж руки замлели.
(23)— Врешь ты все, Нюрка! — сказал басом маленький мальчик. (24)— Петьку маменька утюжила. (25)И то чуть.
(26)— Ишь, сопливый! — прикрикнула Нюрка. (27)— Разговаривай у меня!
(28)— Слушайте, девочки! — радостно воскликнула хрипловатая. (29)— Ой, что я вам сейчас расскажу! (30)Где-то тут около Птичьего брода растет куст. (31)Как ночь, так он весь, до самой макушки, как почнет гореть синим огнем! (32)Как почнет! (33)И так горит и не сгорает до самой зари. (34)А подойти к нему страшно.
(35)— А чего ж он горит, Клава? — испуганно спросила Нюрка.
(36)— Клад показывает, — ответила Клава. (37)— Клад под ним закопан. (38)Золотой карандашик. (39)Кто возьмет тот карандашик, напишет свои горячие желания — они тут же и сбудутся.
(40)— Дай! — требовательно сказал мальчик.
(41)— Чего тебе дать?
(42)— Карандашик!
(43)— Отвяжись ты от меня!
(44)— Дай! — крикнул мальчик и неожиданно заревел противным, оглушительным басом. (45)— Дай карандашик, дурная!
(46)— Ах, ты так? — крикнула Нюрка, и тотчас же раздался звонкий шлепок. (47)— Несчастье мое! (48)На что я тебя породила!
(49)Мальчик непонятно почему, но сразу затих.
(50)— А ты, милая, — сказала Клава притворным, сладеньким голосом, — не бей ребятишек своих. (51)Недолго и паморки отбить. (52)Ты вот как я действуй — учи их разуму. (53)А то вырастут обалдуи — ни себе, ни людям никакой корысти.
(54)— Чему его учить-то? — с сердцем ответила Нюрка. (55)— Попробуй поучи его! (56)Он те дасть!
(57)— Как не поучить! — возразила Клава. (58)— Их всему надо учить. (59)Вот увязался за нами, скулит, а кругом, гляди, один цвет не похож на другой. (60)Их тут сотни, этих цветов. (61)А что он знает? (62)Ничегошеньки он не знает. (63)Даже как зовется вот этот цвет — и то не знает.
(64)— Курослеп, — сказал мальчик.
(65)— Да не курослеп это, а медуница. (66)Сам ты курослеп!
(67)— Мядуница! — даже с некоторым восхищением повторил мальчик.
(68)— Да не «мядуница», а «медуница». (69)Скажи правильно.
(70)— Мядуница, — поспешно повторил мальчик и тут же спросил: (71)— А это какой, розовый?
(72)— Это мята. (73)Повтори за мной: мята!
(74)— Ну, мята, — согласился мальчик.
(75)— Ты не нукай, а чисто за мной повторяй. (76)А вот это таволга. (77)Такая пахучая-пахучая! (78)Такая нежная-пренежная! (79)Хочешь, сорву?
(80)Мальчику, видимо, понравилась эта игра. (81)Он, посапывая, добросовестно повторял за Клавой названия цветов. (82)А она так ими и сыпала:
(83)— Вот, глянь, это подмаренник. (84)А это купава. (85)Вот та, с белыми колокольцами. (86)А это кукушкины слезки.
(87)Я слушал и только удивлялся. (88)Девочка знала множество цветов. (89)Она называла дрему, ночную красавицу, гвоздику, пастушью сумку, копытень, мыльный корень, шпажник, валерьяну, чебрец, зверобой, чистотел и много других цветов и трав.
(90)Но этот удивительный урок ботаники был неожиданно сорван.
(91)— Я обстрекалси-и-и! — вдруг густо заревел мальчик. (92)— Куды вы меня завели, дурные?! (93)В самые колючки! (94)Теперь я домой не дойду!
(95)— Эй, девчонки! — крикнул издали стариковский голос. (96)— Вы чего малого обижаете?
(97)— Да он, дед Пахом, сам обстрекалси! — крикнула в ответ поборница чистого произношения Клава и добавила вполголоса: (98)— У-у-у, бессовестный! (99)Ты сам всякого изобидишь!
(100)Слышно было, как к детям подошел старик. (101)Он заглянул вниз, на озеро, увидел мои удочки и сказал:
(102)— Тут человек рыбу лавит, а вы калган подняли на весь свет. (103)Мало вам, что ли, лугов!
(104)— Где лавит? — поспешно спросил мальчик. (105)— Пусть мне дасть поудить!
(106)— Куда полез! — крикнула Нюрка. (107)— Еще сорвешься в воду, неслух окаянный!
(108)Дети вскоре ушли, и я их так и не видел. (109)А старик постоял на берегу, подумал, деликатно покашлял и спросил неуверенным голосом:
(110)— У вас, гражданин, покурить не найдется?
(111)Я ответил, что найдется, и старик со страшным шумом, цепляясь за петли ежевики, срываясь на откосе и чертыхаясь, спустился ко мне за папироской.
(112)Старик оказался щуплый, маленький, но с огромным ножом в руке. (113)Нож был в кожаном футляре. (114)Сообразив, что я, чего доброго, обеспокоюсь из-за этого ножа, старик поспешно сказал:
(115)— Я лозу пришел резать. (116)Для корзин да вентерей. (117)Плету помаленьку.
(118)Я сказал старику, что вот какая тут была замечательная девочка — знает все цветы и травы.
(119)— Это Клавка-то? — спросил он. (120)— Да это колхозного конюха Карнаухова дочка. (121)А чего ж ей не знать, когда у нее бабка первая травница на всю область! (122)Вы с бабкой поговорите. (123)Заслушаетесь. (124)Да, — сказал он, помолчав, и вздохнул. (125)— У каждого цвета свое наименование… (126)Паспортизация, значит.
(127)Я с удивлением взглянул на него. (128)Старик попросил еще папироску и ушел. (129)Вскоре ушел и я.
(130)Когда я выбрался из зарослей на луговую дорогу, то увидел далеко впереди трех девочек. (131)Они несли огромные охапки цветов. (132)Одна из них тащила за руку маленького босого мальчика в большом картузе.
(133)Девочки шли быстро. (134)Было видно, как мелькают их пятки. (135)Потом донесся тоненький голосок:
Так во время воздушной трявоги
(136)Народилась красавица дочь…
(137)Солнце уже садилось за Окой, за селом Есениным, и освещало косым красноватым светом тянувшиеся стеной на востоке леса.
(По К. Г. Паустовскому*)

* Константин Георгиевич Паустовский (1892–1968) — русский советский писатель, сценарист и педагог, журналист, военный корреспондент, переводчик.

(1)Осенью 1925 года я поступил в Академию наук лаборантом геологического музея.
(2)Казалось бы, мне оставалось только закончить университет. (3)На деле получилось совсем не так. (4)Разнообразная деятельность лаборанта, сама наука так увлекли меня, что я часто засиживался в лаборатории до ночи. (5)Всё труднее становилось совмещать столь интенсивную работу с занятиями. (6)К тому же с весны до глубокой осени приходилось бывать в экспедициях. (7)Вскоре я совсем оставил занятия, будучи не в силах совмещать дальние экспедиции в Среднюю Азию и Сибирь, где я уже работал в качестве геолога, хотя и не имел ещё диплома.
(8)Мне посчастливилось быть в рядах тех геологов, которые открыли пути ко многим важным месторождениям полезных ископаемых. (9)Эта трудная работа так увлекала нас, что мы забывали всё. (10)Забыл и я о своём учении.
(11)Я то и дело спотыкался, когда приходилось отстаивать свои взгляды или выставлять проекты новых исследований, терялся, когда необходимо было «защищать» открытые месторождения. (12)Наконец мне стало ясно, что без высшего образования мне встретится слишком много досадных препятствий. (13)Будучи уже квалифицированным геологом, я ходатайствовал о разрешении, в порядке исключения, окончить экстерном Ленинградский горный институт. (14)Мне пошли навстречу, и в течение двух с половиной лет удалось, не прерывая работы, закончить его.
(15)Сколько я каялся и бранил себя за то, что оставил учение и не довёл его до конца раньше, когда у меня было ещё мало обязанностей, накоплено мало исследований, требовавших спешного завершения!
(16)Сейчас, когда я, пожилой, много видевший учёный и писатель, смотрю в прошлое, мне ясно, что стремление и воля к знаниям не оставляли меня. (17)Я пробивался к знаниям, чувствуя и понимая, какой огромный и широкий мир открывается передо мной в книгах, исследованиях, путешествиях. (18)Но каковы бы ни были мои способности и желания, сделать доступным всё духовное богатство мира могло лишь систематическое образование. (19)Всё это: школа и уроки, диктовки и задачи — было трудным препятствием, но в то же время и ключом, открывшим ворота в новое, интересное, прекрасное.
(20)Мне повезло с учителями: на пути оказались хорошие, высокой души люди. (21)Настоящие педагоги, сумевшие разглядеть в малообразованном, плохо воспитанном, подчас просто грубом мальчишке какие-то способности. (22)Но мне думается, что если бы этого не случилось, то всё равно я продолжал бы преодолевать все трудности учения. (23)Воля, как и всё остальное, требует закалки и упражнения. (24)То, что казалось трудным вчера, становится лёгким сегодня, если не уступать минутной слабости, а бороться с собой шаг за шагом, экзамен за экзаменом.
(25)Тренировка стойкости и воли проходит незаметно. (26)Когда учишься ездить на автомашине, трудно справляться с ней и следить за дорогой, знаками, пешеходами. (27)И вдруг вы перестаёте замечать свои действия, машина становится послушной и не требующей напряжённого внимания. (28)Так и с трудностями учения. (29)Привычка к их преодолению приходит незаметно, учиться становится легко, только нельзя давать себе распускаться и жалобиться. (30)Товарищи будут с уважением называть такого человека собранным, волевым, мужественным, а он будет удивляться: что такого в нём нашли особенного?
(31)И если вы действительно стремитесь к знаниям, то не поддавайтесь слабости, никогда не отменяйте своего решения! (32)Дорогу осиливает и ослабевший человек, пока он идёт. (33)Но если он присядет отдохнуть, ему будет трудно подняться, много труднее, чем продолжать идти!
(По И. А. Ефремову*)

* Иван Антонович Ефремов — русский советский писатель-фантаст, учёный-палеонтолог, философ.

(1)Андрей туманно представлял себе, что дарить женщинам к празднику. (2)С подарками он не раз попадал впросак.
(3)Но в этом году Андрею повезло. (4)За несколько дней до праздника Клава, вернувшись с работы, сказала:
— Утром, я видела, продавали мимозы. (5)Спешила на работу — и не могла купить. (6)Мои самые любимые цветы! (7)Раз появились — значит, весна. (8)Каждый цветочек похож на маленького цыпленка, присевшего на ветку!
— (9)Твои самые любимые цветы? — механически, не отрываясь от газеты, переспросил Андрей.
— (10)Я сообщаю тебе об этом каждую весну, — обиделась Клава. (11)И, как всегда в подобных случаях, стала нарочито громко стучать и звенеть на кухне.
(12)Андрей вспомнил об этом разговоре вечером седьмого марта, когда мужчины из их конструкторского бюро устремились в магазины за подарками.
(13)Он знал, что нужно преподнести Клаве: он подарит мимозы, ее самые любимые цветы.
(14)В цветочном магазине, неподалеку от института, покупателей не было. (15)Но тут он заметил, что и на полках тоже было пустовато. (16)Стояли цветочные горшки, перепачканные землей. (17)Из горшков лезли вверх какие-то странные растения.
(18)Увидев Андрея, продавщица проворно вскочила с табурета, на ходу взбивая прическу. (19)И до неграмотности учтиво спросила:
— Что будет угодно для вас?
— (20)Мне нужны мимозы, — сказал Андрей, с грустью поглядывая на уродливые растения в цветочных горшках.
— (21)Мимозы? (22)Имелись утром, имелись днем… (23)Сейчас все кончились. (24)Сами понимаете: завтра праздник. (25)Все за этим товаром охотятся.
(26)Он вспомнил вдруг, что этот карандаш, вызывавший зависть у других инженеров, достала ему Клава. (27)Она ездила за ним на край города, к какой-то школьной подруге, работавшей сейчас в писчебумажном магазине.
(28)Вспомнил Андрей и другое. (29)Недавно ему захотелось прочитать роман, о котором много спорили его друзья-инженеры. (30)Клава обзвонила всех своих друзей. (31)А как-то в воскресенье она поехала за город, на кирпичный завод, и там, как в детские годы, выменяла у своей подруги нашумевший роман на сборник фантастических повестей.
(32)Так было всегда.
— (33)А где сейчас можно достать мимозы?
(34)Изысканную вежливость продавщицы как ветром сдуло.
— (35)Справок не даем! — процедила она. (36)Вновь уселась на табурет и стала с демонстративным вниманием изучать свои ногти.
(37)Андрей вышел на улицу. (38)Вечер был неуютный, метельный… (39)Казалось, мороз, незаконно перешедший границу весеннего месяца, хотел посильнее накуролесить, чтобы оставить по себе память. (40)Усталому и голодному Андрею ветер, переносивший с места на место стайки снежинок, казался обжигающе холодным, пронизывающим.
(41)Кругом были парфюмерные и галантерейные магазины. (42)Их витрины опрокинулись на панель широкими, светлыми квадратами. (43)Внутри, на полках, он знал, были вещи, неотразимо заманчивые для женского сердца. (44)Но Клава хотела украсить комнату весенними цветами — и Андрей решил достать их во что бы то ни стало!
(45)В окне Цветочного ларька, возле драмтеатра, Андрей цветов не увидел — он увидел лишь заиндевевшее лицо старичка продавца, даже на морозе не потерявшее своей ласковости в сочетании с невинной, незлобивой хитрецой. (46)Усы старичка, казалось, были вылеплены из снега, и из снега вылеплена смешная метелочка на подбородке.
— (47)У вас есть мимозы? — безнадежным голосом спросил Андрей.
(48)Старик развел руками и при этом так улыбнулся, словно отрицательный ответ его должен был обрадовать Андрея.
(49)Андрей облокотился о деревянную притолоку. (50)”А Клава бы все-таки достала цветы, если б они нужны были мне, — подумал он. — (51)Из-под земли бы достала… (52)Да, мы подчас куда беспомощней женщин!”
(53)И тут, сам не зная почему, он рассказал старичку историю своих поисков.
— (54)Конечно, жена и без мимоз обойдется… (55)А все-таки хотелось бы!..
— (56)Да, понимаю вас, — сказал старичок, с нескрываемым удивлением разглядывая Андрея. — (57)Не так уж часто современные молодые люди о цветах беспокоятся. (58)Цветы вроде и ерунда… (59)Безделица вроде. (60)А через них, между прочим, жена ваша многое увидеть может…
(61)Андрей зашагал прочь от ларька с таким видом, будто собрался отправиться за мимозами на край света, будто решил немедленно слетать на юг, где растут любимые Клавины цветы.
(62)Но вдруг он услышал сзади:
— Молодой человек, можно вас на минуточку!
(63)Андрей вернулся к ларьку.
— (64)Тут я, по правде сказать, оставил один букетик для дочери, — извиняющимся голосом сообщил старичок. — (65)Да вижу, вам цветы очень нужны. (66)А ей пускай жених достанет, пусть тоже поищет! (67)Это его дело. (68)Верно я говорю?
— (69)Еще бы!.. — воскликнул Андрей, готовый расцеловать старичка в его снежные усы.
(70)Букет был аккуратно завернут в большой лист шершавой бумаги. (71)Но цветы спрятать нельзя! (72)Пассажиры троллейбуса вдыхали нежнейший аромат юга, ворвавшийся в побеленный морозом вагон.
(73)Андрей тихонько отвернул край оберточного листа, взглянул еще раз на любимые Клавины мимозы. (74)И каждый цветок показался ему в самом деле похожим на только-только вылупившегося, неправдоподобно маленького цыпленка, присевшего на зеленую веточку.
(По А. Г. Алексину*)

* Анатолий Георгиевич Алексин (1924–2017) — русский советский писатель, сценарист и драматург, автор книг для детей и юношества.

(1)Когда Корзинкин прибыл в редакцию армейской газеты, он был похож на большого растерянного птенца, который залетел не в свое гнездо. (2)Даже шинель и грубые кирзовые сапоги не могли скрыть в нем глубоко гражданского человека.
(3)В разгар боев под Москвой редактор послал Корзинкина на передний край за материалом.
— (4)Будьте осторожны! — напутствовал он молодого сотрудника.
(5)Что ждало его сегодня там, где шла какая-то таинственная и страшная работа, с огнём и ударами, с грохотом и криками раненых?.. (6)Близкий гул артиллерийской подготовки толчками отдавался в груди. (7)И казалось, что небо гудит и трескается, и в низких пепельных тучах возникали и гасли тревожные всполохи. (8)И всё приближалось, нарастало, становилось реальностью, но не отпугивало, а тянуло к себе Корзинкина, как человека, очутившегося на вышке, начинает мучительно тянуть вниз. (9)На пути корреспондента вырастали остовы сожжённых машин, чёрные от копоти танки, огневые позиции тяжёлых батарей. (10)Все это как-то странно перемешивалось с вымершими и вымерзшими подмосковными дачными посёлками. (11)Корзинкин шел по местам своего детства, по трассам комсомольских лыжных кроссов, по полям подшефных колхозов. (12)И незнакомое горькое чувство подступало к горлу.
— (13)Понимаешь, какое дело, интендант. (14)Рота осталась без командира!
— (15)Понимаю, — отозвался Корзинкин. — (16)Очень жаль…
— (17)Выручи, а? (18)В роте-то всего семь человек. (19)Соглашайся, редакция!
(20)Корзинкин молчал. (21)Потом наклонился к майору и доверительно сказал:
— (22)Я… понимаете… никогда этим делом…
(23)Майор не дал ему договорить.
— (24)Не имеет значения! — сказал он. — (25)Когда с бойцами командир, они чувствуют себя увереннее. (26)Ребята стреляные. (27)Да вот они, посмотри! (28)Богатыри!
(29)Корзинкин огляделся и увидел роту.
(30)Бойцы стояли на снегу усталые, серые, с ввалившимися глазами. Шинели были местами прожжены огнем, к сапогам темными наростами намёрзла окаменевшая глина. (31)Строй был какой-то жидкий, лишённый всякого ранжира, но на лицах бойцов можно было прочитать, что они переболели всеми страхами войны и их уже ничем не возьмешь.
— (32)Соглашайся! (33)Нет времени на раздумья!
(34)Корзинкин махнул рукой и отвернулся: не отвяжешься от этого носатого! (35)Он подумал: «Хорошо, что рота маленькая!» (36)Ему и в голову не пришло, отчего рота маленькая.
(37)И тогда Корзинкин, командир роты Корзинкин, сказал, потому что не умел командовать:
— (38)В окопы! (39)Будем стрелять!..
(40)Маленькая рота. (41)Можно сказать, крохотная. (42)Но если ее сомнут, откроется дорога на Москву, на Малую Дмитровку, где в жёлтом двухэтажном доме живут мама, тетя Лиза и сестра Лёлька.
(43)И, сжав две бутылки с горючей смесью, прижался спиной к отвесной стене лога. (44)Танк приближался. (45)Он поднимал тучу морозной пыли, и от него пахло примусом. (46)Жёлтая фара ударила в глаза, на мгновение ослепила, сковала движения. (47)Корзинкин сильнее прижался спиной к стене. (48)И ему показалось, что он прирос к ней лопатками и не сможет оторваться, а танк пройдет мимо, и больше никто его не остановит до самой Малой Дмитровки, до двухэтажного жёлтого дома.
— (49)Одна, — тихо подтвердил Корзинкин, — семь бойцов.
— (50)Может быть, вы что-нибудь путаете? — (51)Редактор наклонился к Корзинкину. — (52)Рота — семь бойцов?
— (53)Я не путаю, — твердо сказал Корзинкин. — (54)Сделайте одолжение, записывайте… (55)Подбито два танка… (56)Уничтожены пятьдесят гитлеровцев… (57)Рубеж удержали до подхода наших танков…
— (58)Вооружение? — спросил редактор.
— (59)Какое там вооружение! — отозвался Корзинкин. — (60)Бутылки с горючей смесью. (61)Гранаты. (62)Был ручной пулемет, да патроны скоро кончились. (63)Запишите фамилии бойцов.
— (64)Хорошо, — сказал редактор, — мы дадим заметку в номер. (65)Политотдел требует. (66)Как фамилия командира роты?
(67)Корзинкин открыл глаза и посмотрел на редактора:
— (68)Я не знаю его фамилии.
(По Ю. Яковлеву*)

* Юрий Яковлевич Яковлев (1922−1996) — русский прозаик, сценарист, журналист, автор книг для подростков. Участник Великой Отечественной войны.

(1)Как же давно я мечтал и надеялся жарким летним днем пойти через Красную гору к плотине на речке Юг. (2)Красная гора — гора детства и юности.
(3)И этот день настал. (4)Открестившись от всего, разувшись, чтобы уже совсем как в детстве ощутить землю, по задворкам я убежал к реке, напился из родника и поднялся на Красную гору. (5)Справа внизу светилась и сияла полная река, прихватившая ради начала лета заречные луга, слева сушились на солнышке малиново-красные ковры полевой гвоздики, а еще левей и уже сзади серебрились серые крыши моего села. (6)А впереди, куда я подвигался, начиналась высокая бледно-зеленая рожь.
(7)По Красной горе мы ходим работать на кирпичный завод. (8)Там, у плотины, был еще один заводик, крахмалопаточный, стояли дома, бараки, землянки. (9)У нас была нелёгкая взрослая работа: возить на тачках от раскопа глину, переваливать ее в смеситель, от него возить кирпичную массу формовщицам, помогать им расставлять сырые кирпичи для просушки.
(10)Это было счастье — работа. (11)Идти босиком километра два по росе, купаться в пруду, влезать на дерево, воображать себя капитаном корабля, счастье — идти по опушке, собирать алую землянику, полнить ею чашку синего колокольчика, держать это чудо в руках и жалеть и не есть, а отнести домой, младшим — брату и сестренке.
(12)И сегодня я шел босиком. (13)Шел по тропинкам детства. (14)Но уже совсем по другой жизни, нежели в детстве
(15)Я лег на траву на спину и зажмурился от обилия света. (16)Потом привык, открыл глаза, увидел верхушки сосен, берез, небо, и меня даже качнуло — это вся земля подо мной ощутимо поплыла навстречу бегущим облакам. (17)Было многократно испытанное состояние, что ты лежишь на палубе корабля среди моря.
(18)Я очнулся. (19)Так же неслись лёгкие морские облака, так же клонились им навстречу мачты деревьев, так же серебрились зеленые паруса березовой листвы. (20)Встал, ощущая радостную лёгкость.
(21)Бежать по-прежнему не получилось: дорога была выстелена колючими сухими шишками. (22)Чистый когда-то лес был завален гнилым валежником, видно было, что по дороге давно не ездили. (23)Видимо, она теперь в другом месте. (24)”Всё переменилось”, — думал я. (25)И ты другой, и родина.
(25)Но главное, в чем я честно себе признавался, — это то, что еду сюда как писатель, чтобы слушать язык, родной говор.
(26)Как же не любить родину, когда она так магнитна во всем? (27)Ведь это именно она тянула меня к себе, когда звала на Красную гору и к плотине. (28)Я шёл в детство, на блеск костра на песке, на свет ромашек, на тихое голубое свечение васильков во ржи, надеялся услышать висящее меж землей и облаками серебряное горлышко жаворонка, шёл оживить в себе самого себя, чистого и радостного, цеплялся за прошлое, извиняя себя, теперешнего, нахватавшего на душу грехов, и как хорошо, и как целебно вылечила меня исчезнувшая плотина. (29)Так и мы исчезнем. (30)А память о нас — это то, что мы заработаем в земной жизни. (31)Мы все были достойны земного счастья, мы сами его загубили.
(По В. Крупину*)

* Владимир Николаевич Крупин (род. в 1941 г.) — писатель, сценарист и публицист.

(1)Уже давно меня никуда не тянет, только на родину, в милую Вятку, и в Святую землю. (2)Святая земля со мною в молитвах, в церкви, а родина… родина тоже близка. (3)И если в своем родном селе, где родился, вырос, откуда ушел в армию, в Москву, бываю все-таки часто, то на родине отца и мамы не был очень давно. (4)И однажды ночью, когда стиснуло сердце, понял: надо съездить. (5)Испугался, что вскоре не смогу одолеть трудностей пути: поездов, автобусов, пересадок. (6)Надо ехать, надо успеть. (7)Туда, где был счастлив, где родились и росли давшие мне жизнь родители. (8)Ведь и отцовская деревня Кизерь, и мамина Мелеть значили очень много для меня. (9)Они раздвинули границы моего детства, соединили с родней, отогнали навсегда одиночество; в этих деревнях я чувствовал любовь к себе и отвечал на нее любовью.
(10)Нынче летом, выскочив на несколько дней в Вятку, я сорвался вдруг и кинулся на автовокзал, взял билет до Уржума, бывшего уездного, ныне районного города. (11)А там надо было одолеть восемнадцать километров до родины отца, а оттуда ехать до Малмыжа, тоже райцентра, там переправиться через Вятку и добраться до родины матери. (12)Все эти пространства я надеялся одолеть кавалерийским наскоком.
(13)Стояла жара. (14)Она пришла после дождей, и ее сопровождало сильное парение от разогретой влажной земли. (15)Срывались краткие грозы. (16)Страшно сказать: я не был в Уржуме тридцать пять лет, а тогда приезжал, когда писал «Ямщицкую повесть». (17)Это был мой поклон дедам-ямщикам, которые своими трудами нажили состояние, за что их большевики спровадили в Нарымский край. (18)Но и эта боль опять же давно улеглась, а состояние — двухэтажный каменный дом, выстроенный на огромную (десять дочерей, один сын) семью, — хотелось навестить. (19)Именно в этот дом я приезжал совсем мальчишкой к деду в то лето, когда у него гостила городская дочь, моя тётка, с детьми. (20)Дедушке по возвращении из сибирской ссылки разрешили жить в крохотной комнате внизу, хотя дом стоял пустым, а городским гостям из милости выделили комнаты на втором этаже. (21)В то лето, после девятого класса, я работал на комбайне помощником, а как раз пошли дожди, уборка остановилась, и я стал проситься навестить городскую родню.
(22)Отец одобрил мой порыв. (23)Он как-то даже вдохновился: сел, на тетрадном листке начертил схему, как дойти от пристани на Вятке до его деревни. (24)Вообще он был молчалив, мало говорил с нами, иногда даже забывал, кто из нас в какой класс перешёл. (25)Идет на сенокос, широко шагает, мы вприпрыжку за ним. (26)Но о своем детстве говорил как о сказочном. (27)Как они катались с гор на ледянках, какие были ярмарки, какие лошади в ночном, как неслась по Казанскому тракту почта, какая была добрая бабушка Дарья, как его баловали его десять сестер. (28)Отец договорился со знакомым шофером, который довёз меня до пристани Аргыж; на ней я купил билет в четвертый класс парохода «Чуваш-республика». (29)Ближе к ночи он показался из-за поворота, вскоре, гудя и дымя, причалил к мокрому дебаркадеру. (30)На пароходе я был впервые в жизни. (31)Всю ночь восторженно бродил по нему. (32)Он казался огромным. (33)Я был сельским и стеснительным, но мне ни разу не сказали, что куда-то нельзя входить, и я все смелее осваивал плывущее над водой пространство. (34)Как шумно и трудолюбиво вращались деревянные колеса в кипящей воде, как расступалась вода и долго-долго журавлиным клином торопилась за нами. (35)Подолгу стоял, и меня не выгоняли, в машинном отделении, смотрел, как взмывал и опускался громадный шатун, вращающий толстенный, залитый янтарным маслом стальной вал; именно на него по бокам были надеты старательные колеса. (36)Мне очень хотелось помогать кочегару, чёрному, голому по пояс мужчине, но опять же постеснялся. (37)А ведь я уже знал устройство и трактора, и комбайна, но тут была такая неподступная громада!
(38)Мы шли против течения. (39)Была светлая, прохладная ночь, но я даже и поспать нигде не приткнулся, хотя у теплой необхватной трубы было место. (40)Стоял у влажных поручней, глядел то на близкий, то на отдаляющийся берег, на глинистые или песчаные берега, то травяные, то заросшие лесом, запрокидывал голову и смотрел на поворачивающиеся вместе с палубой звезды. (41)Из трубы летел освещаемый изнутри искрами дым, и иногда при крутом завороте он обдавал палубу и приятно согревал. (42)Часто то длинно, то коротко ревел пароходный гудок.
(43)На пристани Русский Турек, на рассвете, я выскочил и побежал, как объяснил мне отец, в гору. (44)”На горе кладбище, с него увидишь Кизерь”.
(По В. Крупину*)

* Владимир Николаевич Крупин (род. в 1941 г.) — писатель, сценарист и публицист.

(1)До сих пор я не знаю: были у человеческого искусства два пути с самого начала или оно раздвоилось гораздо позже? (2)Красота окружающего мира: цветка и полёта ласточки, туманного озера и звезды, восходящего солнца и пчелиного сота, дремучего дерева и женского лица — вся красота окружающего мира постепенно аккумулировалась в душе человека, потом неизбежно началась отдача. (3)Изображение цветка или оленя появилось на рукоятке боевого топора. (4)Изображение солнца или птицы украсило берестяное ведёрко либо первобытную глиняную тарелку. (5)Ведь до сих пор народное искусство носит ярко выраженный прикладной характер. (6)Всякое украшенное изделие — это прежде всего изделие, будь то солонка, дуга, ложка, трепало, салазки, полотенце, детская колыбелька…
(7)Казалось бы, очень просто. (8)Потом уж искусство отвлеклось. (9)Рисунок на скале не имеет никакого прикладного характера. (10)Это просто радостный или горестный крик души. (11)От никчёмного рисунка на скале до картины Рембрандта, оперы Вагнера, скульптуры Родена, романа Достоевского, стихотворения Блока, пируэта Галины Улановой… (12)Но что же было вначале: потребность души поделиться своей красотой с другим человеком или потребность человека украсить свой боевой топор? (13)А если потребность души, если просто накопившееся в душе потребовало выхода и изумления, то не всё ли равно, на что ему было излиться: на полезные орудия труда или просто на подходящую для этого поверхность прибрежной гладкой скалы.
(14)В человеке, кроме потребностей есть, спать и продолжать род, жило две великие потребности. (15)Первая из них — общение с душой другого человека. (16)Она возникла оттого, вероятно, что душа — это как бы миллиарды отпечатков либо с одного и того же, либо с нескольких, не очень многих негативов.
(17)Вторая же человеческая потребность — общение с небом, то есть с беспредельностью во времени и в пространстве. (18)Ведь человек есть частица, пусть миллионная, пусть мгновенная, но всё же частица той самой беспредельности и безграничности. (19)Символ этой безграничности, конечно же, небо.
(20)…Кстати, и ступа ведь может быть произведением искусства. (21)Изящные уточки-солонки, деревянные ковши в виде лебедей. (22)Рубель, которым катали бельё, превращён в уникальное изделие. (23)Прясницы красноборские, валдайские, вологодские. (24)Цветы и солнца, птицы и листья деревьев, чаепития и масленичные катания — всё нашло себе место на этих прясницах, всё вплелось в общие узоры, в общую красоту.
(25)Ведь, казалось бы, не всё ли равно, к какой доске привязать кусок льна и сучить из него суровую нитку. (26)Но, значит, не всё равно, если вот они, сотни прясниц, и нет двух совпадающих по рисунку или резьбе.
(По В. А. Солоухину*)

* Владимир Алексеевич Солоухин (1924–1997) — русский советский писатель и поэт, представитель «деревенской прозы».

(1)Двор мой последние годы всё более полонит пустая трава. (2)То ли сил стало меньше от неё отбиваться, а скорее — охоты: растёт… и пускай растёт. (З)Места много. (4)И огород затравел. (5)Да и какой это теперь огород! (6)Лишь названье. (7)Грядка лука, грядка чеснока, полсотни помидорных кустов да кое-какая зелень. (8)3емли пустует много и много, но вот цветы остались.
(9)Цветы… (10)Пусть простые, нашенские, но сажаем, пропалываем, поливаем, бережём. (11)Без цветов нельзя.
(12)В соседнем дворе доживает век старая Миколавна. (13) По дому еле ползает, во двор не выходит, лишь на крылечке сидит порой. (14) Во двор выйти не может, но каждый год молодым своим помогальщикам наказывает: (15)”Возле порожков посадите мне георгину«. (16)Её слушаются, сажают. (17)Цветёт георгиновый куст. (18)Миколавна глядит на него, на ступеньках сидя вечерами.
(19)Через улицу, напротив, живёт старая Гордеевна. (20)У неё одышка, больное сердце. (21)Ей нагибаться никак нельзя. (22)Но каждое лето цветут у неё в палисаднике «зорьки». (23)”Это наш цветок, хуторской… — объясняет она. (24)— Я его люблю…”
(25)Сосед Юрий. (26)Человек нездоровый, больной. (27)Какой с него спрос! (28)Но в летнюю пору расцветает посреди вконец запущенного двора могучий куст розовых пионов. (29)”Мама посадила… — объясняет он. (30)— Я поливаю”. (31)Мама его давным-давно умерла. (32)А этот цветочный куст — словно привет далёкий.
(33)У тётки Лиды земли возле дома немного. (34)”В ладошку… — жалуется она. (35)— А надо и картошку, и свёклу, и помидоры, того и другого посадить. (36)А земли — в ладошку«. (37)Но анютины глазки цветут возле дома, золотятся «царские кудри». (38)Без этого нельзя.
(39)У Ивана Александровича с супругой тоже земли не хватает. (40)У них на подворье с математической точностью рассчитан каждый миллиметр. (41)Приходится исхитряться. (42)После картошки успевает ещё и капуста созреть до морозов. (43)Убрали лук, поздние помидоры растут. (44)Но и у них — пара кустов «зорьки», несколько георгинов, «солнышко» стелется и цветёт.
(45)Там, где хозяева молодые, в силах, там — розы, там — лилии, там много всего во дворах, в палисадах.
(46)А ведь с цветами — столько забот. (47)Сами собой они не вырастут. (48)Посади, гляди за ними, рыхли, пропалывай, коровяком подкорми. (49)А попробуй не полей хотя бы день при нашей жаре! (50)Тут же засохнут. (51)Не то что цвета, листьев не увидишь. (52)Цветы вырастить — труд немалый. (53)Но радости больше.
(54)Августовское раннее утро. (55)3автрак на воле. (56)Солнце за спиной. (57)Перед глазами — цветы. (58)Сколько их… (59)Десятки, сотни, тысячи… (60)Алые, синие, лазоревые, золотисто-медовые… (61)Все на меня глядят. (62)А если вернее, через плечо моё, на утреннее встающее солнце. (бЗ)Светит перед глазами желтизна и бель, нежная васильковая голубизна, зелень, алость, небесная синь. (64)Смотрят и дышат в лицо мне простые наши цветы.
(65)Летнее утро. (66)Впереди — долгий день…
(67)Порою, когда начинают о людях худое говорить: мол, народ пошёл никудышный, изленился… — при таких разговорах я всегда вспоминаю о цветах. (68)Они есть в каждом дворе. (69)3начит, не так уж всё плохо. (70)Потому что цветок — это ведь не просто поглядел да понюхал… (71)Скажите, шепните женщине ли, девушке: (72)”Цвет ты мой лазоревый…” — и вы увидите, какое счастье плеснётся в её глазах.
(По Б. Екимову*)

* Борис Петрович Екимов (род. в 1938г.) — русский прозаик и публицист.

(1)… Я давно уже почувствовал необходимость понять — как возник мир, в котором я живу, и каким образом я постигаю его. (2) Это естественное и — в сущности — очень скромное желание, незаметно выросло у меня в неодолимую потребность и, со всей энергией юности, я стал настойчиво обременять знакомых «детскими» вопросами. (3) Одни искренно не понимали меня, предлагая книги Ляйэля и Леббока; другие, тяжело высмеивая, находили, что я занимаюсь «ерундой»; кто-то дал «Историю философии» Льюиса; эта книга показалась мне скучной, — я не стал читать её.
(4) Среди знакомых моих появился странного вида студент в изношенной шинели, в короткой синей рубахе, которую ему приходилось часто одергивать сзади, дабы скрыть некоторый пробел в нижней части костюма. (5) Близорукий, в очках, с маленькой, раздвоенной бородкой, он носил длинные волосы «нигилиста»; удивительно густые, рыжеватого цвета, они опускались до плеч его прямыми, жесткими прядями. (6) В лице этого человека было что-то общее с иконой «Нерукотворенного Спаса». (7) Двигался он медленно, неохотно, как бы против воли; на вопросы, обращенные к нему, отвечал кратко и не то угрюмо, не то — насмешливо. (8) Я заметил, что он, как Сократ, говорит вопросами. (9) К нему относились неприязненно.
(10) Я познакомился с ним, и, хотя он был старше меня года на четыре, мы быстро, дружески сошлись. (11) Звали его Николай Захарович Васильев, по специальности он был химик.
(12) Когда он приехал из Москвы на каникулы, я, конечно, обратился к нему с «детскими» вопросами и этим очень обрадовал его.
— (13) Ты — человек, каким я желаю тебе остаться до конца твоих дней. (14) Помни то, что уж чувствуешь: свобода мысли — единственная и самая ценная свобода, доступная человеку. (15) Ею обладает только тот, кто, ничего не принимая на веру, всё исследует, кто хорошо понял непрерывность развития жизни, её неустанное движение, бесконечную смену явлений действительности.
(16) Он встал, обошел вокруг стола и сел рядом со мною.
— (17) Всё, что я сказал тебе, — вполне умещается в трёх словах: живи своим умом! (18) Вот. (19) Я не хочу вбивать мои мнения в твой мозг; я вообще никого и ничему не могу учить, кроме математики, впрочем. (20) Я особенно не хочу именно тебя учить, понимаешь. (21) Я — рассказываю. (22) А делать кого— то другого похожим на меня, это, брат, по—моему, свинство. (23) Я особенно не хочу, чтобы ты думал похоже на меня, это совершенно не годится тебе, потому что, брат, я думаю плохо.
(24) Он невесело усмехнулся:
— (25) Вот, например, я думаю, что человечество до конца дней своих будет описывать факты и создавать из этих описаний более или менее неудачные догадки о существе истины или же, не считаясь с фактами — творить фантазии. (26) В стороне от этого — под, над этим — Бог. (27) Но — Бог — это для меня неприемлемо. (28) Может быть, он и существует, но — я его не хочу. (29) Видишь — как нехорошо я думаю. (30) Да, брат…
(31) Есть люди, которые считают идеализм и материализм совершенно равноценными заблуждениями разума.
(32) Он вздохнул, прислушался к пению виолончели.
— (33) Умные люди говорят, что мы знаем только то, что думаем по поводу видимого нами, но не знаем — то ли, так ли мы думаем, как надо. (34) А ты — и в это не верь! (35) Ищи сам…
(36) Я был глубоко взволнован его речью, — я понял в ней столько, сколько надо было понять для того, чтоб почувствовать боль души Николая. (37) Взяв друг друга за руки, мы с минуту стояли молча. (38) Хорошая минута! (39) Вероятно — одна из лучших минут счастья, испытанного мною в жизни.
(По М. Горькому*)

* Максим Горький (Алексей Максимович Пешков) — выдающийся русский советский писатель и драматург.

— (1)Вчера в лесу обстреляли штабную машину, — вполголоса сказал Никитин, взглянув на Княжко. — (2)Сообщил патруль.
— (3)Вчера? (4)Обстреляли? — подхватил Гранатуров. — (5)Ну-ка, Княжко, вопрос щенку! (6)Они стреляли?
(7)”Неужели вот такие молокососы устроили засаду в лесу? — подумал Никитин, пытаясь соотнести обстрел машины с видом этой сгорбленной, жалкой мальчишеской спины немца и его мокро хлюпающего носа. — (8)Просто не верится«.
— (9)Что там этот хмырь мокроносый мычит? — угрожающе спросил Гранатуров, не снимая руку с кобуры. — (10)Если не ответил, повторить вопрос, еще повторить, Княжко! (11)Вчера стрелял, а сегодня в разведку пошёл? (12)Пусть ответит!
(13)Княжко задал вопрос и с подчёркнутой сухостью перевёл:
— (14)Он сказал, что вчера не был в лесу, а был в городе, у сестры. (15)Кроме того, ефрейтор каждую ночь выбирает новое место ночёвки. (16)За разглашение тайны — расстрел.
(17)Гранатуров, расставив ноги, медленно покачивался с носков на каблуки, скулы его заметно теряли смуглоту, приобретали серый оттенок.
— (18)Значит… (19)Отказывается говорить? (20)Так я понял, Княжко? — сниженным до подземного рокота басом выговорил Гранатуров, зрачки его вдруг слились с шальной жутью глаз, и он дико тряхнул головой в сторону двери. — (21)А ну-ка выйдите все, только братца немочки оставьте! (22)Я поговорю с ним, как фрицы с моим отцом и матерью в Смоленске разговаривали! (23)Он у меня шёлковым станет!
(24)Никитин слышал о чем-то страшном, детально неясном, что случилось в сорок первом с семьей Гранатурова в Смоленске (отец его, кажется, был директором школы, мать — учительницей), о чем сам он мало говорил, и, подумав об этом, тут же увидел сплошной оскал зубов на посеревшем лице комбата, увидел, как напряглись слоновьей силой его плечи и чугунной гирей дрогнул и повис вдоль тела пудовый кулак. (25)Он никогда не замечал этого ослепленного, ярого, звериного проявления в нем, и почему-то мелькнула мысль, что одним ударом Гранатуров легко мог бы убить человека. (26)Тёмное, неосмысленное проявилось у Меженина; зараза насилия полыхнувшим пламенем внезапно прошла от него к Гранатурову, как проходит безумие по толпе, опьянённой жаждой мщения при встрече человеческого существа, вовсе не сильного, растерянного, несущего в себе понятие врага.
(27)Это не понял, а инстинктивно почувствовал Никитин, и в ту же секунду пронзительный взвизг немки прорезал тишину комнаты — она кинулась к Курту, догадываясь, что должно было произойти сейчас, вцепилась в шею брата и, наклоняя его маленькую голову к своему лицу, повторяла одно и то же с мольбой:
— (28)Kurt, Kurt, Kurt!.. (29)Antworte!..
— (30)Меженин! — заревел Гранатуров, надвигаясь на Курта. — (31)Убери её! (32)Выйдите все! (33)Я поговорю с ним! (34)И этот слюнявый скорпион стрелял в нас?
(35)Меженин плюнул на ладони, растер, будто бы дрова рубить собрался, обеими руками схватил немку за плечи, рванул, оторвал её от Курта, и тотчас же неузнаваемый, накалённый голос Княжко хлестнул зазвеневшим выстрелом:
— (36)Назад!..
(37)И, сделав два шага, подобно разжатой стальной пружинке, оттолкнул Меженина локтем и, бледнея, стал между Гранатуровым и Куртом, произнес непрекословным голосом приговора и Гранатурову и себе:
— (38)Это вы сделаете только в том случае, если меня не будет в живых! (39)Вам ясно, комбат?
— (40)Меженин! (41)Выйдите отсюда! — подал команду Никитин, горячо подхваченный решимостью Княжко. — (42)Чтоб вашего духа здесь не было!
(43)Меженин перевел задымлённые бешенством глаза на Никитина, затем, по обыкновению смежив ресницы, для чего-то потирая жёстко ладонь о ладонь, прохрипел Гранатурову: «Немчишки им, оказывается, дороже, а?» — и, переваливаясь, двинулся к двери, открыл ее кулаком, вышагнул и так стукнул дверью, что закачался огонь в лампе.
(По Ю. Бондареву*)

* Юрий Васильевич Бондарев (1924−2020) — русский писатель, сценарист, автор многочисленных произведений о Великой Отечественной войне.

(1)У каждого человека, как и у всего человечества, есть свой список заветных мечтаний. (2)Завоевать межпланетные пространства, проникнуть в иные миры — одно из давнишних мечтаний обитателей земного шара. (3)В самом деле, неужели человек обречен довольствоваться лишь одной крупинкой мироздания — маленькой Землей? (4)Фантасты бередили самолюбие обитателей нашей планеты. В отважных умах рождались различные догадки, то научные, то фантастические. (5)Жюль Верн послал своих выдуманных героев на Луну в пушечном ядре. (6)Герберт Уэллс заставил своего героя изобрести особое вещество, не пропускающее будто бы земного притяжения. (7)Были выдуманы романистами и еще разные способы космических полетов, но…
(8)Но наука опровергала все эти остроумные выдумки фантастов. (9)Ученые с сомнением покачивали седыми головами, вооружались очками и цифрами и доказывали, что, например, в пушечном снаряде человеку лететь никак нельзя: ядро вылетит из пушки сразу с огромной скоростью, необходимой для совершения дальнейшего полета, толчок будет столь ужасен, что никакие матрацы, пружины или ванны со специальной жидкостью, амортизирующей удар, не спасут пассажиров. (10)Собственный вес расплющит их в момент выстрела. (11)И затем, ну хорошо, допустим, этого каким-то чудом не случится и вы долетите до Луны. (12)А обратно?.. (13)Кто вами выстрелит?
(14)Что же, значит, человечество навсегда приковано к Земле и надо оставить все попытки оторваться от неё?
(15)Аэроплан? (16)Но он может летать, лишь опираясь на воздух, черпая в его сопротивлении подъемную силу. (17)Пропеллер не потянет аппарат в безвоздушном межпланетье, так как будет вертеться впустую. (18)Воздушный шар? (19)Дирижабль? (20)Но ведь они тоже плывут только в атмосфере, несомые газами, более лёгкими, чем окружающий воздух. (21)В пустоте они не могут держаться. (22)Ученые качали головами, тёрли очки, но выхода не видели.
(23)Но вот единственная возможность выхода человека во вселенную была найдена. (24)Она была найдена у нас в России в 1883 году скромным учителем города Боровска, переехавшим через несколько лет в Калугу.
(25)Именно Калуга стала первой в мире столицей для ракетостроителей и будущих звездоплавателей. (26)Именно отсюда идет путь в мировое пространство. (27)И открыл этот путь удивительный человек, великий ученый, в которого по прошествии многих лет вырос провинциальный мальчик Костя, когда-то мечтавший в тишине о звёздах.
(28)Ещё в раннем детстве шевельнулась в Костиной голове совсем ещё туманная мысль. (29)Она окрепла в тишине многих последующих лет, превратилась в ошеломительную догадку, созрела, питаемая приобретёнными позднее точными знаниями, и выросла в гениальную научно-техническую идею, которая сделала Константина Эдуардовича Циолковского знаменитым по всей нашей планете.
(30)В гениальной научной дальнозоркости Циолковского была и известная трагедия его. (31)Он с удивительной прозорливостью и отчётливостью первым схватывал идеи, истины, научно-технические задачи, встававшие ещё далеко за горизонтами века. (32)Однако, «не вовремя родившись», оказавшись современником глухой поры в истории России, он как бы и жил вне времени. (33)В одних своих открытиях он отставал от современников, тратя силы на доказательства уже доказанного, в других же уходил слишком далеко, разрабатывая и предлагая проекты, бывшие для тогдашней техники ещё недосягаемыми. (34)Не встречая подлинной поддержки в обществе, он не мог разрабатывать своих открытий постепенно, в последовательном их освоении. (35)И другие люди завладевали порой славой его изобретений.
(36)Но неоспоримым предвестником будущего явился он в деле открытия вселенной для человечества.
(По Л. Кассилю*)

*Лев Абрамович Кассиль (1905–1970) — русский советский писатель.

(1)Во второй половине XIX века в Петербурге были созданы постоянные Высшие женские курсы, по существу, женский университет, первым директором их стал известный в то время историк — академик К. Н. Бестужев-Рюмин, племянник казненного декабриста. (2)Он совершенно бескорыстно в течение ряда лет организовывал курсы, а потом руководил ими, поэтому и стали их называть в его честь Бестужевскими. (3)А русских девушек, желавших получить высшее образование, слушательниц этих курсов, называли бестужевками.
(4)Само имя это — «бестужевка» — вызывало в моем сознании что-то юное и женственное, бесконечно женственное и бесконечно юное; что-то вольное, непокорное, как ветер, как девичьи темные волосы, развеваемые сильным ветром; что-то красивое, легко, изящно и уверенно идущее по земле и что-то сопряженное с музыкой, живописью. (5)И с баррикадами.
(6)Однажды летом в мой кабинет в редакции вошла старуха, седая, крупная, с большими мужскими кистями рук, села, отдышалась после жары и ходьбы, подняла лицо, растрескавшееся, как краски на старом портрете, и бурно начала:
— (7)Добрый день. (8)Я — бестужевка. — (9)И назвала себя: — Амалия Эттингер.
(10)То, что эта старая-старая, не менее восьмидесяти по виду, женщина назвала себя по имени (Амалия!), без отчества, по имени и фамилии, как называют себя совсем юные женщины, стесняющиеся излишней официальности, удивило меня даже больше, чем это абсолютно неожиданное «бестужевка», начисто не вяжущееся ни с героиней Ярошенко, ни с моим внутренним видением бестужевки.
(11)Почему-то мне казалось, что она — бестужевка — останется навсегда юной, возможно, потому, что перед моим сознанием стоял некий собирательный образ бестужевки вообще.
— (12)Мы, бестужевки, вас читали, и я уполномочена нашим советом устроительниц традиционных вечеров бестужевок позвать вас на очередной вечер воспоминаний, который имеет быть в Доме культуры…
(13)Я поблагодарил, обещал быть.
— (14)Но учтите, — нахмурилась она театрально, — общая сумма возраста собравшихся дам составит три тысячи лет!
(15)”Три тысячи лет”, — думал я через несколько дней, по дороге к ним на вечер. (16)Меня это, положа руку на сердце, тревожило. (17)Что испытаю в обществе этих старух? (18)Один телесно одряхлевший человек может быть душевно молод и обаятелен, но тридцать, сорок?!
(19)Я часто бывал в больницах и в разного рода пансионатах и домах, где лечатся, живут, угасают старые люди, и сердце при одном воспоминании о скорбной жизни в тех стенах печалилось и болело.
(20)Я вошел в зал с накрытыми для чаепития столами, когда оно уже началось. (21)Я опоздал, не рассчитывал, что они начнут минута в минуту, полагая, что будет именно чаепитие: старые люди, сидя, пьют чай и негромко беседуют. (22)А они начали, видимо, абсолютно точно, и чаепитие их, как я понял, было особым.
— (23)”Сегодня, — услышал я, — в шесть часов пять минут утра умер на станции Астапово Лев Николаевич Толстой. (24)В России траур. (25)Студенты и курсистки отменили лекции…”
(26)Наступила тишина; я стоял растерянно на пороге.
— (27)Идите сюда! — оглушительным шепотом позвала меня Эттингер.
(28)Я быстро и неловко занял место рядом с ней.
— (29)«…отменили лекции, поют «Вечную память», говорят речи…” — читала, возвышаясь в полный рост над столом, женщина в темном, торжественном, лица которой я не видел из-за поднятых к нему старых-старых листков исписанной бумаги.
— (30)Читает дневник десятого года, — пояснила Эттингер.
(31)И я вдруг ощутил, что самая реальная вещь в мире — чувства. (32)И чувства — самая юная, единственно юная вещь в мире.
(33)Стареют пирамиды, горы, земля и небо; чувства не стареют. (34)И я вдруг почувствовал, что в этом зале со столом, уставленным скромным угощением, нет старости. (35)Три тысячи лет веселились, печалились, думали, три тысячи лет пили чай, уминали бутерброды; время сгустилось и улыбалось, время шутило и не старело.
(36)Время отступило, отхлынуло, как океанская волна, оставив на песке нечто совершенно бесценное, чему названия нет в человеческом языке, а если бы нашлось, то вопрос о смысле жизни был бы, вероятно, решен.
(По Е. Богату*)

* Евгений Михайлович Богат (1923−1985) — советский журналист, писатель.

(1)Как и когда родилась моя страсть к путешествиям, любовь к природе, к своей земле?
(2)В голубые, ясные дни детства мною владела мечта о далеких скитаниях, о счастливых сказочных странах. (3)На крыльях воображения уносился я далеко над землею. (4) Подо мной проплывали снежные горы, голубые моря и леса, серебряные реки и озера. (5) Птицы, их радостная свобода, манили меня. (6)С особенным чувством смотрел я на пролетавших журавлей. (7) Недаром весною, в дни пролета птиц, с особенной силой тянуло меня странствовать. (8)Весною — уже взрослым — обычно отправлялся я в самые далекие и удачные путешествия.
(9)Еще в годы раннего детства хранил я тайную уверенность увидеть и обойти мир. (10) С величайшим увлечением отдавался чтению книг, в которых описывались похождения отважных охотников-следопытов. (11)Воображение с необычайною силою переносило меня в далекие страны. (12)Закрыв глаза, я предавался страстным мечтаниям. (13)Я мог думать об открытии неведомых земель, о грудах золота и алмазов, описываемых в фантастических романах. (14) Страсти к наживе и богатству у меня никогда не было даже в детских мечтах. (15) Я мечтал о будущих путешествиях, беспечно и весело пролетая над расстилавшейся подо мною любимой земле
(16)Одной из первых книг, некогда покорявших моё воображение и отнимавших у меня много ночей, была дешёвая лубочная книжка о рыцаре Гуаке. (17)Я помню запах страниц, старинный шрифт со старинными буквами, на первых порах мешавший мне бегло читать. (18)Таинственность и волшебные превращения, описанные в этой, наверное, очень плохой книжке несказанно меня увлекли. (19) К чтению баснословных приключений приступал я с трепетом. (20) Помню, я прятался от людей, скрывался водному мне известных уголках.
(21) Подвиги и приключения. Описанные в книге, волновали меня необычайно. (22)Отрываясь от книги, я как бы своими глазами видел стальные доспехи, сверкающие шлемы, мечи. (23)Вызванные воображением видения обступали меня. (24)Действительность мешалась подчас со сновидениями. (25)Во сне я видел описанных в книге рыцарей, страшных чудовищ, сражался с ними и побеждал.
(26)Трудно представить теперь чудесную игру воображения, которая владела нами в детстве. (27)Коня с мочальной гривой представляли мы живым, горячим скакуном-иноходцем. (28)Пламя и дым вырываются из ноздрей коня, с серебряных удил падает клочьями пена. (29)Выструганный из лучины меч был настоящий рыцарский меч-кладенец. (30) С несокрушимою силою поражал я несметную вражескую рать. (31) Под ударами игрушечного меча слетали с высокой, разросшейся крапивы пушистые вражеские головы. (32)Вражеская несметная рать лежала поверженной. (33)Вложив «окравленный» меч в ножны. Через поле битвы я гордо возвращался в заветный свой уголок.
(34)Немногие из нас, взрослых, сохранили эту чудесную способность преображаться. (35)Редки и счастливы посещающие нас мгновения, когда мы опять можем почувствовать себя детьми. (36)В дальних скитаниях при встрече с любезными сердцу людьми переживаю я прежнее счастье, по-прежнему крепко и радостно бьется мое сердце.
(По И. С. Соколову-Микитову*)

* Иван Сергеевич Соколов-Микитов (1892–1975) — русский советский писатель и журналист, специальный корреспондент.

(1)В это время я стал писать из тщеславия, корыстолюбия и гордости. (2)В писаниях своих я делал то же самое, что и в жизни. (3)Для того чтобы иметь славу и деньги, для которых я писал, надо было скрывать хорошее и выказывать дурное. (4)Я так и делал. (5)Сколько раз я ухитрялся скрывать в писаниях своих, под видом равнодушия и даже легкой насмешливости, те мои стремления к добру, которые составляли смысл моей жизни. (6)И я достигал этого: меня хвалили.
(7)Двадцати шести лет я приехал после войны в Петербург и сошелся с писателями. (8)Меня приняли как своего, льстили мне. (9)И не успел я оглянуться, как сословные писательские взгляды на жизнь тех людей, с которыми я сошелся, усвоились мною и уже совершенно изгладили во мне все мои прежние попытки сделаться лучше. (10)Взгляды эти под распущенность моей жизни подставили теорию, которая ее оправдывала.
(11)Взгляд на жизнь этих людей, моих сотоварищей по писанию, состоял в том, что жизнь вообще идет развиваясь и что в этом развитии главное участие принимаем мы, люди мысли, а из людей мысли главное влияние имеем мы — художники, поэты. (12)Наше призвание — учить людей. (13)Для того же, чтобы не представился тот естественный вопрос самому себе: что я знаю и чему мне учить, — в теории этой было выяснено, что этого и не нужно знать, а что художник и поэт бессознательно учит. (14)Я считался чудесным художником и поэтом, и потому мне очень естественно было усвоить эту теорию. (15)Я — художник, поэт — писал, учил, сам не зная чему. (16)Мне за это платили деньги, у меня было прекрасное кушанье, помещение, женщины, общество, у меня была слава. (17)Стало быть, то, чему я учил, было очень хорошо.
(18)Была вера в значение поэзии, и в развитие жизни была вера, и я был одним из жрецов ее. (19)Быть жрецом ее было очень выгодно и приятно. (20)И я довольно долго жил в этой вере, не сомневаясь в ее истинности. (21)Но на второй и в особенности на третий год такой жизни я стал сомневаться в непогрешимости этой веры и стал ее исследовать. (22)Первым поводом к сомнению было то, что я стал замечать, что жрецы этой веры не все были согласны между собою. (23)Одни говорили: мы — самые хорошие и полезные учители, мы учим тому, что нужно, а другие учат неправильно. (24)А другие говорили: нет, мы — настоящие, а вы учите неправильно. (25)И они спорили, ссорились, бранились, обманывали, плутовали друг против друга. (26)Кроме того, было много между нами людей и не заботящихся о том, кто прав, кто не прав, а просто достигающих своих корыстных целей с помощью этой нашей деятельности. (27)Всё это заставило меня усомниться в истинности нашей веры.
(28)Кроме того, усомнившись в истинности самой веры писательской, я стал внимательнее наблюдать жрецов ее и убедился, что почти все жрецы этой веры, писатели, были люди безнравственные и, в большинстве, люди плохие, ничтожные по характерам — много ниже тех людей, которых я встречал в моей прежней разгульной и военной жизни — но самоуверенные и довольные собой, как только могут быть довольны люди совсем святые или такие, которые и не знают, что такое святость. (29)Люди мне опротивели, и сам себе я опротивел, и я понял, что вера эта — обман.
(30)Но странно то, что хотя всю эту ложь веры я понял скоро и отрекся от нее, но от чина, данного мне этими людьми, — от чина художника, поэта, учителя — я не отрекся. (31)Я наивно воображал, что я — поэт, художник и могу учить всех, сам не зная, чему я учу. (32)Я так и делал.
(По Л. Н. Толстому*)

* Лев Николаевич Толстой (1828−1910) — русский писатель, публицист, мыслитель.

(1)Солдаты, расположившиеся вокруг своей пушки, были заняты каждый своим делом. (2)Кто, пристроившись к сосновому ящику со снарядами, писал письмо, слюня химический карандаш и сдвинув на затылок шлем; кто сидел на лафете¹, пришивая к шинели крючок; кто читал маленькую артиллерийскую газету.
(З)Живя с разведчиками и наблюдая поле боя с разных сторон, Ваня привык видеть войну широко и разнообразно. (4)Он привык видеть дороги, леса, болота, мосты, ползущие танки, перебегающую пехоту, минёров, конницу, накапливающуюся в балках².
(5)3десь, на батарее, тоже была война, но война, ограниченная маленьким кусочком земли, на котором ничего не было видно, кроме орудийного хозяйства (даже соседних пушек не было видно), ёлочек маскировки и склона холма, близко обрезанного серым осенним небом. (6)А что было там, дальше, за гребнем этого холма, Ваня уже не знал, хотя именно оттуда время от времени слышались звуки перестрелки.
(7)Ваня стоял у колеса орудия, которое было одной с ним вышины, и рассматривал бумажку, наклеенную на косой орудийный щит. (8)На этой бумажке были крупно написаны тушью какие-то номера и цифры, которые мальчик безуспешно старался прочесть и понять.
— (9)Ну, Ванюша, нравится наше орудие? — услышал он за собой густой, добродушный бас.
(10)Мальчик обернулся и увидел наводчика³ Ковалёва.
— (11)Так точно, товарищ Ковалёв, очень нравится, — быстро ответил Ваня и, вытянувшись в струнку, отдал честь.
(12)Видно, урок капитана Енакиева не прошёл зря. (13)Теперь, обращаясь к старшему, Ваня всегда вытягивался в струнку и на вопросы отвечал бодро, с весёлой готовностью. (14)А перед наводчиком Ковалёвым он даже переусердствовал. (15)Он как взял под козырёк, так и забыл опустить руку.
— (16)Ладно, опусти руку. (17)Вольно, — сказал Ковалёв, с удовольствием оглядывая ладную фигурку маленького солдатика.
(18) Наружностью своей Ковалёв меньше всего отвечал представлению о лихом солдате, Герое Советского Союза, лучшем наводчике фронта.
(19) Прежде всего, он был не молод. (20)В представлении мальчика он был уже не «дяденька», а, скорее, принадлежал к категории «дедушек». (21)До войны он был заведующим большой птицеводческой фермой. (22)На фронт он мог не идти. (23)Но в первый же день войны он записался добровольцем.
(24)Во время Первой мировой войны он служил в артиллерии и уже тогда считался выдающимся наводчиком. (25)Вот почему и в эту войну он попросился в артиллерию наводчиком. (26)Сначала в батарее к нему относились с недоверием — уж слишком у него была добродушная, сугубо гражданская внешность. (27)Однако в первом же бою он показал себя таким знатоком своего дела, таким виртуозом, что всякое недоверие кончилось раз и навсегда.
(28)Его работа при орудии была высочайшей степенью искусства. (29)Бывают наводчики хорошие, способные. (ЗО)Бывают наводчики талантливые. (31)Бывают выдающиеся. (32)Он был наводчик гениальный. (33)И самое удивительное заключалось в том, что за четверть века, которые прошли между двумя мировыми войнами, он не только не разучился своему искусству, но как-то ещё больше в нём окреп. (34)Новая война поставила артиллерии много новых задач. (35)Она открыла в старом наводчике Ковалёве качества, которые в прежней войне не могли проявиться в полном блеске. (36)Он не имел соперника в стрельбе прямой наводкой.
(37) Вместе со своим расчётом он выкатывал пушку на открытую позицию и под градом пуль спокойно, точно и вместе с тем с необыкновенной быстротой бил картечью по немецким цепям или бронебойными снарядами — по немецким танкам.
(38) 3десь уже мало было одного искусства, как бы высоко оно ни стояло.
(39)3десь требовалось беззаветное мужество. (40)И оно было. (41)Несмотря на свою ничем не замечательную гражданскую внешность, Ковалёв был легендарно храбр.
(42)В минуту опасности он преображался. (43)В нём загорался холодный огонь ярости. (44)Он не отступал ни на шаг. (45)Он стрелял из своего орудия до последнего патрона. (46)А выстрелив последний патрон, он ложился рядом со своим орудием и продолжал стрелять из автомата. (47)Расстреляв все диски, он спокойно подтаскивал к себе ящики с ручными гранатами и, прищурившись, кидал их одну за другой, пока немцы не отступали.
(48)Среди людей часто попадаются храбрецы. (49)Но только сознательная и страстная любовь к Родине может сделать из храбреца героя. (50)Ковалёв был истинный герой.
(51) Он страстно, но очень спокойно любил Родину и ненавидел всех её врагов.
(52) А с немцами у него были особые счёты. (53)В шестнадцатом году они отравили его удушливыми газами. (54)И с тех пор Ковалёв всегда немного покашливал. (55)0 немецких вояках он говорил коротко:
— С ними у нас может быть только один разговор — беглым огнём. (56)Другого они не понимают.
(57)Трое его сыновей были в армии. (58)Один из них уже был убит. (59)Жена Ковалёва, по профессии врач, тоже была в армии. (60)Дома никого не осталось. (61)Его домом была армия.
(62)Несколько раз командование пыталось выдвинуть Ковалёва на более высокую должность. (63)Но каждый раз Ковалёв просил оставить его наводчиком и не разлучать с орудием.
— (64)Наводчик — это моё настоящее дело, — говорил Ковалёв, — с другой работой я так хорошо не справлюсь. (65)Уж вы мне поверьте. (66)3а чинами я не гонюсь. (67)Тогда был наводчиком и теперь до конца войны хочу быть наводчиком. (68)А для командира я уже не гожусь. (69)Стар. (70)Надо молодым давать дорогу. (71)Покорнейше вас прошу.
(72)В конце концов его оставили в покое. (73)Впрочем, может быть, Ковалёв был прав: каждый человек хорош на своём месте. (74)И, в конце концов, для пользы службы лучше иметь выдающегося наводчика, чем посредственного командира взвода.
(75)Всё это было Ване известно, и он с робостью и уважением смотрел на знаменитого Ковалёва.
(По В. П. Катаеву*)

* Валентин Петрович Катаев (1897-1986) — русский советский писатель, поэт, киносценарист, драматург, журналист, военный корреспондент.

1 Лафет — опора, на которой закрепляется ствол артиллерийского орудия.
2 Балка — длинный и широкий овраг, заросший травой и кустарником.
3 Наводчик — боец, производящий наводку орудия на цель

— (1)Скажи, пожалуйста, ты так век думаешь прожить? — спросил Райский после обеда, когда они остались в беседке.
— (2)Да, а как же? Чего же мне еще? — спросил с удивлением Леонтий.
— (3)Ничего тебе не хочется, никуда не тянет тебя? (4)Не просит голова свободы, простора? (5)Не тесно тебе в этой рамке? (6)Ведь в глазах, вблизи — все вон этот забор, вдали — вот этот купол церкви, дома… под носом…
— (7)А под носом — вон что! — Леонтий указал на книги. — (8)Мало, что ли? (9)Книги, ученики… жена в придачу… (10)Чего больше?
— (11)Книги? (12)Разве это жизнь? (13)Старые книги сделали свое дело; люди рвутся вперед, ищут улучшить себя, очистить понятия, прогнать туман, наконец привести в порядок и общественное хозяйство… (14)А он глядит в книгу, а не в жизнь!
— (15)Чего нет в этих книгах, того и в жизни нет или не нужно! — торжественно решил Леонтий. — (16)Вся программа, и общественной и единичной жизни, у нас позади: все образцы даны нам. (17)Умей напасть на свою форму, а она готова. (18)Не отступай только — и будешь знать, что делать. (19)Позади найдешь образцы форм и политических и общественных порядков. (20)И лично для себя то же самое. (21)Кто ты: полководец, писатель, сенатор, консул, или невольник, или школьный мастер, или жрец? (22)Смотри: вот они все живые здесь — в этих книгах. (23)Учи их жизнь и живи, учи их ошибки и избегай, учи их добродетели и, если можно, подражай. (24)Да, трудно! (25)Мы и давай выдумывать какую-то свою, новую жизнь! (26)Вот отчего мне никогда ничего и никуда дальше своего угла не хотелось: не верю я в этих нынешних великих людей…
(27)Он говорил с жаром, и черты лица у самого у него сделались, как у тех героев, о которых он говорил.
— (28)Стало быть, по-твоему, жизнь там и кончилась, а это все не жизнь? (29)Ты не веришь в развитие, в прогресс?
— (30)Как не верить, верю! (31)Вся эта дрянь, мелочь, на которую рассыпался современный человек, исчезнет: все это приготовительная работа, сбор и смесь еще неосмысленного материала. (32)Эти исторические крохи соберутся и сомнутся рукой судьбы опять в одну массу, и из этой массы выльются со временем опять колоссальные фигуры, опять потечет ровная, цельная жизнь, которая впоследствии образует вторую древность. (33)Мы потеряли дорогу, отстали от великих образцов, утратили многие секреты их бытия. (34)Низость, мелочи, дрянь — все побледнеет: выправится человек и опять встанет на железные ноги… (35)Вот и прогресс!
— (36)Ты все тот же старый студент, Леонтий! (37)Все нянчишься с отжившей жизнью, а о себе не подумаешь, кто ты сам?
— (38)Кто? — повторил Козлов. — (39)Учитель латинского и греческого языков. (40)Я так же нянчусь с этими отжившими людьми, как ты со своими никогда не жившими идеалами и образами.
— (41)Помилуй, Леонтий; ты ничего не делаешь для своего времени, ты пятишься, как рак. (42)Оставим римлян и греков — они сделали свое. (43)Будем же делать и мы, чтоб разбудить это (он указал вокруг на спящие улицы, сады и дома). (44)Будем превращать эти обширные кладбища в жилые места, встряхивать спящие умы от застоя!
— (45)Как же это сделать?
— (46)Я буду рисовать эту жизнь, отражать, как в зеркале, а ты…
— (47)Я… тоже кое-что делаю: несколько поколений к университету приготовил… — робко заметил Козлов и остановился, сомневаясь, заслуга ли это?
— (48)Хорошо, да все это не настоящая жизнь, — сказал Райский, — так жить теперь нельзя. (49)Многое умерло из того, что было, и многое родилось, чего не ведали твои греки и римляне. (50)Нужны образцы современной жизни, очеловечивания себя и всего около себя. (51)Это задача каждого из нас…
— (52)Ну, за это я не берусь: довольно с меня и того, если я дам образцы старой жизни из книг, а сам буду жить про себя и для себя.
— (53)Жизнь «для себя и про себя» — не жизнь, а пассивное состояние: нужно слово и дело, борьба. (54)А ты хочешь жить барашком!
— (55)Я уж сказал тебе, что я делаю свое дело и ничего знать не хочу, никого не трогаю и никто меня не трогает!
(По И. А. Гончарову*)

* Иван Александрович Гончаров (1812−1891) — русский писатель и литературный критик.

(1)Желтые кувшинки плавали в стоячей воде. (2)Пахло тиной и речной сыростью. (3)Раздевшись, Николай выстирал гимнастерку и портянки, сел на песок, обнял руками колени. (4)Лопахин прилег рядом.
— (5)Мрачноват ты нынче, Николай…
— (6)А чему же радоваться? Не вижу оснований.
— (7)Какие еще тебе основания? (8)Живой? (9)Живой. (10)Ну и радуйся. (11)Смотри, денек-то какой выдался! (12)Солнце, речка, кувшинки вон плавают… (13)Красота, да и только! (14)Удивляюсь я тебе: старый ты солдат, почти год воюешь, а всяких переживаний у тебя, как у допризывника. (15)Ты что думаешь: если дали нам духу — так это уже все? (16)Конец света? (17)Войне конец?
(18)Николай досадливо поморщился, сказал:
— (19)При чем тут конец войне? (20)Вовсе я этого не думаю, но относиться легкомысленно к тому, что произошло, я не могу. (21)А ты именно так и относишься и делаешь вид, будто ничего особенного не случилось. (22)Для меня ясно, что произошла катастрофа. (23)Размеров этой катастрофы мы с тобой не знаем, но кое о чем можно догадываться. (24)Идем мы пятый день, скоро уже Дон, а потом Сталинград… (25)Разбили наш полк вдребезги. (26)А что с остальными? (27)С армией? (28)Ясное дело, что фронт наш прорван на широком участке. (29)Немцы висят на хвосте, только вчера оторвались от них и все топаем, и, когда упремся, неизвестно. (30)Ведь это же тоска — вот так идти и не знать ничего! (31)А какими глазами провожают нас жители? (32)С ума сойти можно!
(33)Николай скрипнул зубами и отвернулся. (34)С минуту он молчал, справляясь с охватившим его волнением, потом заговорил уже спокойнее и тише:
— (35)Ото всего этого душа с телом расстается, а ты проповедуешь — живой, мол, ну и радуйся, солнце, кувшинки плавают… (36)Иди ты к черту со своими кувшинками, мне на них смотреть-то тошно! (37)Ты вроде такого дешевого бодрячка из плохой пьески, ты даже ухитрился вон в медсанбат сходить…
(38)Лопахин с хрустом потянулся, сказал:
— (39)Жалко, что ты со мной не пошел. (40)Там, Коля, есть одна такая докторша третьего ранга, что посмотришь на нее — и хоть сразу в бой, чтобы немедленно тебя ранили. (41)Не докторша, а восклицательный знак, ей-богу!
— (42)Слушай, иди ты к черту!
— (43)Нет, серьезно! (44)При таких достоинствах женщина, при такой красоте, что просто ужас! (45)Не докторша, а шестиствольный миномет, даже опаснее для нашего брата солдата, не говоря уже про командиров.
(46)Николай молча, угрюмо смотрел на отражение белого облачка в воде, и тогда Лопахин сдержанно и зло заговорил:
— (47)А я не вижу оснований, чтобы мне по собачьему обычаю хвост между ног зажимать, понятно тебе? (48)Бьют нас? (49)Значит, поделом бьют. (50)Воюйте лучше, сукины сыны! (51)Цепляйтесь за каждую кочку на своей земле, учитесь врага бить так, чтобы заикал он смертной икотой. (52)А если не умеете — не обижайтесь, что вам морду в кровь бьют и что жители на вас неласково смотрят. (53)Чего ради они будут нас с хлебом-солью встречать? (54)Говори спасибо, что хоть в глаза не плюют, и то хорошо. (55)Вот ты, не бодрячок, объясни мне: почему немец сядет в какой-нибудь деревушке, и деревушка-то с чирей величиной, а выковыриваешь его оттуда с великим трудом, а мы иной раз города почти без боя сдаем, мелкой рысью уходим? (56)Брать-то их нам же придется или дядя за нас возьмет? (57)А происходит это потому, что воевать мы с тобой, мистер, как следует еще не научились и злости настоящей в нас маловато. (58)А вот когда научимся да когда в бой будем идти так, чтобы от ярости пена на губах кипела, — тогда и повернется немец задом на восток, понятно? (59)Я, например, уже дошел до такого градуса злости, что плюнь на меня — шипеть слюна будет, потому и бодрый я, потому и хвост держу трубой, что злой ужасно! (60)А ты и хвост поджал, и слезой облился: «Ах, полк наш разбили! Ах, армию разбили! Ах, прорвались немцы!» (61)Прах его возьми, этого проклятого немца! (62)Прорваться он прорвался, но кто его отсюда выводить будет, когда мы соберемся с силами и ударим? (63)Если уж сейчас отступаем и бьем — то при наступлении вдесятеро больнее бить будем! (64)Худо ли, хорошо ли, но мы отступаем, а им и отступать не придется: не на чем будет! (65)Как только повернутся задом на восток — ноги сучьим детям повыдергиваем из того места, откуда они растут, чтобы больше по нашей земле не ходили. (65)Я так думаю, а тебе вот что скажу: при мне ты, пожалуйста, не плачь, все равно слез твоих утирать не буду, у меня руки за войну стали жесткие — не ровен час, еще поцарапаю тебя…
— (66)Я в утешениях не нуждаюсь, дурень, ты красноречия не трать понапрасну, а лучше скажи, когда же, по-твоему, мы научимся воевать? (67)Когда в Сибири будем? — сказал Николай.
— (68)В Си-би-ри? — протяжно переспросил Лопахин, часто моргая светлыми глазами. — (69)Нет, дорогой мистер, в эту школу далеко нам ходить учиться. (70)Вот тут научимся, вот в этих самых степях, понятно? (71)А Сибирь давай временно вычеркнем из географии. (72)Вчера мне Сашка — мой второй номер — говорит: «Дойдем до Урала, а там в горах мы с немцем скоро управимся». (73)А я ему говорю: «Если ты, земляная жаба, еще раз мне про Урал скажешь — бронебойного патрона не пожалею, сыму сейчас свой мушкет и прямой наводкой глупую твою башню так и собью с плеч!» (74)Он назад: говорит, пошутил. (75)Отвечаю ему, что и я, мол, пошутил, разве по таким дуракам бронебойными патронами стреляют, да еще из хорошего противотанкового ружья? (76)Ну, на том приятный разговор и покончили.
(По М. Шолохову*)

* Михаил Александрович Шолохов (1905−1984) — русский советский писатель, журналист и киносценарист.

(1)Что такое творчество? (2)Что такое творческий человек? (3)А это вопрос человеческой судьбы. (4)Самый распространённый ответ: творчество — это рождение чудесной новизны, появление новых великих художественных и материальных ценностей, которые украшают мир.
(5)Именно так отвечают и многие философы, и большинство «обыкновенных» людей, нефилософов, задумывающихся над собственной жизнью, над тем, что они могут дать миру.
(6)А между тем в этом ответе есть глубочайшее заблуждение. (7)Оно станет понятным, если вообразить трёхмиллиардное человечество разделённым на две неравные части. (8)Небольшую — избранных людей, одарённых божьей искрой, обладающих яркими талантами, которые действительно украшают мир, радуют нас книгами, симфониями, научными открытиями. (9)И большую часть, состоящую из «обыкновенных», «рядовых» людей, которым будто бы и не дано рождать ту самую чудесную новизну, что сопряжена в нашем сознании с самим пониманием творчества.
(10)Мои раздумья о том, что такое творчество, творческий человек, начались несколько лет назад с того, что я получил письмо от молодой женщины, чертёжницы. (11)Вот оно.
(12)Волнуют меня эти слова: творчество, творческий человек, радость творчества. (13)Я чаете задумываюсь: к кому же они относятся? (14)Ну, разумеется, в первую очередь к поэтам, композиторам, учёным, то есть к людям талантливым. (15)А что если я, бесталанная, самая обыкновенная, умею лишь наслаждаться литературой и искусством, а сама не умею ничего? (16)Но ведь и я часто испытываю большую радость. (17)И не только от книг или событий. (18)Вот сижу в чертёжной, подниму голову, увижу за окном краснеющие клёны — и будто получила подарок. (19)Потом старательно черчу фундамент, и радость постепенно утихает. (20)Однажды подумала: ну, хоть бы ватман из белого стал голубым или оранжевым в ту минуту, когда я дуюсь, ну, хоть бы что-нибудь в мире изменилось«. (21)Наивное письмо? (22)Конечно. (23)Его можно назвать наивным. (24)Потому что оно полудетской отвагой неведения вторгается в один из самых сложных «философских миров»: человек — творчество — жизнь. (25)Но это же письмо можно назвать и мудрым, ибо в нём начинает пульсировать то широкое понимание творчества, его разнообразных сфер, которое, по-моему, сегодня особенно актуально. (26)Слова «творческая личность», по существу, тавтология. (27)Если личность — то непременно творческая! (28)Творчество возможно и в самой скромной, самой будничной форме. (29)Это может быть слово, это может быть улыбка, которая несёт кому-то радость.
(30)Я думаю, что и домашняя хозяйка, которая сообщила дому какой-то обаятельный уклад, тоже творец. (31)И водитель автобуса, который, видя, что в машине много старых людей, ведёт особенно бережно, — творец. (32)И учитель, который входит в класс с такой глубокой готовностью передать лучшие сокровища души детям, что они это ощущают как бы растворённым воздухе, — творец, несомненно! (33)Людей бездарных — без дара — не бывает.
(34)— Не бывает?! — сердито воскликнул один остро мыслящий социолог, которому я изложил эти соображения. (35)— Что ж, если исходить из того, что личностью является каждый человек, вывод ваш, несмотря на известное прекраснодушие, логичен. (36)Но, думается, люди, в разные века их именовали по-разному, которых личностями не назовёшь. (37)Данте называл их ничтожными. (38)Это те, кто «не знает ни славы, ни позора смертных дел». (39)Они не личности, потому что отреклись в малодушии от деятельности. (40)Они не делают зла, но их не хватает на то, чтобы делать добро. (41)Личность рождается одновременно с деятельностью (42)Во имя добра. (43)Или, увы, во имя зла. (44)Бывают личности со знаком плюс, бывают, личности со знаком минус. (45)Но там, где есть плюс и минус, есть и переходная точка — ноль (46)По сегодняшней терминологии — обыватель.
(47)— Мне кажется, — возразил я ему, — что, несмотря на логическую стройность схемы с плюсом, минусом и нолём, она, как и любая схема, неадекватна многообразию жизни и сложности человека. (48)Кто может поручиться, что в новых обстоятельствах, в иной ситуации «ничтожный» не обнаружит того самого плюса или минуса, о которых сейчас шла речь?
(49)Человек ведь не неизменная, раз и навсегда твёрдо установленная величина (плюс два, или минус три), он меняется в зависимости от окружения, обстоятельств, условий жизни.(50)И не столь уж часто он до конца жизни остаётся нолём, даже если в какой-то из моментов её и вступает как ноль. (51)И вот чтобы ноль стал не минусом, а плюсом, лучше видеть в нём личность. (52)И это отнюдь не означает прекраснодушного отношения к жизни, не влечёт за собой отрицания её конфликтов и противоречий.
(По Е. М. Богату*)

* Евгений Михайлович Богат (1923-1985) — советский журналист, писатель.

(1) Мыльный пузырь. (2) Одно мгновение живет этот блаженный шарик… (3) Всего один краткий миг — и конец… (4) Радостный миг! (5) Светлое мгновение! (6) Но его надо создать и уловить, чтобы насладиться как следует; иначе все исчезнет безвозвратно… (7) О лёгкий символ земной жизни и человеческого счастья!..
(8) Лёгкими стопами, тихими движениями, сдерживая дыхание, надо приступать к этому делу: заботливо выбрать соломинку, непомятую, девственную, без внутренней трещины; осторожно, чтобы не раздавить её, надо надрезать один конец и отвернуть её стенки… (9) И потом бережно окунуть её в мыльную муть, чтобы она вволю напилась и насытилась… (10) Лучше не торопиться. (11) Главное — не волноваться и не раздражаться. (12) Всё забыть, погасить все мысли и заботы. (13) Отпустить все напряжённые мускулы. (14) И предаться лёгкому, душевному равновесию; ведь это игра… (14)
(15) Теперь можно бережно извлечь соломинку, отнюдь не стряхивая её и доверяя ей, как верному помощнику, затем набрать побольше воздуха, полную грудь… и тихо-тихо, чуть заметным скупым дуновением дать легчайший толчок рождению красоты…
(16) Вот он появился, желанный шарик, стал наполняться и расти! (17) Разве не красиво? (18) Законченная форма. (19) Весёлые цвета. (20) Всё богаче и разнообразнее оттенки красок. (21) И внутри играющее круговое движение. (22)Шар всё растет, всё быстрее внутреннее кружение. (23) Целый мир красоты, законченный и прозрачный…
(24) А теперь создание завершилось. (25) Оно желает отделиться, стать самостоятельным и начать радостный и дерзновенный полёт через пространства… (26) Надо остановить дыхание, бережным движением скользнуть соломинкой в сторону и отпустить воздушный шар на волю…
(27) И вдруг — всё погибло! (28) И весёлое создание разлетелось брызгами во все стороны. (29) Ничего! (30) Мы начнем сначала…
(31) «Что за ребячество?.. Какой смысл в этой детской забаве?..»
(32) Да, это, конечно, «детская забава…» (33) И всё же — не только «детская» и не просто «забава». (34) Признаюсь: я с удовольствием предаюсь этой игре и многому научился при этом.
(35) Всякая красота, даже малейшая, даже самая бесцельная, так же, как и всякий радостный миг жизни, имеют большую, непреходящую ценность. (36) Они смывают душевные огорчения, они несут нам лёгкое дыхание жизни (даже и тогда, когда учат нас бережно выпускать воздух) и дают нам немножко счастья… (37) И мы можем быть уверены: ни один легкий, счастливый миг не пропал даром в человеческой жизни, а следовательно, и в мировой истории.
(38) Совсем не надо ждать, чтобы легкая красота или этот счастливый миг сами явились. (39) Надо звать их, создавать, спешить им навстречу. (40) И для этого годится всякая невинно-наивная игра, состоящая хотя бы из соломинки и мыла… (41) Так много лёгкого и красивого таится в игре и родится из игры. (42) И недаром дыхание игры живёт в искусстве, во всяком искусстве, даже в самом серьёзном и трудном.
(43) Не отнимайте у взрослого человека игру: пусть играет и наслаждается. (44) В игре он отдыхает, делается радостнее, ласковее, добрее, становится как дитя.
(45) Но мгновение красоты посещает нас редко и гостит коротко. (46) Оно исчезает так же легко, как мыльный шарик. (47) Надо ловить его. (48) Лёгкой поступью приходит к нам красота, часто неожиданно. (49) Придёт, осчастливит и исчезнет, повинуясь своим таинственным законам. (50) И к законам этим надо прислушиваться, к ним можно приспособиться, в их живой поток надо войти, повинуясь им, но не требуя от них повиновения.
(51) А когда он настанет, этот радостный миг жизни, надо его беречь, ограждать, любить — всё забыть и жить им одним, как замкнутым, кратковременным, но прелестным мирозданьем. (52) Тогда нам остаётся только благодарно наслаждаться и в наслаждении красотой находить исцеление.
(53) А если однажды настанет нежеланный миг и наша радость разлетится «легкими брызгами», тогда не надо роптать, сокрушаться или, Боже избави, отчаиваться. (54) Тогда скажем угасшему мигу ласковое и благодарное «прости» и весело и спокойно начнём сначала…
(55) Вот чему я научился у мыльного пузыря.
(По И. А. Ильину*)

* Иван Александрович Ильин — русский философ, писатель и публицист, общественный деятель.

(1)Порой мне с удивительной ясностью вспоминаются вечера моего раннего детства. (2)Наша большая даже по тем временам семья — двое детей, мама, бабушка, тетя, ее дочь и кто-то еще — жила на паёк отца и на его более чем скромную командирскую зарплату в тесном домике на Покровской горе, где ни у кого не было своей комнаты и никто, кроме меня, не спал в одиночестве. (3)При домишке был огород, которым занимались все, потому что речь шла о хлебе насущном. (4)И я знаю, как горят ладони, обожжённые свежевыполотой травой, с того трепетного возраста, которому уступают места в метро даже мужчины.
(5)Так вот, о вечерах. (6)Осенних или зимних, с бесконечными сумерками и желтым кругом керосиновой лампы. (7)Отец сапожничает, столярничает или слесарничает, восстанавливая и латая. (8)Мать и тетка тоже латают, штопают или перешивают. (9)Бабушка, как правило, тихо поскрипывает ручной мельницей, размалывая льняной или конопляный жмых, который добавляют в кулеш, оладьи или лепёшки, потому что хлеба не хватает. (10)Сёстры — Галя и Оля — попеременно читают вслух. (11)А я играю тут же, стараясь не шуметь. (12)Это обычный вечерний отдых. (13)И никто из нас и не подозревает, что можно развалиться в кресле, вытянув ноги, и, ничем не утруждая ни единую клеточку собственного мозга, часами глядеть в полированный ящик на чужую жизнь, будто в замочную скважину. (14)Для всех нас искусство — не только в процессе производства, но и в процессе потребления — серьёзный, исстари особо уважаемый труд. (15)И мы ещё не представляем, что литературу можно воспринимать глазея, зевая, закусывая, выпивая, болтая с соседкой. (16)Мы ещё с благоговением воспринимаем СЛОВО. (17)Для нас еще не существует понятия «отдых» в смысле абсолютного безделья. (18)И человек, который не трудится, заведомо воспринимается с отрицательным знаком, если он здоров и психически полноценен.
(19)В «Толковом словаре» Даля нет существительного «отдых», есть лишь глагол «отдыхать». (20)И это понятно: для народа, тяжким трудом взыскующего хлеб свой, отдых был чем-то промежуточным, сугубо второстепенным и несущественным. (21)Отдых для русского человека — равно крестьянина или интеллигента — всегда выражался в смене деятельности в полном соответствии с научным его пониманием.
(22)Я вырос в семье, где господствовал рациональный аскетизм: посуда — это то, из чего едят и пьют, мебель — на чем сидят или спят, одежда — для тепла, а дом — чтобы в нём жить, и ни для чего более. (23)Любимым присловьем моего отца было: «Не то важно, из чего пьёшь, а то — с кем пьёшь». (24)Из этого вовсе не следует, что отец «закладывал за воротник»: он не чурался рюмочки, но до войны — только по праздникам, а после оной — ещё и по воскресеньям. (25)Он был беспредельно жизнелюбив и столь же беспредельно гостеприимен, но глагол «пить» подразумевал для него существительное «чай». (26)Хорошо, если с мамиными пирогами, но пироги случались не часто.
(27)Принцип рационального аскетизма предполагает наличие необходимого и отсутствие того, без чего спокойно можно обойтись. (28)Правда, одно «излишество» у нас все же было: книги. (29)Отца часто переводили с места на место, и мы привыкли собираться. (30)Все переезды, как правило, совершались внезапно, громом среди ясного неба. (31)Отец приходил со службы, как обычно, и не с порога, не вдруг, а, сняв сапоги, ремни и оружие, умывшись и сев за стол, припоминал, точно мимоходом: «Да, меня переводят. (32)Выезжаем послезавтра».
(33)И начинались сборы, лишённые лихорадочной суматохи, потому что каждый знал, что делать. (34)Мне, например, полагалось укладывать книги. (35)Возникла эта особая ответственность, когда я был ростом с ящик, но и тогда никто не проверял моей работы: родители старомодно считали, что недоверие унижает человеческую личность.
(36)Это-то я теперь понял, что они так считали, а тогда, кряхтя и сопя — фолианты встречались! — осторожно снимал книги с полок, волок их к ящикам и старательно укладывал ряд за рядом. (37)И дело даже не в том, что мне доверяли упаковывать единственную ценность не только нашей семьи, но и вообще всего человечества.
(36)Это-то я теперь понял, что они так считали, а тогда, кряхтя и сопя — фолианты встречались! — осторожно снимал книги с полок, волок их к ящикам и старательно укладывал ряд за рядом. (37)И дело даже не в том, что мне доверяли упаковывать единственную ценность не только нашей семьи, но и вообще всего человечества, как я тогда сообразил, — дело в том, что я физически, до пота и ломоты в неокрепших мускулах ощущал эту великую ценность. (38)Я по детскому, первому, а следовательно, и самому прочному опыту узнал, сколь весом человеческий труд, завещанный людям на века. (39)И, становясь перед книгами на колени — иначе ведь не упакуешь, — я ещё бессознательно, еще не понимая, но уже чувствуя, становился на колени перед светлыми гениями всех времен и народов.
(40)…Кажется, я так и остался стоять на коленях перед Литературой.
(По Б. Л. Васильеву*)

* Борис Львович Васильев (1924–2013) — русский писатель. Лауреат Государственной премии СССР.

«(1)Зачем я от времени зависеть буду? (2)Пускай же лучше оно зависит от меня». (3)Мне часто вспоминаются эти гордые слова Базарова. (4)Вот были люди! (5)Как они верили в себя! (6)А я, кажется, настоящим образом в одно только и верю — это именно в неодолимую силу времени. «(7)Зачем я от времени зависеть буду?» (8)Зачем? (9)Оно не отвечает; оно незаметно захватывает тебя и ведёт, куда хочет; хорошо, если твой путь лежит туда же, а если нет? (10)Сознавай тогда, что ты идёшь не по своей воле, протестуй всем своим существом, — оно всё-таки делает по-своему. (11)Я в таком положении и находился. (12)Время тяжёлое, глухое и сумрачное со всех сторон охватывало меня, и я со страхом видел, что оно посягает на самое для меня дорогое, посягает на моё миросозерцание, на всю мою душевную жизнь… (13)Гартман говорит, что «убеждения наши — плод бессознательного, а умом мы к ним лишь подыскиваем более или менее подходящие основания»; я чувствовал, что там где-то, в этом неуловимом бессознательном, шла тайная, предательская, неведомая мне работа и что в один прекрасный день я вдруг окажусь во власти этого бессознательного. (14)Мысль эта наполняла меня ужасом: я слишком ясно видел, что правда, жизнь — всё в моём миросозерцании, что, если я его потеряю, я потеряю всё.
(15)То, что происходило кругом, лишь укрепляло меня в убеждении, что страх мой ненапрасен, что сила времени — сила страшная и не по плечу человеку. (16)Каким чудом могло случиться, что в такой короткий срок всё так изменилось? (17)Самые светлые имена вдруг потускнели, на смену старому поколению явилось новое, и не верилось: неужели эти — всего только младшие братья вчерашних?
(18)В литературе медленно, но непрерывно шло общее заворачивание фронта, и шло вовсе не во имя каких-либо новых начал, — о нет! (19)Дело было очень ясно: это было лишь ренегатство¹ — ренегатство общее, массовое и, что всего ужаснее, бессознательное. (20)Литература тщательно оплёвывала в прошлом всё светлое и сильное, но оплёвывала наивно, сама того не замечая, воображая, что поддерживает какие-то «заветы»; прежнее чистое знамя в её руках давно уже обратилось в грязную тряпку, а она с гордостью несла эту опозоренную ею святыню и звала к ней читателя; с мёртвым сердцем, без огня и без веры, говорила она что-то, чему никто не верил…
(21)Я с пристальным вниманием следил за всеми этими переменами; обидно становилось за человека, так покорно и бессознательно идущего туда, куда его гонит время. (22)Но при этом я не мог не видеть и всей чудовищной уродливости моего собственного положения: отчаянно стараясь стать выше времени (как будто это возможно!), недоверчиво встречая всякое новое веяние, я обрекал себя на мёртвую неподвижность; мне грозила опасность обратиться в совершенно «обессмысленную щепку» когда-то «победоносного корабля». (23)Я путался всё больше в этом безвыходном противоречии, заглушая в душе горькое презрение к себе.
(24)Я не бичую себя, потому что тогда непременно начнёшь лгать и преувеличивать; но в этом-то нужно сознаться, — что такое настроение мало способствует уважению к себе. (25)Заглянешь в душу, — так там холодно и темно, так гадко-жалок этот бессильный страх перед окружающим! (26)И кажется тебе, что никто никогда не переживал ничего подобного, что ты какой-то странный урод, выброшенный на свет теперешним странным, неопределённым временем… (27)Тяжело жить так. (28)Меня спасала только работа; а работы мне, как земскому врачу, было много, особенно в последний год, — работы тяжёлой и ответственной. (29)Этого мне и нужно было; всем существом отдаться делу, совершенно забывая свои страхи, — вот была моя цель, смысл жизни.
(По В. В. Вересаеву*)

* Викентий Викентьевич Вересаев — русский и советский писатель, переводчик, литературовед.

[1] Ренегатство — отступничество. на цель

(1)До чего же красива река Лобань! (2)Просто как девочка-подросток играет и поёт на перекатах. (3)А то шлепает босиком по зелени травы, по желтизне песка, то по серебру лопухов мать-и-мачехи, а то прячется среди тёмных елей. (4)Или притворится испуганной и жмётся к высокому обрыву. (5)Но вот перестаёт играть и заботливо поит корни могучего соснового бора.
(6)Давно сел и сижу на берегу, на бревнышке. (7)Тихо сижу, греюсь предвечерним теплом. (8)Наверное, и птицы, и рыбы думают обо мне, что это какая-то коряга, а коряги они не боятся. (9)Старые деревья, упавшие в реку, мешают ей течь плавно, зато в их ветвях такое музыкальное журчание, такой тихий плавный звон, что чуть не засыпаю. (10)Слышу — к звону воды добавляется звоночек, звяканье колокольчика. (11)А это, оказывается, подошла сзади корова и щиплет траву.
(12)Корова входит в воду и долго пьёт. (13)Потом поднимает голову, и стоит неподвижно, и смотрит на тот берег. (14)Колокольчик её умолкает. (15)Конечно, он надоел ей за день, ей лучше послушать говор реки.
(16)Из леса с того берега выходит лосиха. (17)Я замираю от счастья. (18)Лосиха смотрит по сторонам, смотрит на наш берег, оглядывается. (19)И к ней выбегает лосёнок. (20)Я перестаю дышать. (21)Лосёнок лезет к маминому молочку, но лосиха отталкивает его. (22)Лосёнок забегает с другого бока. (23)Лосиха бедром и мордой подталкивает его к воде, показывает, как надо пить воду. (24)Лосёнок окунает мордочку, но вода после маминого молочка не очень ему нравится, он фыркает. (25)Все-таки немного пьёт и замечает корову. (26)А корову, видно, кусает слепень, она встряхивает головой, колокольчик на шее брякает, лосёнок пугается. (27)А лосиха спокойно вытаскивает завязшие в иле ноги и уходит в кусты.
(28)Начинается закат. (29)Такая облитая светом чистая зелень, такое режущее глаза сверкание воды, такой тихий, холодеющий ветерок.
(30)Ну и где же такая река Лобань? (31)А вот возьму и не скажу. (32)Она не выдумана, она есть. (33)Я в ней купался. (34)Я жил на её берегах.
(35)Ладно, для тех, кто не сделает ей ничего плохого, скажу. (36)Только путь к Лобани очень длинный и надо много сапогов сносить, пока дойдешь. (37)Хотя можно и босиком.
(38)Надо идти вверх и вверх по Волге — матери русских рек, потом будут её дочки: сильная, суровая Кама и ласковая Вятка, а в Вятку впадает похожая на Иордан река Кильмезь, а уже в Кильмезь вливается Лобань.
(39)Вы поднимаетесь по ней, идёте по золотым пескам, по серебристым лопухам мать-и-мачехи, через сосновые боры, через хвойные леса, вы слышите ветер в листьях берез и осин и вот выходите к тому бревнышку, на котором я сидел, и садитесь на него. (40)Вот и всё. (41)Идти больше никуда не надо и незачем. (42)Надо сидеть и ждать. (43)И с той, близкой, стороны выйдет к воде лосиха с лосятами. (44)А на этом берегу будет пастись корова с колокольчиком на шее.
(45)И редкие птицы будут лететь по середине Лобани, и будут забывать о своих делах, засмотревшись в её зеркало. (46)Ревнивые рыбы будут тревожить водную гладь, подпрыгивать, завидовать птицам и шлепаться обратно в чистую воду. (47)Крылышки у рыбок слабые и маленькие, поэтому летят недолго.
(48)Все боли, все обиды и скорби, все мысли о плохом исчезнут навсегда в такие минуты. (49)Только воздух и небо, только облака и солнышко, только вода в берегах, только родина во все стороны света, только счастье, что она такая — красивая, спокойная, добрая. (50)И вот такая течёт по ней река Лобань.
(По В. Н. Крупину*)

* Владимир Николаевич Крупин — русский советский писатель, публицист и педагог.

(1)И вот опять родные места встретили меня сдержанным шёпотом ольшаника. (2)Вдали показались ветхие крыши старой моей деревни, вот
и дом с потрескавшимися углами. (3)По этим углам залезал я когда-то под крышу, неутомимый в своём стремлении к высоте, и смотрел на синие зубчатые леса, прятал в щелях витых кряжей нехитрые мальчишеские богатства.
(4)Из этой сосновой крепости, из этих удивительных ворот уходил я когда-то в большой и грозный мир, наивно поклявшись никогда не возвращаться, но чем дальше и быстрей уходил, тем яростней тянуло меня обратно.
(5)Старый дом наш заколочен. (6)Я ставлю поклажу на крыльцо соседки и ступаю в солнечное поле, размышляя о прошлом. (7)Детство вписалось в мою жизнь далёким нервным маревом, раскрасило будущее яркими мечтательными мазками. (8)В тот день, когда я уходил из дому, так же, как и сегодня, вызванивали полевые кузнечики, так же лениво парил надо мной ястреб и только сердце было молодым и не верящим в обратную дорогу.
(9)И вот опять уводит меня в лесную чащобу узкая тропинка, и снова слушаю я шум летнего леса. (10)Снова торжественно и мудро шумит надо мной старинный хвойный бор, и нет ему до меня никакого дела. (11)И над бором висит в синеве солнце. (12)Оно щедро, стремительно и бесшумно сыплет в лохматую прохладу мхов свои золотые брызги, а над мхами, словно сморённые за пряжей старухи, дремлют смолистые ели. (13)Они глухо шепчут порой, как будто возмущаясь щедростью солнца, а может быть, собственным долголетием. (14)Под елями древний запах папоротника.
(15)Я иду чёрной лошадиной тропой, на лицо липнут невидимые нити паутины, с детским беззащитным писком вьются передо мной комары, хотя кусают они совсем не по-детски. (16)Мой взгляд останавливается на красных, в белых крапинках, шапках мухоморов. (17)Потом вижу, как дятел, опершись на растопыренный хвост, колотит своим неутомимым носом сухую древесину. (18)В лицо мне хлещут ветки крушины, и вот уже я на сухом месте, и нога едет на скользких иглах. (19)Загудел в соснах ветер, и сосны отозвались беззащитным ропотом. (20)Мне кажется, что в их кронах вздыхает огромный богатырь-тугодум, который с наивностью младенца копит свою мощь не себе, а другим. (21)Под это добродушное дыхание, словно из древних веков, нечёткой белопарусной армадой выплывают облачные фрегаты.
(22)Мне кажется, что я слышу, как растёт на полях трава, я ощущаю каждую травинку, с маху сдёргиваю сапоги и босиком выбегаю на рыжий песчаный берег, снова стою над рекой и бросаю лесные шишки в синюю тугую воду, в эту прохладную русалочью постель, и смотрю, как расходятся и умирают водяные круги.
(23)Я сажусь у тёплого стога возле берёз, и мне чудится в их шелесте укор вечных свидетельниц человеческого горя и радости. (24)Веками роднились с нами эти деревья, дарили нашим предкам скрипучие лапти
и жаркую, бездымную лучину, растили пахучие веники, розги, полозья, копили певучесть для пастушьих рожков.
(25)Я выхожу на зелёный откос и гляжу туда, где ещё совсем недавно было так много деревень, а теперь белеют одни берёзы. (26)Нет, в здешних местах пожары не часты, и лет пятьсот уже не было нашествий. (27)Может быть, так оно и надо? (28)Исчезают деревни, а взамен рождаются весёлые шумные города. (29)Я обнимаю родную землю, слышу теплоту родимой травы, и надо мной качаются купальницы с лютиками.
(30)Шумят невдалеке сосны, шелестят берёзы. (31)Тихая моя родина, ты всё так же не даёшь мне стареть и врачуешь душу своей зелёной тишиной.
(По В. И. Белову*)

* Василий Иванович Белов — советский и российский писатель, поэт и сценарист, один из крупнейших представителей «деревенской прозы».

(1)Андрей родился и рос в Калуге. (2)На окраине стоял бревенчатый просторный дом. (3)Запах смолы не выветривался, не уходил из него, хотя брёвна, из которых он был сложен, были очень старые.
(4)Когда приходила весна, весь дом наполнялся запахами земли, листвы, сада. (5)Комнаты были прохладные, полы крашеные, чисто вымытые, а в раскрытые окна бежал ветер.
(6)И теперь, когда Андрей стал взрослым, каждая новая весна несла ему эти незабываемые запахи его детства — земли, травы, ветра.
(7)Всё в мире открывала Андрею мать.
(8)”Послушай, как тихо”, — говорила она. (9)И он понял, что тишину можно слушать.
(10)”Не зажигай света, посидим так«, — просила она. (11)И он узнал, как хорошо посумерничать и помолчать вдвоём.
(12)Однажды поздней осенью они шли по лесу, по жёлтым лесным дорожкам. (13)Только выпал первый снег — тонкий, редкий, словно не снег, а изморось. (14)И вдруг мама сказала:
— Посмотри, берёзовые листья как золотые пятаки на снегу. (15)Верно? (16)А кленовые — как будто след птичьей лапки. (17)А вот дубовый, распластанный, погляди.
— (18)Как след медведя! — сказал Андрей. (19)Мать ответила радостным смехом:
— Да, да! (20)Как будто медведь прошёл!
(21)Да, видеть это, радоваться этому тоже научила его она.
(22)Он не мог бы рассказать, как она воспитывала его, он и не знал, что его «воспитывают». (23)Однажды, вернувшись из школы, он сказал:
— Мама, Елена Фёдоровна говорит: «Москвин, ты ведёшь себя примерно, я поручаю тебе после уроков приносить мне фамилии ребят, которые плохо ведут себя на перемене». (24)Что же мне делать? (25)Не стану я записывать.
(26)Мать ответила:
— Отчего же? (27)Пиши! (28)Да только всегда одну фамилию — свою собственную.
(29)Андрею стало весело — в самом деле, как хорошо и просто она придумала.
(30)А в другой раз было так. (31)Мать работала в саду — она сама выращивала цветы: ранней весной — незабудки, анютины глазки, летом — розы и флоксы, осенью — астры и георгины.
(32)Вернувшись из городского сада, где он играл с ребятами в казаки-разбойники, Андрей стоял и задумчиво глядел, как, сидя на корточках, она копается в земле. (33)Оба молчали.
(34)И вдруг, вскинув на него глаза, она спросила с мягкой насмешкой:
— А ты не устал стоять?
(35)Ему было тогда лет семь. (36)Пожалуй, никакой самый беспощадный укор не запечатлелся бы в его памяти так глубоко, как эти насмешливые слова.
(37)Однажды она рассказала Андрею историю английского капитана Скотта, который открыл Южный полюс на пятнадцать дней позже норвежца Амундсена. (38)Андрея долго не оставляла мысль о том, как они шли обратно — пятеро друзей по снежной пустыне на отяжелевших лыжах, обманутые в своей надежде, в своей мечте. (39)Подумать только: опоздать на пятнадцать дней!
(40)Он видел капитана, который, лёжа в палатке, окоченевшей рукой выводил на бумаге последние слова друзьям и родным. (41)Их нашли мёртвыми. (42)Кажется, через год. (43)Они лежали так, как их застала смерть, — обманутые, обессиленные, но не сдавшиеся. «(44)Тогда не было самолётов, — думал Андрей. — (45)Я бы сел на самолёт и полетел бы к ним. (46)Я приземлился бы и — вот она, палатка, я бегу, бегу туда, ноги вязнут в снегу…»
— (47)Капитан Скотт, — говорил он дрогнувшим голосом, — вы спасены! (48)Я советский лётчик! (49)Я прилетел за вами!
— (50)Как я рад! — отвечала за капитана Скотта мама. (51)Этот ответ казался Андрею легкомысленным, он ожидал слов более высоких, красивых, торжественных, а всё же он радовался, что она так быстро, так легко вошла в игру, не придирается, не говорит: «Тогда ещё не было советских лётчиков», — нет, ей ничего не надо объяснять.
— (52)Помогите моим друзьям, — говорит она. — (53)Они вели себя мужественно!
(54)Да, да! (55)Именно так должен был отвечать капитан! (56)Первое его слово не о себе — о друзьях!
(57)И Андрей давал отважным исследователям лекарства, сажал их в самолёт, и они летели высоко над бескрайней снежной равниной.
(58)Проснувшись утром, Андрей слышал:
— Здравствуй, милый!
(59)Так говорила она и проводила рукой по его щеке. (60)И звук этого голоса он вызывал в своей памяти всякий раз, когда ему бывало трудно, уже много времени спустя после её смерти. (61)”Здравствуй!” — это слово означало, что начинался день, что они будут вместе. (62)И сейчас, уже взрослым, увидев чашку с молоком, он вспоминал ту, белую в красных горошинах чашку, которая ждала его когда-то на кухонном столе. (63)Придя из школы, он останавливался у порога и переобувался, чтобы не наследить в комнатах. (64)И горячая плита, и потрескиванье дров, и чашка с молоком, и простое слово «Здравствуй!» — всё это наполняло его ощущением покоя.
(По Ф. А. Вигдоровой*)

* Фрида Абрамовна Вигдорова — советская писательница, журналист.

(1)Сверкающий дуговыми фонарями, Брестский вокзал был в то время главным военным вокзалом Москвы. (2)С него отправлялись эшелоны на фронт. (3)По ночам к полутёмным перронам крадучись подходили длинные, пахнущие йодоформом санитарные поезда, и начиналась выгрузка раненых.
(4)Каждую ночь, часам к двум, когда жизнь в городе замирала, мы, трамвайщики, подавали к Брестскому вокзалу белые санитарные вагоны. (5)Ждать приходилось долго. (6)Каждый раз к нам подходили женщины
в тёплых платках и робко спрашивали, скоро ли будут грузить раненых.
— (7)Ждите! — отвечали мы.
(8)Женщины, вздохнув, отходили на тротуар. (9)Они приходили к вокзалу на всякий случай: может быть, среди раненых найдётся муж, брат, сын или однополчанин родного человека и расскажет о его судьбе.
(10)Когда в вокзальных дверях появлялись санитары с носилками, женщины бросались к ним, исступлённо всматривались в почернелые лица раненых и совали им в руки связки баранок, яблоки, пачки дешёвых рассыпных папирос. (11)Иные из женщин плакали от жалости.
(12)Раненые, сдерживая стоны, успокаивали женщин доходчивыми словами. (13)Эти слова простой русский человек носит в себе про чёрный день и поверяет только такому же простому своему человеку.
(14)Раненых вносили в вагоны, и начинался томительный рейс через ночную Москву. (15)Вожатые вели вагоны медленно и осторожно.
(16)Чаще всего мы возили раненых в главный военный госпиталь в Лефортово. (17)Там мы помогали санитарам переносить тяжелораненых в палаты и бараки. (18)Иногда мы возили раненых австрийцев. (19)В то время Австрию насмешливо называли «лоскутной империей», а австрийскую армию — «цыганским базаром». (20)Разноплеменная эта армия производила на первый взгляд впечатление скопища чернявых и невероятно худых людей.
(21)Мы расспрашивали пленных и удивлялись: кого только не было в этой армии! (22)Там были чехи, немцы, итальянцы, тирольцы, поляки, босняки, сербы, хорваты, черногорцы, венгры, цыгане, герцеговинцы, гуцулы и словаки… (23)О существовании некоторых из этих народов я и не подозревал, хотя окончил гимназию с пятёркой по географии.
(24)Однажды вместе с нашими ранеными ко мне в вагон внесли длинного, как жердь, австрийца в серых обмотках. (25)Он был ранен в горло и лежал, хрипя и поводя жёлтыми глазами. (26)Когда я проходил мимо, он пошевелил смуглой рукой. (27)Я думал, что он просит пить, нагнулся к его небритому, обтянутому пересохшей кожей лицу и услышал клекочущий шёпот:
— Есмь славянин! (28)Полонённый у велика-велика битва… брат мой.
(29)Он закрыл глаза. (30)Очевидно, он вкладывал в эти слова очень важный для него и непонятный мне смысл. (31)Очевидно, он долго ждал случая, чтобы сказать эти слова. (32)Потом я долго раздумывал над тем, что хотел сказать этот умирающий человек с запёкшимся от крови бинтом на горле. (33)Почему он не пожаловался, не попросил пить, не вытащил из-за пазухи за стальную цепочку полковой значок с адресом родных? (34)Очевидно, он хотел сказать: не его вина, что он поднял оружие против братьев. (35)Эта мысль соединилась в горячечном его сознании с памятью о кровавом сражении, куда он попал прямо из своей деревни, где растут вековые ореховые деревья и по праздникам пляшет на базаре под шарманку ручной медведь.
(36)Я вытащил у австрийца из-под расстёгнутого ворота куртки полковой значок. (37)На нём было выгравировано: «Иованн Петрич, 38719, Весёлый Дубняк (Босния)».
(38)Дома я написал открытку о смерти Иованна Петрича и послал
в Боснию, в селение Весёлый Дубняк на имя семьи Петричей. (39)Когда я писал эту открытку, я видел в своём воображении белый низкий дом — такой низкий, что окна его были на локоть от земли. (40)Я видел заросли пожухлых лопухов под окнами и ястреба, висевшего над домом в жарком небе. «(41)Полонённый у велика-велика битва… брат мой», — вспоминал я тяжёлый шёпот. (42)Кто виноват, что «швабы» в зелёных тесных мундирах оторвали его, Иованна, от родных садов? (43)Он был покорный и добрый, Иованн, — это было видно по его серым круглым глазам, глазам мальчика на лице пожилого мужчины.
(По К. Г. Паустовскому*)

* Константин Георгиевич Паустовский — известный русский советский писатель, классик отечественной литературы.

(1)В кабинете редактора большой либеральной газеты «Слово народа» шло чрезвычайное редакционное заседание. (2)Редактор, седой и румяный, английской повадки мужчина, говорил чеканным голосом, — слово к слову, — одну из своих замечательных речей, которая должна была и на самом деле дала линию поведения всей либеральной печати.
—(3)…Сложность нашей задачи в том, что, не отступая ни шагу от оппозиции царской власти, мы должны перед лицом опасности, грозящей целостности Российского государства, подать руку этой власти. (4)Наш жест должен быть честным и открытым. (5)Нет сомнения, что война не может продолжаться долее трех-четырех месяцев, и какой бы ни был ее исход, — мы с гордо поднятой головой скажем царскому правительству: в тяжелый час мы были с вами, теперь мы потребуем вас к ответу… (6)Один из старейших членов редакции — Белосветов, пишущий по земскому вопросу, не выдержав, воскликнул вне себя:
—(7)Воюет царское правительство, при чем здесь мы и протянутая рука? (8)Пускай цари ломают себе шеи, — мы только выиграем.
(9)С трудом восстановив порядок, редактор разъяснил, что на основании циркуляра о военном положении военная цензура закроет газету за малейший выпад против правительства и будут уничтожены зачатки свободного слова, в борьбе за которое положено столько сил. (10)Антошке Арнольдову поручили отдел военной цензуры. (11)Он под горячую руку взял аванс и на лихаче «запустил» по Невскому в Главный штаб. (12)Заведующий отделом печати, полковник Генерального штаба Солнцев, принял в своем кабинете Антошку Арнольдова и учтиво выслушал его, глядя в глаза ясными, выпуклыми, веселыми глазами. (13)Антошка приготовился встретить какого-нибудь чудо-богатыря, — багрового, с львиным лицом генерала, — бича свободной прессы, но перед ним сидел изящный, воспитанный человек и не хрипел, и не рычал басом, и ничего не готовился давить и пресекать, — все это плохо вязалось с обычным представлением о царских наемниках.
—(14)Я не сомневаюсь, полковник, что к Новому году русские войска будут в Берлине, но редакцию интересуют главным образом некоторые частные вопросы…
(15)Полковник Солнцев учтиво перебил:
—(16)Мне кажется, что русское общество недостаточно уясняет себе размеры настоящей войны. (17)Конечно, я не могу не приветствовать ваше прекрасное пожелание нашей доблестной армии войти в Берлин, но опасаюсь, что сделать это труднее, чем вы думаете. (18)Я, со своей стороны, полагаю, что важнейшая задача прессы в настоящий момент — подготовить общество к мысли об очень серьезной опасности, грозящей нашему государству, а также о чрезвычайных жертвах, которые мы все должны принести.
—(19)Я понимаю, что чувство патриотизма среди некоторых кругов несколько осложнено. (20)Но опасность настолько серьезна, что — я уверен — все споры и счеты будут отложены до лучшего времени. (21)Российская империя даже в двенадцатом году не переживала столь острого момента. (22)Вот все, что я хотел бы, чтобы вы отметили. (23)Затем нужно привести в известность, что имеющиеся в распоряжении правительства военные лазареты не смогут вместить всего количества раненых. (24)Поэтому и с этой стороны обществу нужно быть готовым к широкой помощи…
—(25)Простите, полковник, я не понимаю, какое же может быть количество раненых?
(26)Солнцев опять высоко поднял брови:
—(27)Мне кажется, в ближайшие недели нужно ожидать тысяч двести пятьдесят — триста.
(28)Антошка Арнольдов проглотил слюну, записал цифры и спросил совсем уже почтительно:
—(29)Сколько же нужно считать убитых в таком случае?
—(30)Обычно мы считаем от пяти до десяти процентов от количества раненых.
—(31)Ага, благодарю вас.
(32)Солнцев поднялся, Антошка быстро пожал ему руку и, растворяя дубовую дверь, столкнулся с входившим Атлантом, чахоточным, взлохмаченным журналистом в помятом пиджаке, уже со вчерашнего дня не пившим водки.
—(33)Полковник, я к вам насчет войны, — проговорил Атлант, прикрывая ладонью грязную грудь рубахи. — (34)Ну, как, — скоро берем Берлин?
(По А. Н. Толстому*)

* Алексей Николаевич Толстой (1883–1945) — русский и советский писатель, общественный деятель.

(1)Годы Великой Отечественной войны вызвали к жизни различные формы и методы работы советской журналистики, усиливавшие ее воздействие на массы. (2)Многие редакции и военные журналисты были тесно связаны с бойцами и командирами, с рабочими, колхозниками, вели с ними переписку, привлекали к участию в работе газет и на радио.
(3)Укрепление связей солдатских газет с читателями способствовало росту числа авторов. (4)Так, редакция армейской газеты «Боевое знамя» за август — октябрь 1943 г. получила 798 писем, из них 618 было опубликовано. (5)”Правда” постоянно переписывалась с тружениками тыла и воинами, сражавшимися на фронте. (6)За годы войны она получила свыше 400 тысяч писем, значительная часть которых была опубликована как отражение неразрывного единства фронта и тыла.
(7)Одним из ярких проявлений участия тысяч людей в деятельности прессы, в создании специальных подборок и программ стали передачи по радио писем на фронт и с фронта. (8)Уже в первые дни войны в адрес Московского радио начали поступать письма от рабочих и колхозников, обращенные к близким и знакомым, находящимся в Советской Армии. (9)Объединив эти письма в цикл «Письма на фронт», Центральное радио с 9 июля 1941 г. ввело ежедневные передачи «Письма на фронт». (10)С августа начали выходить в эфир передачи «Письма с фронта». (11)Эти циклы готовила специальная редакция Всесоюзного радио. (12)За годы войны Радиокомитет получил около 2 млн. писем, позволивших создать свыше 8 тысяч передач «Письма на фронт» и «Письма с фронта».
(13)Большое распространение в годы войны получили радиомитинги: в честь 24-й годовщины Октября, в защиту детей от фашистского варварства, антифашистский митинг работников литературы и искусства, Всесоюзный митинг женщин-матерей и жен фронтовиков и др.; обнародование по радио патриотических писем и другие формы.
(14)9 декабря 1942 г. Всесоюзное радио передало письмо колхозников и колхозниц тамбовщины о строительстве танковой колонны. (15)На следующий день оно было опубликовано в центральной печати. (16)Это письмо положило начало патриотическому движению по сбору средств на вооружение Красной Армии и Военно-Морского флота.
(17)Распространенной формой массовой работы в годы войны оставались выездные редакции. (18)25 ноября 1941 г. Центральное радио создало выездную редакцию фронтового вещания «Говорит фронт». (19)Более 30 выездных редакций «Правды» работало в различных пунктах страны; 38 выездных редакций организовала «Комсомольская правда». (20)Они выпустили 2884 номера газеты общим тиражом 6 млн. экз.
(21)В связи с вышесказанным становится очевидной актуальность темы представленной курсовой работы — публицистика Великой Отечественной войны.
(По А. Н. Толстому*)

* Алексей Николаевич Толстой (1883–1945) — русский и советский писатель, общественный деятель.

(1)Ничто так не мешает улучшению жизни людей, как то, что они хотят улучшить свою жизнь делами насилия. (2)Насилие же людей над людьми более всего отвлекает людей от того одного, что может улучшить их жизнь, а именно от того, чтобы стараться самим становиться лучше.
(3)Только те люди, которым выгодно властвовать над другими людьми, могут верить в то, что насилие может улучшить жизнь людей. (4)Людям же, не подпавшим этому суеверию, должно бы быть ясно видно, что жизнь людей может измениться к лучшему только от их внутреннего душевного изменения, а никак не от тех насилий, которые над ними делаются.
(5)Чем меньше человек доволен собою и своею внутреннею жизнью, тем больше он проявляет себя во внешней, общественной жизни.
(6)Для того, чтобы не впадать в эту ошибку, человек должен понимать и помнить, что он так же не властен и не призван устраивать жизнь других, как и другие не властны и не призваны устраивать его жизнь, что он и все люди призваны только к одному своему внутреннему совершенствованию, в этом одном всегда властны и этим одним могут воздействовать на жизнь других людей.
(7)Люди очень часто живут дурно только оттого, что они заботятся о том, как устроить жизнь других людей, а не свою собственную.
(8)Им кажется, что своя жизнь только одна, и потому устройство ее не так важно, как важно устройство многих, всех жизней. (9)Но они забывают при этом то, что в устройстве своей жизни они властны, а устраивать чужую жизнь они не могут.
(10)Если бы то время и те силы, которые расходуются людьми теперь на устроительство жизни людей, расходовались бы каждым на дело борьбы с своими грехами, то то самое, чего желают достигнуть люди — наилучшее устройство жизни, — было бы очень скоро достигнуто.
(11)Устройство общей жизни людей посредством законов, поддерживаемых насилием, без внутреннего совершенствования, это все равно что перекладывание без извести из неотесанных камней на новый лад разваливающееся здание. (12)Как ни клади, все не будет толка, и здание все будет разваливаться.
(13)В молодых годах люди верят, что назначение человечества в постоянном совершенствовании и что возможно и даже легко исправить все человечество, уничтожить все пороки и несчастья. (14)Мечты эти не смешны, а, напротив, в них гораздо больше истины, чем в суждениях старых, завязших в соблазнах людей, когда люди эти, проведшие всю жизнь не так, как это свойственно человеку, советуют людям ничего не желать, не искать, а жить, как животное. (15)Ошибка мечтаний молодости только в том, что совершенствование себя, своей души юноши переносят на других.
(16)Делай свое дело жизни, совершенствуя и улучшая свою душу, и будь уверен, что только этим путем ты будешь самым плодотворным образом содействовать улучшению общей жизни.
(17)Если ты видишь, что устройство общества дурно, и ты хочешь исправить его, то знай, что для этого есть только одно средство: то, чтобы все люди стали лучше; а для того, чтобы люди стали лучше, в твоей власти только одно: самому сделаться лучше.
(18)Во всех случаях, где употребляется насилие, прилагай разумное убеждение, и ты редко потеряешь в мирском смысле и всегда будешь в большом выигрыше в духовном.
(По Л. Н. Толстому*)

* Лев Николаевич Толстой (1828−1910) — русский писатель, публицист, мыслитель.

(1)Нельзя избавиться от грехов, соблазнов и суеверий телесными усилиями. (2)Избавиться можно только усилиями мысли. (3)Только мыслями можно приучить себя быть самоотверженным, смиренным, правдивым. (4)Только когда в мыслях своих человек будет стремиться к самоотречению, смирению, правдивости, только тогда он будет в силах бороться и на деле с грехами, соблазнами и суевериями.
(5)Хотя и не мысль открыла нам то, что надо любить, — мысль не могла открыть нам этого, — но мысль важна тем, что она показывает нам то, что мешает любви. (6)Вот это-то усилие мысли против того, что мешает любви, это-то усилие мысли важнее, нужнее и дороже всего.
(7)Если бы человек не мог мыслить, он бы не понимал, зачем он живет. (8)А если бы он не понимал, зачем он живет, он не мог бы знать, что хорошо и что дурно. (9)И потому нет ничего дороже для человека того, чтобы хорошо мыслить.
(10)Люди говорят о нравственном и религиозном учении и о совести, как о двух раздельных руководителях человека. (11)В действительности же есть только один руководитель — совесть, то есть сознание того голоса бога, который живет в нас. (12)Голос этот несомненно решает для каждого человека, что ему должно и чего не должно делать. (13)И этот голос всегда может быть вызван в себе всяким человеком усилием мысли.
(14)Если бы человек не знал, что глаза могут видеть, и никогда не раскрывал бы их, он был бы очень жалок. (15)Так же, и еще более, жалок человек, если он не понимает, что ему дана сила мысли для того, чтобы спокойно переносить всякие беды. (16)Если человек разумен, то ему легко будет переносить всякие беды: первое, потому что разум скажет ему, что всякие беды проходят и часто превращаются в доброе, а второе то, что для разумного человека всякая беда на пользу. (17)А между тем люди, вместо того, чтобы смотреть прямо в глаза беде, стараются увернуться от нее.
(18)Не лучше ли радоваться тому, что бог дал нам власть не огорчаться тем, что с нами случается помимо нашей воли, и благодарить его за то, что он подчинил нашу душу только тому, что в нашей власти — нашему разуму. (19)Он ведь не подчинил нашей души ни родителям нашим, ни братьям, ни богатству, ни телу нашему, ни смерти. (20)Он, по благости своей, подчинил ее одному тому, что от нас зависит, — нашим мыслям.
(21)Вот эти-то мысли и чистоту их и должны мы для нашего блага блюсти всеми силами.
(22)Когда мы узнаем новую мысль и признаем ее верною, нам кажется, что мы уже давно знали ее и теперь только вспомнили то, что знали. (23)Всякая истина уже лежит в душе всякого человека. (24)Только не заглушай ее ложью, и рано или поздно она откроется тебе.
(25)Часто бывает, что придет мысль, которая кажется и верной и вместе странной, и боишься поверить ей. (26)Но потом, если хорошенько подумаешь, то видишь, что та мысль, которая казалась странной, — самая простая истина, такая, что, если раз узнал, в нее уже нельзя перестать верить.
(27)Всякая великая истина для того, чтобы войти в сознание человечества, должна неизбежно пройти три ступени. (28)Первая ступень: «Это так нелепо, что не стоит и обсуждать». (29)Вторая ступень: «Это безнравственно и противно религии». (30)Третья ступень: «Ах! это так всем известно, что не стоит и говорить про это».
(31)Хорошо было бы, если бы мудрость могла переливаться из того человека, в котором ее много, в того, в ком ее мало, как вода переливается из одного сосуда в другой до тех пор, пока в обоих будет равно. (32)Но для того, чтобы человеку принять чужую мудрость, ему нужно прежде самому думать.
(По Л. Н. Толстому*)

* Лев Николаевич Толстой (1828−1910) — русский писатель, публицист, мыслитель.

(1)Базарный Сызган. (2)Я запомнил эту станцию из-за одного пустого случая. (3)Мы простояли на запасных путях в Сызгане всю ночь. (4)Была вьюга. (5)К утру поезд сплошь залепило снегом. (6)Я пошёл со своим соседом по вагону Николашей Рудневым в вокзальный буфет купить баранок.
(7)Как всегда после вьюги, воздух был пронзительно чист и крепок. (8)В буфете было пусто. (9)Пожелтевшие от холода цветы гортензии стояли на длинном столе, покрытом клеёнкой. (10)Пахло горелым луком и кофе.
(11)Курносая девушка в фартуке поверх кацавейки сидела, пригорюнившись, за столиком и смотрела на мальчика с землистым лицом. (12)Шея у мальчика была длинная, прозрачная и истёртая до крови воротом армяка. (13)Редкие льняные волосы падали на лоб.
(14)Мальчик, поджав под стол ноги в оттаявших опорках, пил чай из глиняной кружки. (15)Он отламывал от ломтя ржаного хлеба большие куски, потом собирал со стола крошки и высыпал их себе в рот.
(16)Мы купили баранок, сели к столику и заказали чай. (17)За дощатой перегородкой булькал закипавший самовар. (18)Курносая девушка принесла нам чай с вялыми ломтиками лимона, кивнула на мальчика в армяке и сказала:
— Я его всегда кормлю. (19)От себя, а не от буфета. (20)Он милостыней питается. (21)По поездам, по вагонам.
(22)Мальчик выпил чай, перевернул кружку, встал, перекрестился, неестественно вытянулся и, глядя остановившимися глазами за широкое вокзальное окно, запел. (23)Пел он, очевидно, чтобы отблагодарить сердобольную девушку. (24)Пел высоким, скорбным голосом, и в ту пору песня этого мальчика показалась мне лучшим выражением сирой деревенской России. (25)Из слов его песни я запомнил очень немного.
…(26)Схоронил её
во сыром бору,
во сыром бору
под колодою,
под колодою,
под дубовою…
(27)Я невольно перевёл взгляд туда, куда смотрел мальчик. (28)Снеговая дорога сбегала в овраг между заиндевелыми кустами орешника. (29)За оврагом, за соломенными крышами овинов вился струйками к серенькому, застенчивому небу дым из печей. (30)Тоска была в глазах у мальчика — тоска по такой вот косой избе, которой у него нет, по широким лавкам вдоль стен, по треснувшему и склеенному бумагой окошку, по запаху горячего ржаного хлеба с пригоревшими к донцу угольками.
(31)Я подумал: как мало в конце концов нужно человеку для счастья, когда счастья нет, и как много нужно, как только оно появляется.
(32)С тех пор я помногу живал в деревенских избах и полюбил их за тусклый блеск бревенчатых стен, запах золы и за их суровость. (33)Она была сродни таким знакомым вещам, как ключевая вода, лукошко из лыка или невзрачные цветы картошки.
(34)Без чувства своей страны — особенной, очень дорогой и милой в каждой её мелочи — нет настоящего человеческого характера. (35)Это чувство бескорыстно и наполняет нас великим интересом ко всему. (36)Александр Блок написал в давние тяжёлые годы:
Россия, нищая Россия,
Мне избы серые твои,
Твои мне песни ветровые —
Как слёзы первые любви!
(37)Блок был прав, конечно. (38)Особенно в своём сравнении. (39)Потому что нет ничего человечнее слёз от любви, нет ничего, что бы так сильно и сладко разрывало сердце. (40)И нет ничего омерзительнее, чем равнодушие человека к своей стране, её прошлому, настоящему и будущему, к её языку, быту, к её лесам и полям, к её селениям и людям, будь они гении или деревенские сапожники.
(41)В те годы, во время службы моей на санитарном поезде, я впервые ощутил себя русским до последней прожилки. (42)Я словно растворился в народном разливе, среди солдат, рабочих, крестьян, мастеровых. (43)От этого было очень уверенно на душе. (44)Даже война не бросала никакой тревожной тени на эту уверенность. «(45)Велик Бог земли русской, — любил говорить Николаша Руднев. — (46)Велик гений русского народа! (47)Никто не сможет согнуть нас в бараний рог. (48)Будущее — за нами!»
(49)Я соглашался с Рудневым. (50)В те годы Россия предстала передо мной только в облике солдат, крестьян, деревень с их скудными достатками и щедрым горем. (51)Впервые я увидел многие русские города и фабричные посады, и все они слились своими общими чертами в моём сознании и оставили после себя любовь к тому типичному, чем они были наполнены.
(По К. Г. Паустовскому*)

* Константин Георгиевич Паустовский — известный русский советский писатель, классик отечественной литературы.

(1)Полуденный зной после сыроватой прохлады родительского дома показался даже приятным. (2)Женька окинул взглядом опалённую солнцем безлюдную улицу. (3) Низенькие, словно вросшие в землю домишки, деревянные, крашеные голубым и зелёным, и кирпичные, оштукатуренные, белые, — всё как и прежде, только очень уж уныло смотрелись оголённые фасады. (4)Когда-то, давно, небесное пространство заслоняли старые тополя, их спилили, а молодые деревца, липы и рябины, посаженные вдоль канав, тоже уже вымахали выше крыш и опять открыли для обзора всю улицу. (5)И проезжая часть расширена: сплошной асфальт с большими выбоинами. (6)И старые деревянные столбы заменены на железобетонные — с красивыми «столичными» светильниками. (7)Перемены эти произошли, конечно, не вдруг, но как-то не замечались раньше, а теперь увиделись как бы в сравнении с детством.
(8)Свернув на улицу Крупской, Женька через минуту-другую вышел на набережную, где старая тенистая аллея тоже словно полысела: акацию вырубили, везде асфальт, старые вязы в многолетней борьбе за солнце с трехэтажными «казенными» домами вытянулись вверх, некоторые обрублены, обломаны, несчастные калеки. (9)Но зато вид на озеро отсюда всегда великолепен.
(10)Вообще, это озеро — Ломпадь — просто божий дар людиновцам. (11)И поилец, и кормилец: леса кругом, ягоды, грибы, охота, рыбная ловля. (12)Давно не видно, правда, рыбаков-артельщиков, а когда-то они плавали на баркасах, опускали в воду по кругу длинную сеть с поплавками и волокли потом её к берегу. (13)Малышня, засучив штаны, тоже лезла в воду, хватаясь за канаты, помогая изо всех силёнок, и рыбаки, мужики-инвалиды, не прогоняли, разрешали поглазеть на скудный улов, который вываливался из сети на дно баркаса. (14)В основном попадалась мелочь, плотва, краснопёрка, хотя бывали и лещи-подлещики, и щуки, однажды даже сом не уберёгся, но для детских глаз всего было много, всё было сказкой.
(15)А ещё, кстати, вспомнилось, как вон там, на «мосту» (бывшем железнодорожном, от которого осталась только заросшая зеленью песчаная насыпь с проливчиком посередине), попалась Женьке самая первая в его жизни рыбка. (16)Тогда было жарко и долго не клевало ничего, Женька заскучал, зазевался на проплывавшие мимо моторки и не заметил, как и когда исчез поплавок. (17)Глянул — нет нигде! (18)И, не веря ещё своему счастью, схватил удочку, дёрнул и вдруг почувствовал трепетное сопротивление: удочка согнулась и задрожала, а из воды вслед за поплавком и леской ожидаемо-неожиданно вынырнула, извиваясь и ослепительно вспыхивая на солнце, серебряная рыбка и полетела прямо на Женьку. (19)Поймать её на лету он ещё не умел и в страшном волнении перекинул удочку через себя назад, а рыбка уже сама соскочила с крючка и билась-прыгала на песке. (20)Женька упал на неё и вместе с горстью песка осторожно захватил в руку живое упругое тельце. (21)Сквозь песчинки виднелись поперечные полоски на чешуе: окунёк! (22)С нежностью понёс его ополоснуть в воде, но хитрый окунёк словно только того и ждал, мгновенно расчухался в родной стихии, трепыхнулся внезапно, и Женька испуганно разжал пальцы. (23)Окунёк, расправив плавнички, повиливая серо-зелёной в чёрных поперечных полосках спинкой и хвостиком, спокойно и неуловимо поплыл из-под рук на глубину. (24)Женька попытался всё же схватить его в воде, но промахнулся, конечно, и, невольно отступая от глубины назад, к берегу, споткнулся о подводный камень и брякнулся задом в воду — прямо в чём был: в закатанных до колен сатиновых шароварах и в байковой клетчатой рубашке…
(По В. Н. Афонину*)

(1)На фотографии Иван Михайлович кажется серьезным, даже суровым. (2)Она нередко обращает мою память к Ивану Михайловичу.
(3)В пятиместной палате койка его стояла напротив другой, несколько дней пустовавшей. (4)И если кто-либо обращал внимание на нее, Иван Михайлович неизменно повторял: «(5)Так слава Богу, как говорится, одним больным на свете и поменьше…» (6)Сам он после операции, мог лежать в постели три-четыре дня. (7)Остальные проводил в заботах о соседях. (8)Особенно много внимания он уделял Алеше — парнишке в большой гипсовой повязке. (9)Ухаживал за ним, как нянечка. (10)И всем другим в палате помогал: умоет тех, кто пока сам не может этого сделать, чаем свежезаваренным напоит, грелку нальет, кому понадобится, одеяло поправит, у кого сползет. (11)Благодаря Ивану Михайловичу Алеша прямо-таки переродился. (12)Войду в палату — он теперь улыбается, приветливо говорит «доброе утро», «спасибо». (13)Раньше такой общительности за ним не замечалось.
(14)Вс же пришёл тот день, когда долго не занятая в палате койка понадобилась. (15)На нее положили молодого мужчину — моряка, накануне вернувшегося из длительного плавания. (16)Он куда-то торопился, вскочил на ходу в вагон, сорвался с подножки и ногой попал под колесо.
(17)Раздробленную голень пришлось ампутировать. (18)Иван Михаилович весь остаток ночи провел без сна и во многом помог сестре.
—(19)У нас пополнение… (20)Вот Володя поступил, несчастье-то какое произошло… — нарушил тишину Иван Михайлович. (21)Повязка на лице Ивана Михайловича сбилась, глаза выражали усталость. (22)Остальные лежали молча, уткнувшись головой в подушку. (23)Алеша забыл поприветствовать меня. (24)А Володя словно застыл. (25)Он смотрел в одну точку и вряд ли что видел или слышал. (26)Остывший завтрак стоял на тумбочке нетронутым.
(27)Я говорила слова утешения, призывала его собрать все силы, чтобы пережить горе. (28)Называла имена известных людей, перенесших подобную трагедию, но сумевших подняться над ней, рассказывала о солдатах с тяжелыми ранениями, полученными на фронтах Великой Отечественной войны, изувеченных, но определивших для себя место в жизни. (29)Повернул ко мне лицо Володя: высокий лоб, большие глаза. (30)Еле слышно ответил: «(31)Что делать, на протезе ходить буду…»
(32)Теперь уже не могу вспомнить точно, когда в палате появились первые приметы восстановленного покоя. (33)Алеша снова начал произносить «доброе утро», и все обитатели палаты вторили ему. (34)Однажды утром, войдя к ним, сразу обратила внимание на стол. (35)Иван Михайлович расставил на нем какие-то вкусные припасы. (36)Глаза его с лукавой хитринкой будто говорили: «(37)Смотри и любуйся». (38)Я смотрела и любовалась. (39)Готовился завтрак в честь окончательного появления у Володи радости жить.
(40)Опираясь ладонями на край накрытого стола, на котором лежали и бумажные салфетки с зеленой каемочкой (трогательный намек на домашний уют), Иван Михаилович произнес слова, простые и мудрые:
—(41)Что я Володе-то говорю. (42)Живой остался, вот и ладно. (43)Парень молодой, собой пригожий, специальность есть и морская, и земная. (44)Протезы ноне делают, паря, — от здоровой ноги не отличишь. (45)Летом приедешь к нам в Устюг Великий. (46)Отдохнуть у нас можно. (47)А невесты-то у нас до того хороши, что нигде таких, паря, нету…
—(48)Иван Михаилович все верно говорит. (49)Он так много сделал для меня в эти тяжелые дни… (50)А жениться к Вам в город приеду, Иван Михаилович,— приподнявшись на локти и весело улыбаясь, добавил Володя. (51)Чтобы вот так улыбнулся он, сколько было всего переговорено в пятиместной палате за долгие дни. (52)Он поверил в себя снова. (53)Как повезло ему, что имел он возможность в беде своей оказаться рядом с Иваном Михайловичем.
(По Н.И. Батыгиной*)

* Батыгина Надежда Ивановна (1919 — 1990) — хирург, кандидат медицинский наук, заведовала хирургическим отделением, автор более 28 научных работ.

(1)Утро следующего дня было холодным и пасмурным. (2)Услышав голос Андрея Ивановича, Наташа, как всегда, попыталась встать с постели, но едва она приподнялась, как голова её закружилась, и она снова неловко опустилась на землю. (3)Всё тело болело. (4)Сильная тошнота подступала к горлу. «(5)Встать бы только! (6)Только подняться бы на ноги!» — мысленно твердила девушка, проклиная свою слабость. (7)Она слышала, как легко и быстро поднялся Валерий. (8)Он даже насвистывал что-то. (9)Почему же у неё так кружится голова?
(10)Она снова попыталась встать и снова бессильно опустилась на землю. (11)К ней подошёл Андрей Иванович.
— (12)Что, Наточка, тяжело?
(13)Он сел возле неё.
(14)Наташа подняла глаза и увидела его худое потемневшее лицо и большие, лихорадочно блестевшие глаза. (15)Видно было, что и он еле поднялся.
(16)Наташа сделала усилие и села, прислонившись спиной к влажному стволу дерева.
— (17)Ничего, Андрей Иванович. (18)Я ещё могу идти…
— (19)Надо идти, Наташенька. — (20)Он помог ей подняться. — (21)Ещё немного. (22)А сегодня… (23)Сегодня мы немного увеличим нашу утреннюю норму.
(24)Он отыскал глазами Валерия.
— (25)Валерий, в твой рюкзак я положил шоколад. (26)Вынь-ка одну плитку. (27)Все мы очень ослабли…
— (28)Что вы, Андрей Иванович! (29)Шоколад надо оставить на конец пути, — ответил Валерий, даже не обернувшись.
— (30)Мы очень ослабли, — повторил Андрей Иванович, — а конец пути уже недалеко. (31)Одну плитку давайте разделим сейчас.
— (32)Андрей Иванович, стыдитесь! — (33)Валерий решительно застегнул рюкзак. — (34)Вы же мужчина! (35)Впереди ещё столько дней пути, а вы предлагаете уничтожить наш неприкосновенный запас. (36)Я мальчишка, и то не прошу…
(37)Геолог побледнел.
— (38)Хорошо, — сказал он с расстановкой, — я могу идти без шоколада. (39)Но Наташе он необходим сейчас. (40)Она еле поднялась с постели.
(41)Наташа хотела возразить, но Валерий опередил её:
— Ах, вот как! (42)Это другое дело. (43)Что ж, я отдам Наташе свой сегодняшний завтрак, — сказал он вызывающим тоном. — (44)Но шоколад останется неприкосновенным!
(45)Валерий быстро вскинул рюкзак на плечи и, не оглядываясь, зашагал вдоль реки. (46)С минуту Андрей Иванович смотрел ему вслед, и вдруг страшное подозрение обожгло его мозг.
— (47)Стой! — закричал он.
(48)Валерий остановился. (49)Геолог подошёл к нему.
— (50)Снимай рюкзак!
(51)Валерий отступил на шаг, и вдруг лицо его задёргалось.
— (52)Что такое?.. (53)Что вы собираетесь делать?..
(54)Андрей Иванович взялся за его рюкзак.
— (55)Не дам! — рванулся Валерий.
— (56)Приказываю! — раздельно и властно потребовал геолог.
(57)Лицо его сделалось страшным. (58)Правая рука сжалась в кулак.
(59)Валерий дрожащими руками снял рюкзак. (60)Андрей Иванович быстро расстегнул его и почувствовал, что земля уходит у него из-под ног: в рюкзаке лежала смятая хвоя пихты. (61)Медленно поднял он глаза на Валерия и словно впервые увидел его красивое надменное лицо, прищуренные веки и наглый бегающий взгляд.
— (62)Ну что? (63)Что смотрите? (64)Может, и мораль начнёте ещё читать? (65)А мне наплевать на вас! (66)Я жить хочу! (67)Я моложе вас! (68)Я имею больше прав на жизнь!
(69)И вдруг голос его осёкся. (70)Прямо перед собой он увидел ввалившиеся, полные муки глаза Наташи.
— (71)А-а-а! — взвыл он и бросился на землю.
(72)Ни слова не говоря, Андрей Иванович медленно подошёл к костру, разломил на три равные части сухарь и к каждому кусочку положил по крошечной дольке сахару. (73)После этого он направился к реке, чтобы набрать в котелок воды.
(74)Наташа словно оцепенела. (75)Всё происшедшее было настолько невероятным, что казалось каким-то чудовищным недоразумением, которое следовало сейчас же, немедленно разрешить. (76)Валерий не мог этого сделать! (77)Он не мог так низко пасть — обворовать её, слабую девушку, своего школьного товарища, и пожилого мужчину, делавшего всё возможное для их спасения. (78)Разве мог это сделать человек, который так много и с таким чувством говорил о любви, о красоте, о дружбе, который так любил музыку, который писал стихи, который…
(79)Но этого человека уже не было. (80)Перед ней лежало на земле и скулило, как побитая собака, какое-то жалкое существо, которое стыдно было даже сравнивать с человеком.
(По В. В. Корчагину*)

* Владимир Владимирович Корчагин — советский и российский писатель, учёный-геолог.

(1)Спустя двадцать пять лет я держал в руках письмо фронтового друга Волкова, написанное девушке по имени Женя.
(2)”…Встречали мы Новый год 1-го января в той самой деревеньке, из которой я писал Вам первое свое письмо. (3)В 18:00 собрались в избу. (4)Начали с доклада о международном положении. (5)Доклад делал наш офицер. (6)Читал, как пономарь, сообщая всем известные истины, что Германия будет разбита, что второй фронт будет открыт, что у немцев все больше ошибок, а у нас все больше уменья и т.д. (7)Кончил, мы бурно похлопали, потом были выборы в совет офицерского собрания, куда я, раб божий Сергей, тоже попал по рекомендации С.Л., единственного здесь моего товарища. (8)После выборов командир части прочел напутственное слово для офицеров, чтобы не напивались, не матерились, не дрались, чтобы консервы с тарелки брали вилками, а не руками и с женщинами обращались бережно, как с хлебом”.
(9)Я не вспомнил, а представил, как наш командир говорил, это была его интонация — не то в шутку, не то всерьез. (10)Он сам умел выпить и погулять. (11)Учил нас при питье знать — сколько, с кем, что пьешь и когда. (12)Ерш, говорил он, это не разное питье, а разные собутыльники.
(13)”Солдаты принесли скамейки в избу. (14)Мы вошли. (15)Три стола с белыми скатертями, и на них яства, от которых мы отвыкли, — винегрет, хлеб черный, 25% белого, капуста, шпроты, селедка, благословенная водка из расчета пол-литра на двоих. (16)Стояла елка с игрушками. (17)Вся комната была в лентах с золотым дождем. (18)Перед входом в этот зал имелась маленькая комнатка, где мы прыскались шипром, ваксили сапоги…”
(19)Господи, была же елка! (20)Она появилась передо мной в золотых звездах, нарядней, чем в детстве, она вспомнилась вместе с тем замирающим чувством восторга, что вдруг нахлынул среди голодной зимы. (21)Это была последняя в моей жизни елка, которая так взволновала. (22)Тут смешалось все — и окопная бессонница, и прокопченная эта изба, и грубый наш офицерский быт, и — вдруг — это видение из прошлого, когда были еще мама, папа, братишка, тетка, наш дом, еще не спаленный, старый шкаф с игрушками. (23)Нежный свежий запах елки, запах зажженных крохотных свечек, запах рождества мешался с запахами капусты, кожи, табака, пороха, неистребимым смрадом войны.
(24)Даже в детстве не было такого острого чувства благодарности и счастья, как от той елки в ночь на 1943 год. (25)Я вспомнил, походил по комнате, любуясь этой картиной, чувствуя на лице улыбку.
(26)”Первый тост предложили за победу, второй за Родину, третий за наших любимых. (27)Приехали артисты из Дома Красной Армии”. (28)Вот артистов я плохо помнил.
(По Д. А. Гранину*)

* Даниил Александрович Гранин (1919–2017) — советский и российский писатель, киносценарист, общественный деятель.

(1)У нас с сыном глаза серые, с едва заметными крапинками. (2)В ясный летний день от травы и листьев крапинки становятся заметнее и глаза зеленеют. (3)В пасмурные дни глаза серые — крапинки пропадают совсем. (4)У сына припухшие веки, а ресницы редкие, острые, как обойные гвоздики. (5)Смотрит он исподлобья, потому что у него привычка слегка наклонять голову вперёд, как бы желая коснуться подбородком ямочки между ключиц.
(6)Глаза сына смотрят на меня, хотя самого его давно нет рядом. (7)И вот уже сколько лет я всматриваюсь в них, хочу прочесть ответ на вопрос, мучающий меня всю жизнь, начиная с того далёкого страшного дня.
(8)— Ваш сын приговорен к казни.
(9)Я прислонилась к стене. (10)Потом собралась с силами.
(11)— Можно мне видеть коменданта?
(12)Меня пропустили. (13)Комендант сидел на табуретке. (14)На нём был только один сапог. (15)Другой он держал в руке и придирчиво осматривал.
(16)Комендант, вероятно, страдал лихорадкой, потому что его лицо было жёлтым и на нём проступали следы недосыпания и усталости. (17)Под глазами начинали вырисовываться тёмные мешки.
(18)— Я пришла умолять вас о моём сыне!
(19)— Умолять? О сыне? Ему надо помочь?
(20)— Он приговорен к казни.
(21)Мейер вытер лоб ладонью.
(22)— Он работал на лесопилке…
(23)— Ах, лесопилка! (24) — Он как бы вспомнил о лесопилке. (25)— И ваш сын… (26)Понимаю, понимаю…
(27)Я не могла взять в толк — издевается он надо мной или сочувствует. (28)Хотела думать, что он сочувствует. (29)Смотрела на него глазами, полными слёз.
(30)— Эти глупые, неразумные мальчишки убили часового, — после недолгого молчания сказал комендант.
(31) — Я отдаю себе отчёт, насколько это вам сложно, немыслимо трудно, заговорила я. (32) — Но умоляю вас войти в мое положение.
(33)— Понимаю, — сказал он и как бы ушёл в себя.
(34)Я поверила, что он сочувствует мне, ищет выхода. (35)И чтобы он самостоятельно не пришёл к отрицательному решению, я заговорила:
(36)— Ваша мать жива?
(37)— Моя матушка? (38)— Он слегка посветлел.(39)— Моя матушка?
(40)По-немецки это звучало «мейн муттерхен».
(41)— Она служит в госпитале в Дюссельдорфе. (42)Старшей фельдшерицей. (43)Вы знаете, — комендант оживился, — она чем-то похожа на вас, хотя вы значительно моложе.
(44) — Все матери похожи друг на друга.
(45) — Совершенно верно, — он как бы перенёсся в далекий Дюссельдорф, в родной дом, к своей муттерхен. Потом он сказал:
(46)— Одного часового убили четверо юношей… (47)Это вполне могли сделать и трое. (48)Не правда ли?
(49)— Правда, — отозвалась я.
(50)— А один мог быть задержан случайно. (51)Могло ведь так случиться?
(52)— Могло, — с готовностью подтвердила я.
(53)На меня нашло материнское ослепление. (54)Никого вокруг не существовало. (55)Только мой сын. (56)И для того чтоб он был, я готова была на любое признание, на любой поступок. (57)Пропала гордость. (58)Обязанности перед близкими людьми. (59)Только бы он жил! (60)В надежде выиграть, я играла с Мейером в игру, которую он мне предложил.
(61)Комендант покосился на часы и сказал:
(62)— Вам придётся поторопиться, госпожа учительница, казнь произойдёт через пятнадцать минут.
(63)— Куда мне бежать?
(64)— Бежать не нужно. (65)Вас довезут на автомобиле. (66)Тут недалеко. (67)Километра полтора. (68)— Он крикнул: (69)— Рехт!
(70)Появился длинный, худой Рехт. (71)Жаркая, слепящая радость обволокла меня. (72)Я спасла сына!
(73)Мальчики стояли у освещённой солнцем кирпичной стены. (74)Их было четверо. (75)Все четверо — мои ученики. (76)Они были такими, какими я привыкла их видеть всегда. (77)Только неестественно бледны, словно припекающие лучи не касались их, а скользили мимо. (78)И со стороны казалось, что четверо ребят загорают на солнце.
(79)Машина остановилась. (80)Я нетерпеливо спрыгнула на землю. (81)Вслед за мной, согнувшись вдвое, из машины выбрался длинноногий Рехт. (82)Он распрямился и крикнул:
(83)— Сын госпожи учительницы может отойти от стены! (84)Который из вас сын госпожи учительницы?
(85)Мой сын не шелохнулся. (86)Он стоял неподвижно, как будто команда Рехта его не касалась. (87)Тогда я сделала ещё несколько шагов и встретилась взглядом с Кирюшей. (88)В этой маленькой героической шеренге, застывшей у кирпичной стены в ожидании своего последнего часа, мой сын был крайним справа. (89)Он по привычке опустил голову и смотрел исподлобья куда-то в сторону. (90)Я почувствовала — он боялся встретиться со мной взглядом, чтобы не проявить слабость. (91)Его веки слегка вздрагивали. (92)Глаза смотрели виновато. (93)Перед кем он чувствовал вину? (94)Передо мной или перед самим собой? (95)Но, может быть, никакой вины в его взгляде не было и то, что я принимала за вину, было печалью расставания?
(96)Он знал, что сейчас его жизнь находится в моих руках. (97)Стоит мне кивнуть — «вот мой сын», — и не будет кирпичной стены, не будет фашистов с автоматами, не будет удушающего ожидания смерти.
(98)—Госпожа учительница, пора, — сказал длинный Рехт. (99)— Вы задерживаете казнь… (100)Может быть, здесь нет вашего сына?
(101)Я вздрогнула. (102)По сердцу рванула мысль: я нахожусь на грани страшного предательства. (103)Спасая сына, я одновременно предаю его. (104)Предаю его, и Кирюшу, и отчаянного Дубка, и осиротевшего Мишу. (105)Умирать всегда тяжело. (106)Но куда тяжелее расставаться с жизнью, если тебя предал близкий человек…
(107)Я вдруг почувствовала, что все четверо одинаково дороги мне близость смерти уравняла их в моём сердце.
(108)— Госпожа учительница!.. (109)Берите любого и уходите. (110)Слышите?
(111)Слова Рехта, как пули, просвистели над моим ухом. (112)Я взглянула на сына. (113)Кирпичная стена показалась мне сложенной из детских кубиков. (114)А его я увидела совсем маленьким. (115)В кроватке с сеточкой. (116)Его мучила корь. (117)Он метался в жару. (118)Но почему-то не тянулся ко мне, а забился в уголок, чтобы там перестрадать в гордом одиночестве. (119)Он и сейчас не звал меня на помощь.
(120)Длинный Рехт положил мне руку на плечо. (121)Я повернулась и сказала:
(122)— Они все мои сыновья.
(По Ю. Я. Яковлеву*)

* Юрий Яковлевич Яковлев (1922–1995) — советский писатель и сценарист, автор книг для подростков и юношества.

(1)Вот и кончился последний урок последнего дня нашей школьной жизни. (2)Десять школьных лет завершились по знакомой хрипловатой трели звонка. (3)Все мы, растроганные, взволнованные, радостные и о чём-то жалеющие, растерянные и смущённые своим мгновенным превращением из школяров во взрослых людей, слонялись по классам и коридору, словно страшась выйти из школьных стен в мир, ставший бесконечным. (4)И было такое чувство, будто что-то недоговорено, не дожито, не исчерпано за прошедшие десять лет, будто этот день застал нас врасплох.
(5)В класс заглянула Женя Румянцева:
‒ Серёжа, можно тебя на минутку? (6)У меня странное предложение! (7)Давай встретимся через десять лет!
(8)Шутливость совсем не была свойственна Жене, и я спросил серьёзно:
‒ Зачем?
‒ (9)Мне интересно, каким ты станешь. (10)Ты ведь очень нравился мне все эти годы.
(11)Я думал, что Жене Румянцевой неведомы ни эти слова, ни эти чувства. (12)Вся её жизнь протекала в двух сферах: в напряжённой общественной работе и в мечтаниях о звёздных мирах. (13)Немногие из нас твёрдо определили свой дальнейший жизненный путь, а Женя с шестого класса знала, что будет астрономом, и никем другим. (14)Между нами никогда не было дружеской близости. (15)В поисках разгадки я мысленно пробегал прошлое, но ничего не нашёл в нём, кроме одной встречи на Чистых прудах…
(16)Однажды мы собирались в выходной день на Химкинское водохранилище покататься на лодках. (17)Но с утра заморосил дождь, и на сборный пункт пришли только мы с Павликом, Нина и Женя Румянцева. (18)Дождь не переставал ни на минуту. (19)Нечего было и думать о Химках.
‒ (20)Давайте покатаемся на пруду, ‒ предложил я и показал на старую, рассохшуюся лодку-плоскодонку: будем воображать, что мы в Химках.
‒ (21)Или в Средиземном море, ‒ вставил Павлик.
‒ (22)Или в Индийском океане, ‒ восторженно подхватила Женя.
(23)Мы вычерпали из лодки воду и отправились в «кругосветное» плавание. (24)Женя придумывала маршрут нашего путешествия. (25)Вот мы проходим Босфор, через Суэцкий канал попадаем в Красное море, оттуда в Аравийское и входим в Тихий океан. (26)Женя неутомимо командовала: «Право руля!», «Лево руля!», «Поднять паруса!», «Убрать паруса!» (27)Отыскивала путь по звёздам: наш компас разбился во время бури.
(28)Больше Женя не бывала с нами. (29)Мы не раз приглашали её на наши сборища, но она отказывалась. (30)А что если в тот единственный раз она пришла из-за меня и из-за меня отступилась, сказав себе с гордой честностью: не вышло…
‒ (31)Почему же ты раньше молчала, Женя? ‒ спросил я.
‒ (32)К чему было говорить? (33)Тебе так нравилась Нина!
(34)С ощущением какой-то досадной и грустной утраты я сказал:
‒ Где же и когда мы встретимся?
‒ (35)Через десять лет, двадцать девятого мая, в восемь часов вечера, в среднем пролёте между колонн Большого театра.
(36)Минули годы, Женя училась в Ленинграде. (37)Зимой 1941 года, жадно ловя известия о судьбе моих друзей, я узнал, что Женя в первый же день войны бросила институт и пошла в лётную школу. (38)Летом 1944 года я услышал по радио указ о присвоении майору авиации Румянцевой звания Героя Советского Союза. (39)Когда я вернулся с войны, то узнал, что звание Героя было присвоено Жене посмертно.
(40)Жизнь шла дальше, порой я вдруг вспоминал о нашем уговоре, а за несколько дней до срока почувствовал такое острое, щемящее беспокойство, будто все прошедшие годы только и готовился к этой встрече. (41)Я поехал к Большому театру, купил у цветочницы ландыши и пошёл к среднему пролёту между колонн Большого театра. (42)Я постоял там немного, затем отдал ландыши какой-то худенькой сероглазой девушке и поехал домой…
(43)Мне хотелось на миг остановить время, оглянуться на себя, на прожитые годы, вспомнить Женю, лодку, дождик, вспомнить слепоту своей юношеской души, так легко прошедшей мимо того, что могло бы стать судьбой.
(По Ю. М. Нагибину*)

* Юрий Маркович Нагибин — русский советский писатель-прозаик, журналист и сценарист.

Горько это, сынок, горько, когда нету у тебя отчего дома!
— Вот, знаешь, ехали мы в один прекрасный день на пароходе с приятелем по чудесной реке Оке (погоди, милый, подрастешь ты, и повезу я тебя на Оку, и тогда ты сам увидишь, что это за река!). Так вот, ехали мы с товарищем к нему домой, а не был он дома больше года. До дома его было еще километров пятнадцать, а приятель уж стоял на носу, волновался и все показывал мне, все говорил: вот тут мы с отцом рыбу ловили, а вон там такая-то горка, а вон, видишь, речка впадает, а вон такой-то овраг…
А была весна, разлив, дебаркадеров еще не поставили, и поэтому, когда мы приехали, пароход наш просто ткнулся в берег. И сходни перебросили, и сошли мы на берег, а на берегу уж ждал отец моего приятеля, и тут же лошадь стояла, запряженная в телегу…
Вот ты все мчишься на своей автомашине и не знаешь даже, что куда лучше ехать на телеге или в санях по лесной или полевой дороге — смотришь по сторонам, думаешь о чем-то, и хорошо тебе, потому что чувствуешь всей душой, что все, что вокруг тебя, все это и есть твоя родина!
И взвалили мы все свои чемоданы и рюкзаки на телегу, а сами пошли на изволок, вверх по скату, по весеннему прозрачному лесу, и чем ближе подходили к дому, тем сильнее волновался мой приятель.
Еще бы! Ведь дом этот, малыш, строил дед моего товарища, и отец и мать прожили здесь всю жизнь, и товарищ мой тут родился и вырос.
И как только взошли мы в этот дом, так и пропал мгновенно мой товарищ, побежал по комнатам, побежал здороваться с домом. А и было же с чем здороваться! Ведь дом тот был не чета нашему с тобой и недаром назывался: «Музей-усадьба».
Столько там было милых старых вещей, столько всех этих диванов с погнутыми ножками, резных стульев. Столько прекрасных картин висело по стенам, такие заунывные и радостные пейзажи открывались из окон! А какие разные были там комнаты: светлые, с громадными окнами, узкие, длинные, затененные деревьями и совсем крохотные, с низкими потолками! А какие окна там были — большие, маленькие, с внезапными витражами в верхних фрамугах, с внезапными формами, напоминающими вдруг то фигурные замковые окна, то бойницы… А между комнатами, коридорами, закоулками, площадками — какие шли скрипучие антресоли, лестницы с темными перилами, истертыми ступеньками. И какими, наконец, старыми, приятными запахами пропитана была там каждая вещь, и не понять было — не то пахло чебрецом, сорванным когда-то какой-нибудь романтической мечтательницей, не то старыми книгами, целый век простоявшими в шкафах, пожелтевшими, с сухой кожей и бумагой, не то пахли все эти лестницы, перила, мебель, дубовые балки, истончившийся паркет…
Ты не думай, малыш, что дома и вещи, сделанные человеком, ничего не знают и не помнят, что они не живут, не радуются, не играют в восторге или не плачут от горя. Как все-таки мало знаем мы о них и как порою равнодушны к ним и даже насмешливы: подумаешь, старье!
Так и ты уедешь когда-нибудь из отчего дома, и долго будешь в отлучке, и так много увидишь, в таких землях побываешь, станешь совсем другим человеком, много добра и зла узнаешь…
Но вот настанет время, ты вернешься в старый свой дом, вот поднимешься на крыльцо, и сердце твое забьется, в горле ты почувствуешь комок, и глаза у тебя защиплет, и услышишь ты трепетные шаги старой уже твоей матери, — а меня тогда, скорей всего, уж и не будет на этом свете, — и дом примет тебя. Он обвеет тебя знакомыми со младенчества запахами, комнаты его улыбнутся тебе, каждое окно будет манить тебя к себе, в буфете звякнет любимая тобою прежде чашка, и часы особенно звонко пробьют счастливый миг, и дом откроется перед тобою: «Вот мой чердак, вот мои комнаты, вот коридор, где любил ты прятаться… А помнишь ты эти обои, а видишь ты вбитый когда-то тобой в стену гвоздь? Ах, я рад, что ты опять здесь, ничего, что ты теперь такой большой, прости меня, я рос давно, когда строился, а теперь я просто живу, но я помню тебя, я люблю тебя, поживи во мне, возвратись в свое детство — вот что скажет тебе твой дом.
Как жалею я иногда, что родился в Москве, а не в деревне, не в отцовском или дедовском доме. Я бы приезжал туда, возвращался бы в тоске или в радости, как птица возвращается в свое гнездо.
И поверь, малыш, совсем не смешно мне было, когда один мой друг, рассказывая о войне, о том, как он соскакивал с танка, чтобы бежать в атаку, — а был он десантником, — и кругом все кричали: «За Родину!», и он вместе со всеми тоже кричал: «За Родину!», а сам видел в эти, может быть, последние свои секунды на земле не Родину вообще, а отцовский дом и сарай, и сеновал, и огород, и поветь в деревне Лошпеньга на берегу Белого моря!
(По Ю. П. Казакову*)

* Юрий Павлович Казаков (1927–1982) — русский советский писатель, сценарист.

(1)С работы в этот раз Нина возвращалась поздно. (2)Дверь почему-то оказалась открытой, в тёмной комнате было холодно, плита не топилась; за столом, положив на клеёнку руки, сидела Евгения Ивановна в ватнике и платке, смотрела на холодную плиту.
— (3)Что это вы в темноте? — спросила Нина.
(4)Евгения Ивановна не взглянула в её сторону.
(5)Нина вышла, разделась, принялась растапливать плиту и всё оглядывалась на Евгению Ивановну — та сидела всё так же неподвижно, изредка роняя:
— Вот беда-то, батюшки…
(6)Нина подошла, тронула за плечо:
— Что с вами, тётя Женя?
(7)Евгения Ивановна мельком посмотрела на Нину и опять уставилась на плиту:
— Вот беда-то…
(8)Нину тревожили не слова, а эта напряжённая поза и глаза, которые никуда не смотрели, хотя были открыты. (9)Нина смотрела на острый, странно изменившийся, вытянутый профиль, и на неё дохнуло липким страхом.
— (10)Сейчас поставлю чай…
(11)Она чистила картошку, мыла её, ставила на плиту и всё думала: где и какая беда? (12)Уж не передавали ли чего по радио? (13)Что-нибудь про Сталинград или Ленинград?..
(14)И тут ей показалось, что Евгения Ивановна улыбнулась, задохнувшийся голос забормотал бессмыслицу. (15)Теперь Нине стало по-настоящему страшно. (16)Она выскользнула тихонько в сени, оттуда — во двор, побежала к Ипполитовне.
— (17)Пойдёмте к нам. (18)Там тётя Женя чего-то… (19)Сидит… (20)Бормочет… (21)Она вроде не в себе. (22)Я боюсь…
(23)Кряхтя и постанывая, Ипполитовна поднялась с постели. (24)Старушка пошла, держась за стенки, перехватываясь руками. (25)Нина поддерживала её.
(26)Евгения Ивановна всё так же сидела лицом к плите и даже не взглянула на них.
— (27)Ты чего это, в одёже? — с порога окликнула Ипполитовна.
(28)А Евгения Ивановна будто и не слышала. (29)Она только заелозила шершавыми ладонями по клеёнке, как будто сметала крошки.
(30)Ипполитовна подошла, тяжело опустилась на стул, взяла её за руки, потянула к себе:
— Ай неможется?..
(31)Евгения Ивановна осмысленно посмотрела на неё, сдвинув брови, как будто силилась и не могла понять обращённые к ней слова. (32)А потом опять страшно оскалилась — то ли улыбнулась, то ли собиралась заплакать, — запёкшимися губами прошептала:
— Помнишь, сон-то страшный я видела? — (33)Она упала головой на стол. — (34)Мужа убили!.. (35)А Колюшка, сын — без вести…
(36)Нина зажала рот рукой. (37)Ипполитовна постепенно оправлялась от испуга, приходила в себя и уже скребла маленькими пухлыми руками по спине Евгении Ивановны.
— (38)Ты погоди… (39)Сразу-то не верь. (40)Ты погоди… (41)Похоронки-то кто пишет? (42)Писари. (43)А они при штабах, там бумаг страсть сколько… (44)Вот и попутали.
(45)А Евгения Ивановна со стоном перекатывалась лбом по столу, волосы рассыпались, липли к мокрым щекам. (46)Вдруг она оторвала голову от стола и замерла, вроде к чему-то прислушиваясь. (47)Пошарила в карманах ватника, вытащила бумагу, всхлипнула, подала Нине.
(48)Нина прочитала. (49)Эта бумага была из военкомата, в ней значилось, что рядовой Завалов Николай Артамонович погиб в декабре 1941 года, а младший сержант Николай Николаевич с ноября 1941 года числится в пропавших без вести.
(50)И опять Евгения Ивановна стала плакать, припав головой к столу.
— (51)Ну, так что? — и тут нашлась Ипполитовна. — (52)Нюрку Милованову с Кирпичной знаешь? (53)Пришёл мужик домой без ноги, а через месяц на него похоронка, сам и получил… (54)Война большая, людей-то сколько, кого и попутают…
(55)Евгения Ивановна притихла, только изредка всхлипывала, смотрела и слушала для последней душевной зацепки, чтобы смирить первое горе.
(56)А Нина думала о Луке из пьесы Горького «На дне», про которого говорили, что он жулик и вредный утешитель… (57)А Нина видела его доброту, ведь он один пожалел умершую Анну. (58)И сейчас думала, что в жизни нельзя без утешителей, иначе сломается душа; страшную правду надо впускать постепенно, придерживая её святой ложью, иначе душа не выдержит… (59)Человеческая душа не металл, она хрупка и ранима…
(60)Евгения Ивановна, словно только что проснувшись, обвела запавшими глазами комнату, и вдруг сжала руками голову, заплакала.
(По М. В. Глушко*)

* Мария Васильевна Глушко — советская и украинская писательница, сценарист.

(1) Родина… (2) Я живу с чувством, что когда-нибудь я вернусь на родину навсегда. (3) Может быть, мне это нужно, думаю я, чтобы постоянно ощущать в себе житейский «запас прочности»: всегда есть куда вернуться, если станет невмоготу. (4) Одно дело жить и бороться, когда есть куда вернуться, другое дело, когда отступать некуда. (5) Я думаю, что русского человека во многом выручает сознание этого вот — есть еще куда отступать, есть где отдышаться, собраться с духом, (б) И какая-то огромная мощь чудится мне там, на родине, какая-то животворная сила, которой надо коснуться, чтобы обрести утраченный напор в крови. (7) Видно, та жизнеспособность, та стойкость духа, какую принесли туда наши предки, живет там с людьми и поныне, и не зря верится, что родной воздух, родная речь, песня, знакомая с детства, ласковое слово матери врачуют душу.
(8) Я долго стыдился, что я из деревни и что деревня моя черт знает где — далеко. (9) Любил ее молчком, не говорил много. (10) Служил действительную, как на грех, во флоте, где в то время, не знаю, как теперь, витал душок пижонства: ребятки в основном все из больших городов, я и помалкивал со своей деревней. (11) Но потом — и дальше, в жизни — заметил: чем открытее человек, чем меньше он чего-нибудь стыдится или боится, тем меньше желания вызывает у людей дотронуться в нем до того места, которое он бы хотел, чтоб не трогали. (12) Смотрит какой-нибудь ясными-ясными глазами и просто говорит: «вяцкий». (13) И с него взятки гладки. (14) Я удивился — до чего это хорошо, не стал больше прятаться со своей деревней. (15) Конечно, родина простит мне эту молодую дурь, но впредь я зарекался скрывать что-нибудь, что люблю и о чем думаю. (16) То есть нельзя и надоедать со своей любовью, но как прижмут — говорю прямо.
(17) Родина… (18) И почему же живет в сердце мысль, что когда-то я останусь там навсегда? (19) Когда? (20) Ведь непохоже по жизни-то… (21) Отчего же? (22) Может, потому, что она живет постоянно в сердце и образ ее светлый погаснет со мной вместе. (23) Видно, так. (24) Благослови тебя, моя родина, труд и разум человеческий! (25) Будь счастлива! (26) Будешь ты счастлива, и я буду счастлив.
(По В. М. Шукшину*)

* Василий Макарович Шукшин (1929–1974) — советский кинорежиссёр, киноактёр, сценарист и писатель.

(1)Ни одна работа на свете не поглощает человека так целиком, как работа войны. (2)И вдруг, когда он сегодня в первый раз, еще не вслух, а про себя, прочел шестинедельные итоги боев, он ощутил весь тот истинный масштаб событий, который обычно скрадывался повседневными заботами, с утра до ночи забивающими голову командира дивизии. (3)Его дивизия была всего-навсего малой частью того действительно огромного, что совершилось за последние шесть недель и продолжало совершаться. (4)Но это чувство не имело ничего общего с самоуничижением; наоборот, это было возвышавшее душу чувство своей хотя бы малой, но бесспорной причастности к чему-то такому колоссальному, что сейчас еще не умещается в сознании, а потом будет называться историей этой великой и страшной войны.
(5)А хотя почему — потом? (6)Это уже и сейчас история.
—(7)На, прочти еще раз вслух, — сказал Серпилин, отодвигая стакан с чаем и протягивая листки Пикину.
(8)Пикин читал номера окруженных и разбитых немецких дивизий, цифры уничтоженных и взятых орудий, танков, самолетов, цифры километров, пройденных войсками Сталинградского, Донского, Юго-Западного и Воронежского фронтов, южнее, севернее и западнее Сталинграда, на Верхнем и Среднем Дону, на Калитве и Чире, в донских и калмыцких зимних степях…
(9)Монотонный голос Пикина звучал торжественно и грозно, а у Серпилина на душе творилось что-то странное.
(10)То, что он слышал в чтении Пикина, было как гул, как что-то далекое, грозное и нарастающее, на фоне чего только и могли существовать мысли о собственной дивизии и этих двух людях, сидевших перед ним.
(11)Для того чтобы теперь все вышло так, как читал Пикин, их дивизия должна была еще раньше, до этого, совершить все, что выпало на ее долю. (12)А если бы она этого не сделала, то всего, что теперь было, не могло быть.
(13)Да, она сейчас стояла и ждала своего часа, и они наступали там, в крови и дыму. (14)Но для того чтобы они могли сейчас, зимой, наступать там, она все лето и осень подставляла себя под миллионы пуль и десятки тысяч снарядов и мин, ее давили в окопах танками и живьем зарывали в землю бомбами. (15)Она отступала и контратаковала, оставляла, удерживала и снова оставляла рубежи, она истекала кровью и пополнялась и снова обливалась кровью.
(16)О нем говорят, что он умеет беречь людей. (17)Но что значит — «беречь людей»? (18)Ведь их не построишь в колонну и не уведешь с фронта туда, где не стреляют и не бомбят и где их не могут убить. (19)Беречь на войне людей — всего-навсего значит не подвергать их бессмысленной опасности, без колебаний бросая навстречу опасности необходимой.
(20)А мера этой необходимости — действительной, если ты прав, и мнимой, если ты ошибся, — на твоих плечах и на твоей совести. (21)Здесь, на войне, не бывает репетиций, когда можно сыграть сперва для пробы — не так, а потом так, как надо. (22)Здесь, на войне, нет черновиков, которые можно изорвать и переписать набело. (23)Здесь все пишут кровью, все, от начала до конца, от аза и до последней точки…
(24)И если превысить власть — это кровь, то и не использовать ее в минуту необходимости — тоже кровь. (25)Где тут мера твоей власти? (26)Ведь все же чаще не начальство или, на худой конец, трибунал определяют ее задним числом, а ты сам, в ту минуту, когда приказываешь! (27)Начальство потом в первую голову считается с тем, чем кончилось дело, — успехом или неудачей, а не с тем, что ты думал и чувствовал, превышая свою власть или, наоборот, не используя ее.
(28)Многие из тех решений и приказаний, в соответствии с которыми он обязан был действовать летом и осенью, казались ему сейчас не самыми лучшими, неверными, неоправданными. (29)Но все же в конце концов в итоге все, вместе взятое, оказалось оправданным, потому что привело к той победе, о которой напоминал монотонный голос Пикина, уже подходившего к концу и читавшего теперь названия фронтов и фамилии командующих.
(30)Да, оправдано. (31)Но люди, люди!.. (32)Если бы всех их оживить и посадить вокруг…
(33)Он ощутил у себя за спиной молчаливую толпу мертвых, которые уже никогда не услышат того, что он слышит сейчас, и почувствовал, как слезы подступают к горлу.
(По К. М. Симонову*)

* Константин Михайлович Симонов (1915–1979) — русский советский прозаик, поэт, драматург, киносценарист, общественный деятель, журналист и военный корреспондент.

— (1)Кто ты?
— (2)Человек.
— (3)Какой человек? (4)Чем отличаешься от других?
— (5)Я таких-то родителей сын, дочь, я старый, я молодой, я богатый, я бедный.
(6)Каждый из нас особенный от всех других людей человек: мужчина, женщина, старик, мальчик, девочка; и в каждом из нас, особенном человеке, живёт во всех одно и то же во всех духовное существо, так что каждый из нас вместе и Иван, и Наталья, и одно и то же во всех духовное существо. (7)И когда мы говорим: я хочу, то иногда это значит то, что хочет этого Иван или Наталья, — иногда же то, что хочет этого то духовное существо, которое во всех одно. (8)Так что бывает так, что Иван или Наталья хочет чего-нибудь одного, а духовное существо, которое живёт в них, не хочет этого, а хочет совсем другого.
(9)Кто-то подходит к двери. (10)Я спрашиваю: «Кто там?» (11)Отвечают: «Я». — (12)”Кто я?” — (13)”Да я”, — отвечает тот, кто пришёл. (14)А пришёл крестьянский мальчик. (15)Он удивляется тому, что можно спрашивать о том, кто это я. (16)Он удивляется потому, что чувствует в себе то единое духовное существо, которое одно во всех, и потому удивляется тому, что можно спрашивать о том, что должно быть известно всякому.
(17)Говорить, что то, что мы называем собою, есть только тело, что и мой разум, и моя душа, и моя любовь — всё только от тела, — говорить так всё равно, что говорить, что то, что мы называем нашим телом, есть только та пища, которой питается тело. (18)Правда, что тело моё — это только переделанная телом пища и что без пищи не было бы тела, но тело моё не пища. (19)Пища — это то, что нужно для жизни тела, но не тело.
(20)То же и про душу. (21)Правда, что без моего тела не было бы того, что я называю душой, но всё-таки душа моя не тело. (22)Тело только нужно для души, но тело не душа. (23)Не было бы души, я бы и не знал, что такое моё тело.
(24)Начало жизни не в теле, а в душе.
(25)В каждом человеке живут два человека: один слепой, телесный, а другой зрячий, духовный. (26)Один — слепой человек — ест, пьёт, работает, отдыхает, плодится и делает всё это, как заведённые часы. (27)Другой — зрячий, духовный человек — сам ничего не делает, а только одобряет или не одобряет то, что делает слепой, животный человек.
(28)Зрячую, духовную часть человека называют совестью. (29)Эта духовная часть человека, совесть, действует так же, как стрелка компаса. (30)Стрелка компаса двигается с места только тогда, когда тот, кто несёт её, сходит с того пути, который она показывает. (31)То же и с совестью: она молчит, пока человек делает то, что до́лжно. (32)Но стоит человеку сойти с настоящего пути, и совесть показывает человеку, куда и насколько он сбился.
(33)Когда мы слышим про то, что человек сделал что-нибудь дурное, мы говорим: совести у него нет.
(34)Что же такое совесть?
(35)Совесть — это голос того единого духовного существа, которое живёт во всех.
(36)Совесть — это сознание того духовного существа, которое живёт во всех людях. (37)И только тогда, когда она такое сознание, она верный руководитель жизни людей. (38)А то часто люди считают за совесть не сознание этого духовного существа, а то, что считается хорошим или дурным теми людьми, с которыми они живут.
(39)Голос страстей может быть громче голоса совести, но голос страстей совсем другой, чем тот спокойный и упорный голос, которым говорит совесть. (40)И как ни громко кричат страсти, они всё-таки робеют перед тихим, спокойным и упорным голосом совести. (41)Голосом этим говорит то вечное, что живёт в человеке.
(42)Философ И. Кант говорил, что две вещи больше всего удивляют его. (43)Одно — это звёзды на небе, а другое — это закон добра в душе человека.
(44)Истинное доброе в тебе самом, в твоей душе!
(По Л. Н. Толстому*)

* Лев Николаевич Толстой — всемирно известный русский писатель, мыслитель и просветитель.

(1)Больше всего на свете я любил музыку, больше всех в ней — Скрябина. (2)Музыкально лепетать я стал незадолго до первого с ним знакомства. (3)К его возвращенью я был учеником одного поныне здравствующего композитора. (4)Мне оставалось еще только пройти оркестровку. (5)Говорили всякое, впрочем, важно лишь то, что, если бы говорили и противное, все равно жизни вне музыки я себе не представлял. (6)Но у меня не было абсолютного слуха. (7)Так называется способность узнавать высоту любой произвольно взятой ноты. (8)Отсутствие качества, ни в какой связи с общею музыкальностью не стоящего, но которым в полной мере обладала моя мать, не давало мне покоя. (9)Если бы музыка была мне поприщем, как казалось со стороны, я бы этим абсолютным слухом не интересовался. (10)Я знал, что его нет у выдающихся современных композиторов, и, как думают, может быть, и Вагнер, и Чайковский были его лишены. (11)Но музыка была для меня культом, то есть той разрушительной точкой, в которую собиралось все, что было самого суеверного и самоотреченного во мне, и потому всякий раз, как за каким-нибудь вечерним вдохновеньем окрылялась моя воля, я утром спешил унизить ее, вновь и вновь вспоминая о названном недостатке.
(12)Тем не менее у меня было несколько серьезных работ. (13)Теперь их предстояло показать моему кумиру. (14)Устройство встречи, столь естественной при нашем знакомстве домами, я воспринял с обычной крайностью. (15)Первую вещь я играл еще с волнением, вторую — почти справясь с ним, третью — поддавшись напору нового и непредвиденного. (16)Случайно взгляд мой упал на слушавшего.
(17)Следуя постепенности исполнения, он сперва поднял голову, потом — брови, наконец, весь расцветши, поднялся и сам и, сопровождая изменения мелодии неуловимыми изменениями улыбки, проплыл ко мне по её ритмической перспективе.
(18)Все это ему нравилось. (19)Я поспешил кончить. (20)Он сразу пустился уверять меня, что о музыкальных способностях говорить нелепо, когда налицо несравненно большее, и мне в музыке дано сказать свое слово. (21)В ссылках на промелькнувшие эпизоды он подсел к роялю, чтобы повторить один, наиболее его привлекший. (22)Оборот был сложен, я не ждал, чтобы он воспроизвел его в точности, но произошла другая неожиданность, он повторил его не в той тональности, и недостаток, так меня мучивший все эти годы, брызнул из-под его рук, как его собственный.
(23)Полагаясь, на превратность гаданья, я задумал надвое. (24)Если на признанье он возразит мне: «Боря, но ведь этого нет и у меня», тогда — хорошо, тогда, значит, не я навязываюсь музыке, а она сама суждена мне. (25)Если же речь в ответ зайдет о Вагнере и Чайковском, о настройщиках и так далее, — но я уже приступал к тревожному предмету и, перебитый на полуслове, уже глотал в ответ:
— (26)Абсолютный слух? (27)После всего, что я сказал вам? (28)А Вагнер? (29)А Чайковский? (30)А сотни настройщиков, которые наделены им?
(31)Он говорил о вреде импровизации, о том, когда, зачем и как надо писать. (32)Он справился о моем образовании и, узнав, что я избрал юридический факультет за его легкость, посоветовал немедленно перевестись на философское отделение историко-филологического, что я на другой день и исполнил.
(33)Пока он говорил, я думал о происшедшем. (34)Сделки своей с судьбою я не нарушал. (35)О худом выходе загаданного помнил. (36)Развенчивала ли эта случайность моего кумира? (37)Нет, никогда, — с прежней высоты она подымала его на новую. (38)Отчего он отказал мне в том простейшем ответе, которого я так ждал? (39)Это его тайна. (40)Когда-нибудь, когда уже будет поздно, он подарит меня этим упущенным признаньем. (41)Как одолел он в юности свои сомненья? (42)Это тоже его тайна, она-то и возводит его на новую высоту.
(43)Я шел переулками, чаще надобности переходя через дорогу. (44)Совершенно без моего ведома во мне таял и надламывался мир, еще накануне казавшийся навсегда прирожденным. (45)Я шел, с каждым поворотом все больше прибавляя шагу, и не знал, что в эту ночь уже рву с музыкой.
(По Б. Л. Пастернаку*)

* Борис Леонидович Пастернак (1890 — 1960) — русский поэт, писатель и переводчик. Один из крупнейших русских поэтов ХХ века.

(1)В литературе есть ярчайший пример героя, который совершил нравственное восхождение от тщеславия и эгоизма к всепрощению и великодушию. (2)Это князь Андрей Болконский из романа Л. Толстого «Война и мир». (3)В конце своей жизни, прошедший через нравственные испытания и физические муки, князь Андрей становится способен искренне пожалеть своего страдающего врага, Анатоля Курагина, и в этом проявляется истинное величие его души: «восторженная жалость и любовь к этому человеку наполнили его сердце. (4)Князь Андрей не мог удерживаться более и заплакал нежными, любовными слезами над людьми, над собой и над их и своими заблуждениями». (5)Получив смертельное ранение, он с сожалением понимает, что дальнейшая его жизнь могла бы пройти по-иному: «Сострадание, любовь к братьям, к любящим, любовь к ненавидящим нас, любовь к врагам — да, та любовь, которую проповедовал Бог на земле, которой меня учила княжна Марья и которой я не понимал; вот отчего мне жалко было жизни, вот оно то, что еще оставалось мне, ежели бы я был жив. (6)Но теперь уже поздно. (7)Я знаю это!» (8)Величие духа князя Андрея — это итог его кропотливой работы над собой; перед лицом смерти он просветлел душой, вознесся к высотам духа и тем явил пример истинного мужества. (9)Ни жалоб, ни озлобления. (10)Строгое и чистое просветление.
(11)Быть великодушным — это уметь жалеть и понимать других людей. (12)Подбадривать, подставлять им плечо в трудную минуту. (13)Уметь хвалить искренне, без тени зависти.
(14)Замечать таланты и указывать им стезю, дарить идеи — это тоже великодушие. (15)Великолепный образец — Александр Сергеевич Пушкин, светлый гений. (16)Его солнечная природа проявлялась и в творчестве, и в мироощущении, и в отношении к друзьям и близким. (17)”Если жизнь тебя обманет,/ Не печалься, не сердись! (18)В день уныния смирись:/ День веселья, верь, настанет«, — строчки из его стихотворения говорят о христианском мировосприятии: не печалиться, не унывать, не гневаться, проявлять смирение, терпеть и верить в лучшее. (19)Эта же мысль в письме А.С. Пушкина к П.А. Плетневу от 22 июля 1831 года, в котором он врачует душу друга: «Письмо твое от 19-го крепко меня опечалило. (20)Опять хандришь. (21)Эй, смотри, хандра хуже холеры, одна убивает только тело, другая убивает душу… (22)Жизнь все еще богата; мы встретим еще новых знакомцев, новые созреют нам друзья, дочь у тебя будет расти, вырастет невестой, мы будем старые хрычи, жены наши — старые хрычовки, а детки будут славные, молодые, веселые ребята; а мальчики станут повесничать, а девчонки сентиментальничать; а нам то и любо. (23)Вздор, душа моя, не хандри — холера на днях пройдет, были бы мы живы, будем когда-нибудь и веселы». (24)Хотелось жить, виделось далекое будущее, но судьба распорядилась по-иному…
(25)О последних днях А.С. Пушкина осталось несколько воспоминаний друзей и близких, в которых с новой силой проступает величие духа поэта. (26)П. А. Вяземский: «Смерть обнаружила в характере Пушкина все, что было в нем доброго и прекрасного… (27)Сколько было в этой исстрадавшейся душе великодушия, силы, глубокого скрытого самоотвержения». (28)В.И. Даль: «Пушкин заставил всех присутствующих сдружиться со смертью, так спокойно он ожидал ее, так твердо был уверен, что последний час его ударил… (29)Когда тоска и боль его одолевали, он крепился усильно, и на слова мои: терпеть надо, любезный друг, делать нечего; но не стыдись боли своей: стонай, тебе будет легче, — отвечал отрывисто: „Нет, не надо; жена услышит“… (30)Он скончался так тихо, что предстоящие не заметили смерти его». (31)Е.Н. Мещерская-Карамзина: «Когда друзья и несчастная жена устремились к бездыханному телу, их поразило величавое и торжественное выражение лица его. (32)На устах сияла улыбка, как будто отблеск несказанного спокойствия, на челе отражалось тихое блаженство осуществившейся святой надежды».
(По Т. Скок*)

(1)Что такое свобода? (2)Чтобы ответить на этот вопрос, написаны сотни книг, и это объяснимо: свобода — понятие бесконечное. (3)Оно принадлежит к высшим понятиям человека и потому принципиально не может иметь точного определения. (4)Бесконечное не определимо в словах. (5)Оно выше слов.
(6)Сколько люди живут, они будут стараться понять, что же такое свобода, и стремиться к ней.
(7)Полной социальной свободы нет нигде в мире, экономической свободы для каждого человека нет и, судя по всему, быть не может; но свободных людей — огромное множество. (8)Как же это получается?
(9)В слове «свобода» содержится два разных понятия, сильно отличающихся одно от другого. (10)По сути, речь идет о совершенно разных вещах.
(11)Философы, анализируя это трудное слово, пришли к выводу, что есть «свобода-от» — свобода от какого бы то ни было внешнего угнетения и принуждения — и есть «свобода-для» — внутренняя свобода человека для его самоосуществления.
(12)Внешняя свобода, как уже говорилось, не бывает абсолютной. (13)Но внутренняя свобода может быть беспредельной даже при самой трудной жизни.
(14)В педагогике давно обсуждается свободное воспитание. (15)Учителя этого направления стремятся дать ребенку внешнюю свободу в школе. (16)Мы говорим о другом — о внутренней свободе, которая доступна человеку во всех обстоятельствах, для которой не надо создавать специальных школ.
(17)Внутренняя свобода не зависит жестко от внешней. (18)В самом свободном государстве могут быть зависимые, несвободные люди. (19)В самом несвободном, где все так или иначе угнетены, могут быть свободные. (20)Таким образом, воспитывать свободных людей никогда не рано и никогда не поздно. (21)Мы должны воспитывать свободных людей не потому, что наше общество обрело свободу — это спорный вопрос, — а потому, что внутренняя свобода нужна самому нашему воспитаннику, в каком бы обществе он ни жил.
(22)Человек свободный — это человек, свободный внутренне. (23)Как и все люди, внешне он зависит от общества. (24)Но внутренне он независим. (25)Общество может освободиться внешне — от угнетения, но стать свободным оно может лишь тогда, когда люди в большинстве своем будут внутренне свободны.
(26)Вот это и должно быть, на наш взгляд, целью воспитания: внутренняя свобода человека. (27)Воспитывая внутренне свободных людей, мы приносим самую большую пользу и нашим воспитанникам, и стране, стремящейся к свободе. (28)Здесь нет ничего нового; присмотритесь к лучшим учителям, вспомните своих лучших учителей — они все старались воспитывать свободных, потому они и запоминаются.
(29)Внутренне свободными людьми держится и развивается мир.
(30)Что такое внутренняя свобода?
(31)Внутренняя свобода так же противоречива, как и свобода вообще. (32)Внутренне свободный человек, свободная личность, в чем-то свободен, а в чем-то не свободен.
(33)От чего свободен внутренне свободный человек? (34)Прежде всего от страха перед людьми и перед жизнью.(35) От расхожего общего мнения. (36)Он независим от толпы. (37)Свободен от стереотипов мышления — способен на свой, личный взгляд. (38)Свободен от предубеждений. (39)Свободен от зависти, корысти, от собственных агрессивных устремлений.
(40)Можно сказать так: в нем свободно человеческое.
(41)Свободного человека легко узнать: он просто держится, по-своему думает, он никогда не проявляет ни раболепства, ни вызывающей дерзости. (42)Он ценит свободу каждого человека.(43) Он не кичится своей свободой, не добивается свободы во что бы то ни стало, не сражается за свою личную свободу — он всегда владеет ею. (44)Она дана ему в вечное владение. (45)Он не живет для свободы, а живет свободно.
(46)Это легкий человек, с ним легко, у него полное жизненное дыхание.
(47)Каждый из нас встречал свободных людей. (48)Их всегда любят. (49)Но есть нечто такое, от чего действительно свободный человек не свободен. (50)Это очень важно понять. (51)От чего не свободен свободный человек?
(52)От совести.
(53)Что такое совесть?
(54)Если не понять, что же такое совесть, то не понять и внутренне свободного человека. (55)Свобода без совести — ложная свобода, это один из видов тяжелейшей зависимости. (56)Будто бы свободный, но без совести — раб дурных своих устремлений, раб обстоятельств жизни, и внешнюю свою свободу он употребляет во зло. (57)Такого человека называют как угодно, но только не свободным. (58)Свобода в общем сознании воспринимается как добро.
(59)Обратите внимание на важное различие: тут не сказано — не свободен от своей совести, как обычно говорят. (60)Потому что совесть не бывает своя. Совесть и своя, и общая. (61)Совесть — то общее, что есть в каждом отдельно. (63)Совесть — то, что соединяет людей.
(64)Совесть — это правда, живущая между людьми и в каждом человеке. (65)Она одна на всех, мы воспринимаем ее с языком, с воспитанием, в общении друг с другом. (66)Не нужно спрашивать, что же такое правда, она так же не выразима в словах, как и свобода. (67)Но мы узнаем ее по чувству справедливости, которое каждый из нас испытывает, когда жизнь идет по правде. (68)И каждый страдает, когда справедливость нарушается — когда попирается правда. (69)Совесть, чувство сугубо внутреннее и в то же время общественное, говорит нам, где правда и где неправда. (70)Совесть заставляет человека придерживаться правды, то есть жить с правдой, по справедливости. (71)Свободный человек строго слушается совести — но только ее.
(72)Учитель, цель которого — воспитание свободного человека, должен поддерживать чувство справедливости. (73)Это главное в воспитании.
(74)Никакого вакуума нет. Никакого госзаказа на воспитание не нужно. (75)Цель воспитания одна на все времена — это внутренняя свобода человека, свобода для правды.
(По С. Соловейчику*)

* Симон Львович Соловейчик (1930—1996)— советский и российский публицист, преподаватель, теоретик педагогики, журналист, теле- и радиоведущий.

(1)Таня вышла из госпиталя, еще не зная, что делать: до девятнадцати оставалось больше часа. (2)И вдруг с испугом вспомнила, что оставила там, на Сретенке, бумажку с телефоном Артемьева. (3)Положила на кухонный стол, под будильник, чтоб не забыть, а потом из-за всей этой суматохи забыла. (4)Она торопливо перебежала Садовую и пошла по Сретенке, все время думая о том, что Надина мама, разбираясь на кухне, могла вынуть эту бумажку из-под будильника, изорвать и выбросить…
(5)Когда она открыла дверь и шагнула в переднюю, она сначала ничего не могла понять. (6)Почти вся передняя была засыпана чем-то белым, а Надина мама, «папочка» и майор, их попутчик, — все трое стояли в разных углах передней на четвереньках и что-то делали.
(7)Белое — был сахарный песок. (8)Он горой лежал у двери на кухню, и из-под этой горы торчали углы наволочки. (9)Наверное, его несли через переднюю в этой наволочке, и она лопнула, и песок рассыпался по всему полу. (10)И теперь его собирали, а чтобы собрать, тесно прижав к полу пальцами листы бумаги, подгребали на них песок и понемножку ссыпали в стоявшие на полу два таза и суповую миску.
(11)Когда Таня вошла, все трое, не вставая с корточек, подняли головы и посмотрели на нее, и ей стало смешно на секунду и почему-то страшно — тоже на секунду, а потом Надина мама, по-прежнему не вставая с корточек, крикнула ей:
— Ну, что ж вы стоите? (12)Помогайте!
(13)Она крикнула это таким голосом, что Таня почувствовала себя как на пожаре и, скинув шинель и повесив ее на ручку двери, тоже, как они, опустилась на четвереньки. (14)И Надина мама, с треском выдрав несколько листов из лежавшей на полу толстой книги, дотянулась до Тани и отдала ей эти листы. (15)И Таня взяла один лист и, прижимая его к полу, стала подгребать сахар и ссыпать его в суповую миску, стоявшую между нею и майором. (16)Сначала она думала только о том, что это сахар, и что он лежит на полу, и что надо поскорее помочь подобрать его, подгребая с полу глянцевитым, вырванным из книги листом, на котором были нарисованы антилопы с детенышами. (17)Она почувствовала, как ей мешает, упираясь в бедро, подаренный Кашириным маленький трофейный «вальтер», и передвинула его на поясе подальше на спину.
(18)Все работали молча. (19)”Как на операции«, — подумала Таня, но «папочка» вдруг нарушил молчание.
—(20)Вот видишь, понемножку и подвигается, — заискивающим тоном сказал он Надиной маме.
—(21)А я вообще не желаю с тобой разговаривать, — тяжело дыша, ответила Надина мама. — (22)Только идиот мог вот так взять и потащить наволочку за углы, через весь дом. (23)А вы тоже хороши, — сказала она майору, уже совсем задыхаясь («Наверное, у нее астма», — подумала Таня), — приспичило сегодня, не могли до утра отложить!
—(24)Не мог, потому что у меня завтра машины не будет, — сердито сказал майор и, не вставая с четверенек, потер рукой поясницу.
—(25)Дали бы шоферу полкило, и завтра машина была бы, — отозвалась Надина мама. —(26)Так нет, приспичило сегодня! (27)Можно подумать, что мы за ночь без вас отсыпали бы! (28)Крохобор несчастный!
—(29)Я попросил бы вас… — продолжая стоять на четвереньках, с достоинством сказал майор.
(30)И Таня, повернувшись и посмотрев на его багровое лицо с белыми бровями, вспомнила, как он тогда, днем, пересчитывал вещи и как Надина мама сказала ему: «Не хотелось бы сегодня вечером», а он сказал: «Ну посмотрим», — вспомнила и поняла сразу все. (31)Они вместе везли, а теперь делили этот сахар, а может быть, и еще что-то другое, что они притащили сюда днем в своих тюках и обвязанных веревками тяжелых больших чемоданах. (32)И этот майор помогал им откуда-то все это везти, потому что он в форме и ему легче верили и разрешали, а теперь он получает за это с них свою долю. (33)А она, как дура, ползает на четвереньках и помогает этим спекулянтам собирать с полу их сахар, которого, наверное, столько не дают на целую неделю на весь тети Полин госпиталь…
(34)Она встала и обдернула гимнастерку.
—(35)Ужели устали? — спросила Надина мама.
—(36)Нет. (3)Но мне надо пройти к вам на кухню.
—(37)Обождите, — сказала Надина мама, — вот соберем все, и пройдете. (38)Если поможете — быстрее будет…
—(39)А я спешу…
—(40)На всякое хотение есть терпение! — сказала Надина мама. (41)Она была раздражена, но все еще не хотела ссориться.
(42)Таня ничего не ответила. (43)Высматривая, как бы ей получше, поаккуратней пройти, она заметила то, на что раньше не обратила внимания: в углу у вешалки стояли кульки с, наверно, уже поделенным сахаром.
—(44)Вы извините, но я все же пройду.
—(45)Да вы что, человеческий язык понимаете или нет?! — повысила голос Надина мама. —(46)Вы что, по нашему сахару, что ли, пойдете!
(47)”Да, вот именно, по сахару, по их сахару!” — с ожесточением подумала Таня, хотя еще совсем недавно смотрела на эту гору прекрасного, белого, красивого сахара, не представляя себе, как можно наступить ногой на такую драгоценность. (48)Она шагнула и пошла, хрустя сапогами, прямо через всю переднюю к дверям кухни. (49)И Надина мама, вскочив с четверенек, закричала: «Сумасшедшая, дура! Сука!» (50)И рванулась к ней, но вдруг вся пошла багровыми пятнами и, закашлявшись, опустилась и села прямо на пол на свой сахар. (51)Хромоногий бросился к ней на помощь. (52)А майор, в первый раз за все время вскочив с четверенек, закричал очень строго, словно Таня стояла перед ним в строю: «Товарищ военврач!» (53)И это так разозлило ее, что она, стоя в сахаре, уже у самых дверей на кухню, заскрипев сапогами, повернулась к нему и, расстегивая за спиной кобуру «вальтера», медленно, с ненавистью сказала:
—А я вот постреляю сейчас вас всех к черту, спекулянты паршивые!
(54)Несмотря на обманчиво спокойный голос, она была вне себя, и, если бы майор или хромоногий кинулись сейчас к ней, она бы стала стрелять. (55)Но, на свое счастье, они кинулись не к ней, а от нее. (56)Майор побледнел и, спиной открыв двери в столовую, отступил туда, схватившись за створки руками, готовый в любую секунду захлопнуть их за собой. (57)А хромоногий необычайно быстро, словно паук, боком, не вставая с пола, обогнул жену и оказался за ее спиной.
(58)Только одна Надина мама не испугалась, а сквозь душивший ее кашель прохрипела что-то мужу и, извернувшись, всей пятерней влепила ему пощечину — за трусость!
—(59)Вы хуже фашистов, — сказала Таня, вынимая из-за спины пустую руку, без пистолета. —(60)Только мараться о вас не хочется!
(61)Сказала, повернулась и, уже не оглядываясь на них и не боясь, что они что-нибудь могут с ней сделать, последний раз хрустнув сапогами по их сахару, шагнула в кухню и закрыла за собой дверь.
(По К. Симонову*)

* Константин Михайлович Симонов (1915–1979) — русский советский прозаик, поэт, драматург, киносценарист, общественный деятель, журналист и военный корреспондент.

(1)Для того чтобы общение с людьми не было страданием для тебя и для них, не вступай в общение с людьми, если не чувствуешь любви к ним.
(2)Без любви можно обращаться только с вещами, но с людьми нельзя обращаться без любви, так же как нельзя обращаться с пчёлами без осторожности. (3)Свойство пчёл таково, что если станешь обращаться с ними без осторожности, то им повредишь и себе. (4)То же с людьми.
(5)Не чувствуешь любви к людям — сиди смирно, занимайся собой, вещами, чем хочешь, но только не людьми. (6)Только начни обращаться с людьми без любви — и в один миг станешь не человеком, а зверем: и людям повредишь и себя замучаешь.
(7)Если ты обижен человеком, то на обиду ты можешь отвечать, как собака, как корова, как лошадь: либо бежать от обидчика, если обидчик сильнее тебя, либо огрызаться, бодаться, брыкаться. (8)А можешь отвечать на обиду как разумный человек — можешь сказать себе: человек этот обидел меня, это его дело; моё же дело — делать то, что я считаю хорошим: делать ему то, чего я себе желаю.
(9)Когда видишь людей, всегда всем недовольных, всех и всё осуждающих, хочется сказать им следующие слова: «Ведь вы не затем живёте, чтобы понять нелепость жизни, осудить её, посердиться и умереть. (10)Не может этого быть. (11)Подумайте: не сердиться вам надо, не осуждать, а трудиться, чтобы исправить то дурное, которое вы видите.
(12)Устранить же то дурное, которое вы видите, вы можете никак не раздражением, а только тем чувством доброжелательства ко всем людям, которое всегда живёт в вас и которое вы сейчас же почувствуете, как только перестанете заглушать его».
(13)Надо привыкать к тому, чтобы быть недовольным другим человеком только так же, как бываешь недоволен собой. (14)Собой бываешь недоволен только так, что недоволен своим поступком, но не своей душой. (15)Так же надо быть и с другим человеком: осуждать его поступки, а его любить.
(16)Для того чтобы не делать ближнему своему дурного — любить его, нужно приучать себя не говорить ни ему, ни о нём дурного, а для того чтобы приучить себя к этому, надо приучить себя не думать о нём дурного, не допускать в свою душу чувства недоброжелательства даже в мыслях.
(17)Можешь ли ты сердиться на человека за то, что у этого человека гнойные раны? (18)Он не виноват, что вид его ран неприятен. (19)Точно так же относись и к чужим порокам.
(20)Но ты скажешь, что у человека есть разум для того, чтобы он мог сознавать и исправлять свои пороки. (21)Это верно. (22)Стало быть, и у тебя есть разум, и ты можешь обсудить то, что тебе не сердиться надо на человека за его пороки, а, напротив, постараться разумным и добрым обхождением, без гнева, нетерпения и надменности пробудить в человеке его совесть.
(23)Есть такие люди, что любят быть сердитыми. (24)Они всегда чем-нибудь заняты и всегда рады случаю оборвать, обругать того, кто к ним обратится за каким-нибудь делом. (25)Такие люди бывают очень неприятны. (26)Но надо помнить, что они очень несчастны, не зная радости доброго расположения духа, и потому надо не сердиться на них, а жалеть их.
(По Л. Н. Толстому*)

* Лев Николаевич Толстой (1828-1910) — всемирно известный русский писатель, мыслитель и просветитель.

(1)Что такое настоящие культурные ценности? (2)Великие культурные ценности — это отнюдь не некий многоуважаемый шкаф из «Вишнёвого сада». (3)Не скопление книг на полке, которые редко берут в руки. (4)Не портрет на стене. (5)Это живое явление культуры… (6)Возьмём, к примеру, музыку Баха. (7)Совсем недавно казалось, что она существует только для знатоков, что так называемому широкому слушателю Бах не нужен. (8)А уж добаховская музыка, музыка ренессансная, средневековая казалась чем-то давно забытым, списанным в архив. (9)Но посмотрите на современные афиши. (10)Её исполняют и слушают с гораздо большим удовольствием и пониманием, чем хронологически более близкие вещи.
(11)В подлинной культуре ничто не умирает. (12)Может оставаться, как незажжённая лампочка. (13)Но придёт минута, чья-то рука коснётся выключателя — вспыхнет яркий свет. (14)Вспомним хотя бы Пушкина. (15)Были ведь после смерти его эпохи, когда Пушкин, казалось бы, был оттеснён, его переставали читать. (16)Но потом он снова возвращался, и я думаю, что он у нас не за спиной, он всё ещё впереди: отчасти он наше историческое прошлое, отчасти — культурное будущее. (17)И сегодня он привлекает нас прежде всего тем, что он поэт раздумья. (18)Не случайно уже с середины двадцатых годов его произведения кончаются не ответами, а вопросами. (19)Лирика Пушкина всегда даёт толчок мысли.
(20)Нам невольно хочется видеть в Пушкине литератора, уже закончившего свою дорогу. (21)Мы как бы придаём этакую композиционную завершённость его пути. (22)Но всё дело в том, что Пушкин нашёл необходимость постоянного движения. (23)И тут мы должны говорить об участии Творца, Личности в культурной жизни не только своего времени.
(24)Культура преодолевает биологическую смерть и не всегда подчиняется простой логике: чем новее — тем современней. (25)Понятие это — немеханическое. (26)И формула «незаменимых людей нет» — везде неправильная — здесь вопиюще несправедлива. (27)В области художественного творчества все незаменимы. (28)Не изобретённая одним человеком машина будет изобретена другим — ненаписанное произведение останется ненаписанным. (29)А ведь без «Евгения Онегина» или «Братьев Карамазовых» история России была бы другой. (30)После крупного мастера какой-то путь остаётся непройденным.
(31)Непройденные дороги — это не заваленные тоннели, не потерянные тропы. (32)И культура часто возвращается назад, чтобы найти потерянную тропу.(33)История идёт вперёд и будет идти очень круто. (34)Пушкин, Толстой, Достоевский, Чехов вдруг скажут нам ещё что-то новое, чего мы не предполагали.
(35)Судить, что в культуре умерло, а что остаётся, — очень трудно. (36)Я думаю, подлинно талантливое не умирает. (37)Другое дело, что мы часто оказываемся не на высоте нашего наследия, не на высоте своей культурной памяти.
(По Ю. М. Лотману*)

* Юрий Михайлович Лотман (1922–1993) — советский и российский литературовед, культуролог и семиотик, пушкинист.

(1)Ну, что ж? (2)В общем, дома не существовало. (3)Были какие-то обрывки, клочья. (4)Циля, Роза и дедушка — в одном месте, комната и воспоминания — в другом. (5)Костя часто вспоминал Генриха Федоровича и тосковал. (6)Чего-то он здесь не выполнил, не сделал. (7)Не пошел, не кричал. (8)Молчание — предательство. (9)Ему казалось, что тетю Дуню он тоже предал. (10)А что он мог?
(11)И все же постепенно он успокоился, а молодость шла и брала свое. (12)Даже удивительно, как минутами он умел быть счастливым. (13)Неистребимое что-то.
(14)Школа никогда особенно много для него не значила, но шел его последний год в школе, и все как-то становилось зачарованным. (15)Последние уроки, последние встречи с учителями, последние ссоры с товарищами. (16)Последние, последние… (17)А впереди — жизнь. (18)Постойте, может быть, он все-таки немного любил школу?
(19)Ребята — сколько лет прожили вместе, а он их не знает. (20)И все — какие-то незнакомые. (21)Мальчики с неожиданно пробивающимися, даже какими-то неприличными усиками. (22)Девочки с тонкими талиями, с нежными, женскими голосами. (23)Нет, это не те голоса, которые кричали ему: «дурак», «воображала»… (24)А свой-то собственный голос — тоже иногда звучит чужим…
(25)И преподаватели стали другими. (26)Или просто он увидел их другими глазами. (27)Например, заведующий Иван Поликарпович — теперь уже не заведующий, а директор. (28)Он сам смущен своим новым званием и не знает, как жить дальше и что теперь будет? (29)Не возвращаются ли гимназические порядки?
(30)Прежде для Кости это был просто лысеющий человек в серой толстовке, похожий на мешок с пылью. (31)Досадное препятствие — и только. (32)А теперь Костя глядел на него с интересом и жалостью…
(33)В этот последний год в школе как-то особенно часто — по пустякам — вспыхивали небольшие скандалы. (34)После одного из них Иван Поликарпович вызвал Костю к себе в кабинет.
(35)Сколько раз он уже стоял здесь… (36)Знает каждую вещь. (37)Вот старая, истертая по сгибам карта Европы. (38)Вот цветы на окне, построенные по росту. (39)Правофланговым — фикус. (40)Левофланговым — кактус. (41)Вот тронутое молью чучело вороны на одной ноге…
(42)Все это когда-то душило его пылью и скукой. (43)И от заведующего шли правильные, скучные, пыльные слова… (44)Он тогда переминался с ноги на ногу и только ждал: когда же его отпустят?
(45)Теперь он стоит в том же кабинете и видит все иным: трогательным, одушевленным. (46)Старый заведующий, старые вещи—а за всем этим скромность, терпение, воля, труд.
(47)У Ивана Поликарповича оглобелька железных очков, видно, отломилась и замотана суровой ниткой. (48)Аккуратно замотана. (49)Как задевает сердце эта оглобелька! (50)Сам, наверно, заматывал — этими самыми неуклюжими, робкими пальцами. (51)Нелегко ему.
—(52)Послушай, Левин, — сказал Иван Поликарпович, — я давно хотел у тебя спросить: а не скучно тебе так безвкусно валять дурака?
(53)И он устыдился.
(54)А другие учителя? (55)Огненно-рыжая Софья Яковлевна; стройная, завитая, с подмазанными губами «биологиня» Любовь Алексеевна; старый математик Василий Петрович, потерявший ногу на гражданской войне и входивший в класс, гремя костылями? (56)Все это были люди! (57)А он, безвкусно валяя дурака, ни разу даже не взглянул на них, как на людей… (58)Теперь поздно, на носу — выпуск. (59)Костя глядел на этих людей, потерянных им по своей вине, по небрежности, и радостно горевал, и почти любил их.
(60)А Юра словно горел в эту весну. (61)Он уже четвертый раз был влюблен, метался, дергался, паясничал и брился, забросил уроки и часто сманивал Костю за город — купаться. (62)Восхитителен был этот ворованный отдых. (63)Лежа на песке и сладостно сознавая себя преступниками, они говорили о будущем. (64)Поступать куда-нибудь — только вместе! (65)Костя еще колебался, не знал, куда его тянет. (66)Юра решил — в Политехнический. (67)Они займутся автоматикой. (68)Техника будущего.
(69)Весь в песке — и в волосах песок, и на ресницах— Юра рассказывал об автоматическом управлении. (70)Поезда без машинистов. (71)Самолеты — без летчиков. (72)Нет, больше того — мысль без мозга… (73)А какие слова: «фотоэлемент», «телеуправление», «радиолокация»…
(74)В общем, Юра увлек Костю, и так случилось, что оба они потом стали инженерами.
(По И. Грековой*)

* И. Грекова (1907–2002) — советский математик, автор учебников по теории вероятностей и исследованию операций, русский прозаик, доктор технических наук, профессор.

(1)Почему-то из детства мне всегда вспоминается только хорошее.
(2)Хуторок наш, в три дома, стоял, окруженный оврагами, на бугре, на сухом, возвышенном месте, среди длинных, как ленты, протянувшихся по степи, разросшихся лесопосадок.
(3)Мой отец — агроном, его дело — бороться с оврагами, с суховеями, изучать жизнь не тронутой человеком, нераспаханной степи и глубинные ее связи с лесом, с ветром, с водой по оврагам, с длинной цепью прудов, сеять хлеб под защитою лесополос.
(4)Мы живем здесь, как в некой особой стране. (5)Вокруг нас на многие километры сплошь безлесные деревеньки да степи, иссыхающие на горячем ветру уже к концу мая, все здесь серого, желтого цвета, а мы — в зелени и в цветах, в гущине трав по пояс, в птичьем гаме, в черемухе и соловьях.
(6)В те годы, как я теперь понимаю, отец меня многому научил, если, в сущности, не всему. (7)Только делал он это неназойливо, осторожно, почему-то всегда оставаясь в тени, будто занятый чем-то другим.
(8)Мне, наверное, не было и шести лет, когда он посадил меня верхом на коня и заставил проехаться по двору. (9)Конь был умный, послушный, влюбленный в людей, славный Мальчик.
(10)Я проехала, еле держась за поводья и сползая на холку коню, но не вскрикнув, не завизжав: выражать чувство страха в нашем доме не принято. (11)Я ударила Мальчика пятками по бокам, и он поскакал. (12)Не успев удержаться, я скатилась в траву через голову Мальчика. (13)В ту же самую секунду он остановился, и, лоснящийся, эластичный, с удивлением и упреком повернулся ко мне и тихонько заржал.
—(14)Ну, ну! (15)Ничего, ничего… — сказал мне отец. (16)И спокойно пошел по делам, по хозяйству, хорошо понимая, что самое важное уже сделано, навсегда. (17)Что теперь я всю жизнь буду помнить эту счастливую минуту, что я стану бродить за Мальчиком неотступно, помогать нашему конюху чистить его, кормить и поить, и водить на купание на пруд и в ночное. (18)Он, отец, и еще и еще ненавязчиво поощрит эту страсть: то даст подержать под уздцы, когда сам будет садиться в седло, то я буду править вожжами, когда мы с отцом поедем на станцию в нашем стареньком тарантасе, то он разрешит всем нам троим, мне и старшим двум сестрам, поехать без взрослых, одним, на первый участок в библиотеку или в поле за сеном — и это всегда для меня будет праздник.
(19)Зимним утром конюшня еще в темноте. (20)Двойные широкие двери — на светлом ее силуэте — зияют глубоким провалом, оттуда уже вылетает парок, запах теплых животных, навоза, гниющей соломы. (21)Там, внутри, убитый ногами земляной пол, на стене, на крюке фонарь «летучая мышь», он чуть теплится в этом мраке, в клубящемся зимнем воздухе. (22)За невидимой стенкой дощатого стойла — наш конюх Роман Васильевич: невысокого роста, с круглой стриженой головой, с низким лбом, перерезанным глубокими бороздами морщин. (23)Он, посвистывает, выгребая лопатой навоз, подстилая солому.
—(24)А, здорово, здорово! — откликается он на мое приветствие.
—(25)Как дела?
—(26)Ничего… (27)А твои?
—(28)И мои ничего.
—(29)Ну вот и прекрасно!
(30)Утро полностью наше. (31)Нам никто не мешает. (32)Я стою у бревенчатой, крашенной известью стены и с волнением наблюдаю каждый день одно и то же прекрасное зрелище — прекрасное, по крайней мере, для меня, — как Роман Васильевич берет в руки щетку и начинает чистить лошадей: сперва Мальчика, затем Чалого, затем Пегушу, затем Орлика, затем Серого, затем Галку и хорошенького ее жеребенка, стригунка, вызывающего у меня, да и у всех живущих на хуторе, какое-то совершенно особое чувство нежности, ласки.
— (33)Но, но… (34)Не кусайся! (35)Ишь чего захотел! — ворчливо отталкивает Роман от себя жеребенка, играющего и хватающего его за чуб и за шапку зубами.
(36)Этот двор мне знаком до последней соломинки, до последнего бревнышка. (37)Говорят, что когда-то здесь жил Докучаев. (38)Низкий, маленький домик, крытый соломой, в одну комнату, с русской печью, с холодными сенями и чуланом, поставленный на окраине леса, он давно обветшал. (39)Но его не ломают. (40)Рядом с домом колодец с журавлем и вот эта конюшня, куда я хожу по утрам к лошадям. (41)Летом здесь очень тихо, безветренно и уютно. (42)Вокруг лес — стоит не шелохнется; в тихих, слепеньких окнах отраженно, как в омуте, зреют синие сумерки.
(43)Сейчас лес и сырая солома на крыше, на срезе, каждый листик и каждая веточка на морозном стекле — все бело, все искрится от снега, розовеет в свете первых лучей декабрьского солнца. (44)Мои ноги замерзли, я уже застоялась, как конь, и Роман поспешает: он выводит на улицу Мальчика и гонит его к стеклянной от намерзшего льда водопойной колоде; тот бежит, индевея, в белом ворсе вокруг тонких ноздрей и на челке; повод брошен, мотается у него под ногами, тонкой змейкой прочерчивает по свежему порошистому снегу извилистый след. (45)Вода ледяная, но парит в настывшем за ночь мерзлом воздухе.
(46)Мальчик весело, бойко, с разбегу утыкается мордой в колоду, жадно пьет, морща нос и лиловые, словно сделанные из резины, мясистые губы, звонко хлюпает, даже всхрапывает потихоньку. (47)И вдруг зорко косится огромным, в прямых нежных ресницах застенчивым глазом на Романа, на мою неуклюжую в шубе и шапке фигурку.
—(48)Но-о, пужайся! (49)Уж больно пужливый… — охлаждает его грубовато Роман и при этом любовно похлопывает Мальчика рукавицей по крупу. — (50)Ну-ка, ну-ка, подвинься! — (51)И он поворачивает копя поудобней, чтобы рядом с ним стала Пегуша, а за ней следом Галка с жеребчиком. — (52)Ишь какой эгоист!.. (53)Растопырился!
(54)И подсвистывает: пей, мол, пей, напивайся на весь день работы.
(55)Я не знаю, что думает Мальчик, глядя вдаль, на дымы, поднимающиеся столбами из труб занесенных снегом домов, на леса, индевеющие на горизонте, на степь, чуть курящуюся серебряными хвостами поземки, но мне радостно видеть его стройную шею, красивую голову, этот крепкий, темнеющий по позвоночнику круп, словно в этом животном сама радость жизни, словно я нашла себе друга, хорошего друга, которого мне не заменит никто, даже самые лучшие, умные люди. (56)Да и так рассудить: всему есть на земле свое время и место, и я теперь дружбу с людьми, может быть, понимаю значительно глубже и шире, чем если бы понимала ее, не оставив в степи ни Пегуши, ни Галки, ни Мальчика.
(По О. К. Кожуховой*)

* Ольга Константиновна Кожухова (1922–2007) — русская советская писательница, поэтесса, редактор.

(1)Видно, уж прошло то время, когда в письмах содержались целые философские трактаты. (2)Устоишь ли теперь от соблазна, сев за неудобный для писания гостиничный столик, не коситься глазом на телефон, не потянуться к нему рукой, не набрать нужный номер?(3)Поговорив по телефону, отведя душу, смешно садиться за письма.
(4)Кстати, о гостиничных столиках. (5)Не приходилось ли вам замечать, что в старых гостиницах (я не говорю, что они лучше новых во всех других отношениях) едва ли не главным предметом в номере являлся письменный стол? (6)Даже и зелёное сукно, даже и чернильный прибор на столе. (7)Так и видишь, что человек оглядится с дороги, разложит вещи, умоется, сядет к столу, чтобы написать письмо либо записать для себя кое-какие мыслишки. (8)Устроители гостиниц исходили из того, что каждому постояльцу нужно посидеть за письменным столом, что ему свойственно за ним сидеть и что без хорошего стола человеку обойтись трудно.
(9)Исчезновение чернильных приборов понятно и оправдано. (10)Предполагается, что у каждого человека теперь имеется автоматическое перо. (11)Со временем и сами письменные столы становились всё меньше и неприметнее, они превратились вот именно в столики, они отмирают, как у животного вида атрофируется какой-нибудь орган, в котором животное перестало нуждаться. (12)Недавно в одном большом европейском городе, в гостинице, оборудованной по последнему слову техники и моды нашего века, в совершенно модерной, многоэтажной полустеклянной гостинице я огляделся в отведённом мне, кстати сказать, недешёвом номере и вовсе не обнаружил никакого стола. (13)Откидывается от стенки полочка с зеркалом и ящичком явно для дамских туалетных принадлежностей: пудры, кремов, ресничной туши и прочих вещей. (14)Стола же нет как нет. (15)Так и видишь, что люди оглядятся с дороги, разберут вещи и… устроители гостиницы исходили, видимо, из того, что самой нужной, самой привлекательной принадлежностью номера должна быть, увы, кровать.
(16)Да и выберешь ли в современном городе время, чтобы сесть в раздумчивости и некоторое время никуда не спешить, не суетиться и не торопиться душой, посидеть не на краешке стула, а спокойно, основательно, отключившись от всеобщей, всё более завихряющейся, всё более убыстряющейся суеты?
(17)Принято считать, что телеграф, телефон, поезда, автомобили и лайнеры призваны экономить человеку его драгоценное время, высвобождать досуг, который можно употребить для развития своих духовных способностей. (18)Но произошёл удивительный парадокс. (19)Можем ли мы положа руку на сердце сказать, что времени у каждого из нас, пользующегося услугами техники, больше, чем его было у людей дотелефонной, дотелеграфной, доавиационной поры? (20)Да боже мой! (21)У каждого, кто жил тогда в относительном достатке (а мы все живём теперь в относительном достатке), времени было во много раз больше, хотя каждый тратил тогда на дорогу из города в город неделю, а то и месяц вместо наших двух-трёх часов.
(22)Говорят, не хватало времени Микеланджело или Бальзаку. (23)Но ведь им потому его и не хватало, что в сутках только двадцать четыре часа, а в жизни всего лишь шестьдесят или семьдесят лет. (24)Мы же, дай нам волю, просуетимся и сорок восемь часов в одни сутки, будем порхать как заведённые из города в город, с материка на материк, и всё не выберем часу, чтобы успокоиться и сделать что-нибудь неторопливое, основательное, в духе нормальной человеческой натуры.
(25)Техника сделала могущественными каждое государство и человечество в целом. (26)Но вот вопрос: сделала ли техника более могучим просто человека, одного человека, человека как такового? (27)Могуч был библейский Моисей, выведший свой народ из чужой земли, могуча была Жанна д̓̓̓̓Арк из города Орлеана, могучи были Гарибальди и Рафаэль, Спартак и Шекспир, Бетховен и Петефи, Лермонтов и Толстой. (28)Да мало ли… (29)Открыватели новых земель, первые полярные путешественники, великие ваятели, живописцы и поэты, гиганты мысли и духа, подвижники идеи. (30)Можем ли мы сказать, что весь наш технический прогресс сделал человека более могучим именно с этой единственно правильной точки зрения? (31)Конечно, мощные орудия и приспособления… (32)Но ведь и духовное ничтожество, трусишка может дёрнуть за нужный рычажок или нажать нужную кнопку. (33)Пожалуй, трусишка-то и дёрнет в первую очередь.
(По В. А. Солоухину*)

* Владимир Алексеевич Солоухин (1924–1997) — русский советский писатель и поэт, представитель «деревенской прозы».

(1)До сих пор я не знаю: были у человеческого искусства два пути с самого начала или оно раздвоилось гораздо позже? (2)Красота окружающего мира: цветка и полёта ласточки, туманного озера и звезды, восходящего солнца и пчелиного сота, дремучего дерева и женского лица — вся красота окружающего мира постепенно аккумулировалась в душе человека, потом неизбежно началась отдача. (3)Изображение цветка или оленя появилось на рукоятке боевого топора. (4)Изображение солнца или птицы украсило берестяное ведёрко либо первобытную глиняную тарелку. (5)Ведь до сих пор народное искусство носит ярко выраженный прикладной характер. (6)Всякое украшенное изделие — это прежде всего изделие, будь то солонка, дуга, ложка, трепало, салазки, полотенце, детская колыбелька…
(7)Казалось бы, очень просто. (8)Потом уж искусство отвлеклось. (9)Рисунок на скале не имеет никакого прикладного характера. (10)Это просто радостный или горестный крик души. (11)От никчёмного рисунка на скале до картины Рембрандта, оперы Вагнера, скульптуры Родена, романа Достоевского, стихотворения Блока, пируэта Галины Улановой… (12)Но что же было вначале: потребность души поделиться своей красотой с другим человеком или потребность человека украсить свой боевой топор? (13)А если потребность души, если просто накопившееся в душе потребовало выхода и изумления, то не всё ли равно, на что ему было излиться: на полезные орудия труда или просто на подходящую для этого поверхность прибрежной гладкой скалы.
(14)В человеке, кроме потребностей есть, спать и продолжать род, жило две великие потребности. (15)Первая из них — общение с душой другого человека. (16)Она возникла оттого, вероятно, что душа — это как бы миллиарды отпечатков либо с одного и того же, либо с нескольких, не очень многих негативов.
(17)Вторая же человеческая потребность — общение с небом, то есть с беспредельностью во времени и в пространстве. (18)Ведь человек есть частица, пусть миллионная, пусть мгновенная, но всё же частица той самой беспредельности и безграничности. (19)Символ этой безграничности, конечно же, небо.
(20)…Кстати, и ступа ведь может быть произведением искусства. (21)Изящные уточки-солонки, деревянные ковши в виде лебедей. (22)Рубель, которым катали бельё, превращён в уникальное изделие. (23)Прясницы красноборские, валдайские, вологодские. (24)Цветы и солнца, птицы и листья деревьев, чаепития и масленичные катания — всё нашло себе место на этих прясницах, всё вплелось в общие узоры, в общую красоту.
(25)Ведь, казалось бы, не всё ли равно, к какой доске привязать кусок льна и сучить из него суровую нитку. (26)Но, значит, не всё равно, если вот они, сотни прясниц, и нет двух совпадающих по рисунку или резьбе.
(По В. А. Солоухину*)

* Владимир Алексеевич Солоухин (1924–1997) — русский советский писатель и поэт, представитель «деревенской прозы».

(1)Лида, бухгалтер, попала в беду: пять месяцев без работы! (2)Выгнали за то, что отказалась подписать фальшивые документы на списание уцененных товаров.
(3)Дело разбирал комитет народного контроля, партбюро — все признали: честный человек Лида. (4)Немедленно восстановить на работе.
(5)Но Москва уперлась: нет и нет. (6)Потому что восстановить на работе Лиду — значит признать виновной Т., а заодно с нею и кое-кого из московских тузов. (7)Одна шайка-лейка. (8)Да и первого секретаря РК пришлось бы потревожить: она горой встала за Т. (…)
(9)Мне начали названивать разные люди:
(10)— Федор Александрович, да что же это у нас делается? (11)Человек пропадает за правду! (12)Где мы живем? (13)До ручки довели бабу. (14)Затравили. (15)С голоду подыхает, белье продает. (16)И если бы, говорит, не ребенок малый, давно бы петлю на шею накинула.
(17)Не хотелось мне влезать в эту грязь — время, нервы, а с другой стороны, если я не помогу, если другой не поможет, то кто же поможет?
(18)Пошел в обком к А. (19)Нравился мне этот человек. (20)Простой, демократичный. (21)Не глуп. (22)А его прошлое? (23)Помню, козырнул как-то в разговоре с ним своим ранением: дескать, воевал. (24)Немецкими пулями на теле записан патриотизм.
(25)— А у меня, Федор Александрович, тоже сорок девять дырок в теле, — очень скромно, как бы между прочим заметил А.
(26)Я так и присел. (27)А потом кое-какие подробности из его фронтовой жизни и до меня дошли. (28)Рядовой матрос. (29)Бесстрашно, с одной финкой в зубах на врага ползал. (30)Двумя орденами Славы, тремя медалями «За боевые заслуги» награжден, а этими наградами, как известно, и в войну не кидались. (31)Свой, одним словом, парень, нашенский, как сказал о нем один приятель.
(32)Встретил меня А. радушно, просто, вышел из-за стола (так теперь заведено у крупных партийных работников, так меня и Демичев встречал), от души пожал руку.
(33)— Ну как живем-можем, Федор Александрович? (34)Как здоровье? (35)Как творческие успехи?
(36)— Благодарю, вашими молитвами.
(37)— Ну, ежели нашими молитвами — отлично. (38)Мы тут частенько молимся за здоровье творческой интеллигенции. (39)На этот счет у обкома взгляды широкие — признаем Господа Бога.
(40)В таком вот непринужденном тоне — с шутками, с прибаутками — мы поговорили о моем круизе вокруг Европы, дали надлежащую — партийную — оценку поступку Рябкова, оставшегося в Англии, и только после этого я начал излагать суть дела, по поводу которого я пришел.
(41)— Так, так, — время от времени кивал мне А. (42)— Дальше. (43)— И лицо его при этом все более и более каменело.
(44)Я решил зайти с другой стороны — может, там у него незащищенное место? (45)Стыд ведь, срам, говорю. (46)Вся организация взбудоражена. (47)Весь город языком чешет. (48)Обком треплют…
(49)— Разберемся, — бесстрастно роняет А., и кумачовое, чернобровое лицо его еще больше мрачнеет.
(50)— Да чего разбираться-то! — уже совсем выхожу из себя. — (51)Разобрались. (52)Народный контроль разбирался, партбюро. (53)Все сказали: покарать жуликов!
(54)— Разобраться всегда полезно, товарищ Абрамов.
(55)Да, уже не Федор Александрович, а товарищ Абрамов. (56)И с угрозой, с начальственным рыком в голосе.
(57)И я смотрю на этого раскормленного, краснорожего дядю, смотрю на его мрачно сдвинутые брови, на стиснутый рот, и мне понятно, какие заботы и мысли обуревают его секретарскую голову. (58)Прихлопнуть надо. (59)И нетрудно прихлопнуть. (60)Да стукнешь в Т., а попадешь в Д., в М. (61)Вот ведь как жизнь устроена. (62)А что значит тронуть их? (63)Рубить сук, на котором ты сидишь. (64)Потому что они держат в своих руках две могущественные организации. (65)От них зависит твой авторитет. (66)А их связи с верхами? (67)Ты, к примеру, секретарь Ленинградского обкома, бывал хоть раз на приеме у Генерального? (68)А М. вхож к нему запросто. (69)Публично, перед всесоюзной телекамерой, был обласкан и расцелован Генеральным.
(70)Да, что делается у А. в голове, мне понятно. (71)Непонятно другое — откуда у него дремучий чертополох в сердце? (72)Человек молодым парнишкой не щадил себя, жизнь в любую минуту готов был отдать за Родину, а тут надо вступиться за оклеветанного, затравленного человека — струсил? (73)И только ли дело в нежелании рисковать своей карьерой? (74)А может, все проще? (75)Может, дело все в том, что умереть за Родину — это ему внушали, вколачивали с детства, а человеком быть не учили? (76)И не потому ли у нас сплошь и рядом: люди спокойно и мужественно умирают на войне и оказываются совершенно несостоятельными в повседневной, будничной жизни?
(По Ф. А. Абрамову*)

* Фёдор Александрович Абрамов (1920–1983) — русский советский писатель, литературовед, критик и публицист.

(1)Заставить себя любить других нельзя. (2)Можно только откинуть то, что мешает любви. (3)А мешает любви любовь к своему животному я.
(4)”Полюби ближнего, как самого себя” — не значит то, что ты должен стараться полюбить ближнего. (5)Нельзя заставить себя любить. (6)”Люби ближнего” значит то, что ты должен перестать любить себя больше всего. (7)А как только ты перестанешь любить себя больше всего, ты невольно полюбишь ближнего, как самого себя.
(8)Для того, чтобы точно, не на словах, быть в состоянии любить других, надо не любить себя, — тоже не на словах, а на деле. (9)Обыкновенно же бывает так: других, мы говорим, что любим, но любим только на словах, — себя же любим не на словах, а на деле. (10)Других мы забудем одеть, накормить, приютить, — себя же никогда. (11)И потому для того, чтобы точно любить других на деле, надо выучиться забывать о том, как одеть, накормить, приютить себя, — так же, как мы забываем сделать это для других людей.
(12)Надо приучить себя, когда сходишься с человеком, в душе говорить себе: буду думать только о нем, а не о себе.
(13)Стоит вспомнить о себе в середине речи — и теряешь нить своей мысли. (14)Только когда мы совершенно забываемся, выходим из себя, только тогда мы плодотворно общаемся с другими и можем служить им и благотворно влиять на них.
(15)Чем богаче по внешности, благоустроеннее жизнь человека, тем труднее, дальше от него радость самоотречения. (16)Богатые почти совсем лишены этого. (17)Для бедного всякая отрывка от своей работы для помощи ближнему, всякий ломоть хлеба, поданный нищему, есть радость самоотречения.
(18)Богатый же, если и отдаст из своих трех миллионов два ближнему, не испытает радости самоотречения.
(19)Была давно-давно на земле большая засуха: пересохли все реки, ручьи, колодцы, и засохли деревья, кусты и травы, и умирали от жажды люди и животные.
(20)Раз ночью вышла девочка из дома с ковшиком поискать воды для больной матери. (21)Нигде не нашла девочка воды и от усталости легла в поле на траву и заснула. (22)Когда она проснулась и взялась за ковшик, она чуть не пролила из него воду. (23)Он был полон чистой, свежей воды. (24)Девочка обрадовалась и хотела было напиться, но потом подумала, что недостанет матери, и побежала с ковшиком домой. (25)Она так спешила, что не заметила под ногами собачки, споткнулась на нее и уронила ковшик. (26)Собачка жалобно визжала. (27)Девочка хватилась ковшика.
(28)Она думала, что разлила его, но нет, он стоял прямо на своем дне, и вся вода была цела в нем. (29)Девочка отлила в ладонь воды, и собачка все вылакала и повеселела. (30)Когда девочка взялась опять за ковшик, он из деревянного стал серебряным. (31)Девочка принесла ковшик домой и подала матери. (32)Мать сказала: «Мне все равно умирать, пей лучше сама», и отдала ковшик девочке. (33)И в ту же минуту ковшик из серебряного стал золотой. (34)Тогда девочка не могла уже больше удерживаться и только хотела приложиться к ковшику, как вдруг в дверь вошел странник и попросил напиться. (35)Девочка проглотила слюни и поднесла страннику ковшик. (36)И вдруг на ковшике выскочило семь огромных брильянтов, и из него полилась большая струя чистой, свежей воды.
(37)А семь брильянтов стали подниматься выше и выше и поднялись на небо и стали теми семью звездами, которые называются Большой Медведицей.
(38)То, что ты отдал, то твое, а то, что ты удержал, то чужое.
(39)Если ты отдал что-нибудь другому, оторвав от себя, ты сделал добро себе, и это добро навсегда твое, и никто не может отнять его от тебя. (40)Если же ты удержал то, что хотел иметь другой, то ты удержал это только на время или до того времени, когда тебе придется отдать это.
(По Л. Н. Толстому*)

* Лев Николаевич Толстой — всемирно известный русский писатель, мыслитель и просветитель.

(1)Ещё в юности я вычитал у какого-то древнего мудреца изречение: «От одного слова может померкнуть солнце».
(2)Я тотчас забыл это изречение и никогда не вспоминал о нём. (3)Но однажды случилось незначительное на первый взгляд событие.
(4)Действительно, после этого события мне показалось, что солнце померкло и скучный сумрак затянул всё, что перед этим сверкало вокруг разнообразными красками, светом и теплотой.
(5)Случилось это на Оке, вблизи Рязани, около наплавного моста.
(6)Я перешёл по мосту на луговой берег, на пески. (7)От нагретой лозы пахло вялой сладостью. (8)По Оке нехотя проплывало отражённое небо, всё в летних белых облаках.
(9)На песчаном пляже сидел человек с сизым затылком, в чёрном френче и сапогах. (10)Рядом с ним, как откормленный кот, лежал портфель, раздувшийся от бумаг.
(11)Посреди реки купались, рыча и повизгивая, два человека.
(12)Неожиданно сидевший на берегу человек сердито закричал:
— Эй, товарищи! (13)Закругляйте купаться!
— (14)Мгновенно, товарищ начальник! — бодро крикнул в ответ молодой человек.
— (15)Лимит времени прошу соблюдать! — снова прокричал человек в чёрном френче.
(16)Солнце в моих глазах померкло от этих слов. (17)Я как-то сразу ослеп и оглох. (18)Я уже не видел блеска воды, воздуха. (19)Я не чувствовал запаха клевера, не слышал смеха белобрысых мальчишек, удивших рыбу с моста.
(20)Мне стало даже страшно. (21)Что это? — спрашивал я себя. (22)Шутит ли этот человек или говорит всерьёз? (23)Если всерьёз, то это отвратительно, а если шутит, то это ещё отвратительнее.
(24)Я подумал: до какого же холодного безразличия к своей стране, к своему народу, до какого невежества и наплевательского отношения к истории России, к её настоящему и будущему нужно дойти, чтобы заменить живой и светлый русский язык речевым мусором!
(25)В сотый раз пришла в голову мысль, что мы нерадивые потомки своих отцов. (26)Для чего Пушкин, Языков, Лермонтов, Герцен, Толстой, Чехов, Лесков, Салтыков-Щедрин создавали величайший в мире по красоте и зримой образности русский язык? (27)Для чего в тысячах деревень этот язык приобретал меткость, силу, задушевность, блеск и певучесть?
(28)Для чего в этом языке существует неизмеримое количество великолепнейших слов, способных передать всё богатство духовного мира нашего человека? (29)И не только духовное богатство, но и все богатства природной жизни страны — её шумов, её очарований — от соловьиного боя до гула сосновых вершин и от мгновенной зарницы до жгучей росы на траве.
(30)Для чего был вызван к жизни этот волшебный, свободный, крылатый и живой язык, живой потому, что он всегда выражал живую душу народа? (31)Неужели для того, чтобы свести его к косноязычию, к словарной нищете, иными словами, — к языку мёртвому?
(32)Мне в тот день вообще не везло. (33)В двух километрах от реки на обочине дороги я увидел фанерный щит, рябой от дождя, с лозунгом: «Доярки, выполняйте среднефермские обязательства надоя!»
(34)Солнце вторично погасло в тихом и, казалось, обиженном небе.
(35)Чтобы прийти в себя и избежать дальнейших возможных огорчений, я ушёл на Старицу и заночевал там на берегу, в старом шалаше под непроглядной сенью ив.
(36)Я лежал на старом сене и почти всю ночь напролёт вспоминал стихи разных наших поэтов. (37)Это вернуло мне веру в могущество русского языка, в то, что ничто не сможет убить его, как нельзя убить звёзды, воздух, великую душу народа.
(38)Русский язык принёс нам из далёких времён редкий подарок — «Слово о полку Игореве», степную ширь и горечь, трепет синих зарниц, звоны мечей.
(39)Этот язык украшал сказками и песнями тяжёлую долю простого человека. (40)Он был гневным и праздничным, ласковым и разящим. (41)Он гремел непоколебимым гневом в речах и книгах наших вольнодумцев, томительно звучал в стихах Пушкина, гудел, как колокол на башне вечевой, у Лермонтова, рисовал огромные полотна русской жизни у Толстого, Герцена, Тургенева, Достоевского, Чехова, был громоподобен в устах Маяковского, прост и строг в раздумьях Горького, колдовскими напевами звенел в строфах Блока.
(42)Нужны, конечно, целые книги, чтобы рассказать о всём великолепии, красоте, неслыханной щедрости нашего действительно волшебного языка — точного, как алмазный резец, и кружащего голову, как вино.
(43)Богатства русского языка неизмеримы. (44)Они просто ошеломляют. (45)Для всего, что существует в мире, в нашем языке есть точные слова и выражения.
(46)Подобно тому как каждое слово неотделимо от понятия, которое оно передаёт, так и русский язык неотделим от духовной сущности русского народа и от его истории.
(47)Дурной язык — следствие невежества, потери чувства родной страны, отсутствия вкуса к жизни. (48)Русский язык, по существу, дан не одному, а многим народам, и было бы настоящим преступлением перед потомками, человечеством, перед культурой позволить кому бы то ни было искажать его и калечить.
(49)Наш язык — наш меч, наш свет, наша любовь, наша гордость! (50)Глубоко прав Тургенев, сказавший, что такой великий язык мог быть дан только великому народу.
(По К.Г. Паустовскому*)

* Константин Георгиевич Паустовский — известный русский советский писатель, классик отечественной литературы.

Между прошлой и настоящей жизнью будто встала непроницаемая грозовая туча. И как сквозь мглу этой тучи уже нельзя различить зеленые пригорки и легкие облака, так и за войной не было видно дней прошлого.
«Вернутся ли они? — думала Анфиса. — Конечно, вернутся. Но останется ли все таким, как было?»
От Коли с того дня, как он уехал на фронт, не пришло еще ни строчки. Страшно было вставать по утрам и отгонять от себя мысль, что с ним что-нибудь случилось.
А где Леонтьев? Что с ним? С некоторых пор Анфиса ощущала его отсутствие как потерю жизненной опоры. Этот медлительный человек неожиданно стал ей близким, нужным, и ей уже казалось, что без него ей будет трудно жить. Не с кем будет посоветоваться, некому будет пожаловаться и услышать в ответ, что все будет великолепно. И нельзя уже будет броситься ему на шею, повиснуть на ней и поцеловать колючую, небритую щеку.
Как только выяснилось, что выехать из Ленинграда не удастся, Нина Порфирьевна тотчас начала работать в госпитале, а Анфиса поступила в бригаду актеров, обслуживавшую Ленинградский фронт.
Во время одной из гастрольных поездок она простудилась так сильно, что ей пришлось вернуться в Ленинград.
…Пришла блокадная зима. Взрывы тяжело и привычно гремели по городу. Дома обледенели. Жизнь на первый взгляд только теплилась в людях. Но человек жил, и сопротивлялся, и побеждал наперекор всему.
Леонтьевская старушка-работница как-то уснула с утра и больше не проснулась. Лежала она чистенькая, прибранная, с выражением исполненного долга на лице.
Беспокойную таксу давно закопали во дворе и положили на ее могилу кирпич.
Анфису после выздоровления приняли в единственный оставшийся на время блокады в Ленинграде театр. Играли на ледяной сцене. Зрители сидели в тулупах и ватниках и аплодировали, не снимая варежек.
Во время воздушной тревоги все спускались в обширный подвал, и актеры доигрывали пьесу прямо на цементном полу, без декораций.
Анфиса часто оставалась ночевать в театре, в маленькой артистической уборной. Всю ночь за стеной мыши грызли декорации. Особенно они любили выгрызать из пазов столярный клей.
Анфиса ложилась на вычурный диванчик с золочеными ножками, наваливала на себя вороха театральных костюмов и медленно согревалась. Иногда за стеной пианист Метнер играл среди ночи на рояле. Это значило, что Метнер замерзает и старается согреться самым доступным для него способом. Иногда Метнер даже пел. Это пение почему-то успокаивало Анфису, хотя он пел вещи, как будто совершенно неподходившие к обстоятельствам.
Музыка помогала думать. Анфиса думала, что она еще очень молода, а какая большая жизнь уже позади: родной городок, любовь к Коле, Москва, театральная студия, Леонтьев с его дымящейся трубкой и неожиданными поступками, осада, выступления перед бойцами, пожары, розовый от зарева снег, опухшие пальцы…
Она вспоминала прошлое и думала: удалось ли ей за это время одарить хоть кого-нибудь из людей настоящей помощью и радостью? Иначе жизнь теряла смысл, была похожа на безразличное прозябание…
(По К.Г. Паустовскому*)

* Константин Георгиевич Паустовский — известный русский советский писатель, классик отечественной литературы.

(1)… Я давно уже почувствовал необходимость понять — как возник мир, в котором я живу, и каким образом я постигаю его. (2) Это естественное и — в сущности — очень скромное желание, незаметно выросло у меня в неодолимую потребность и, со всей энергией юности, я стал настойчиво обременять знакомых «детскими» вопросами. (3) Одни искренно не понимали меня, предлагая книги Ляйэля и Леббока; другие, тяжело высмеивая, находили, что я занимаюсь «ерундой»; кто-то дал «Историю философии» Льюиса; эта книга показалась мне скучной, — я не стал читать её.
(4) Среди знакомых моих появился странного вида студент в изношенной шинели, в короткой синей рубахе, которую ему приходилось часто одергивать сзади, дабы скрыть некоторый пробел в нижней части костюма. (5) Близорукий, в очках, с маленькой, раздвоенной бородкой, он носил длинные волосы «нигилиста»; удивительно густые, рыжеватого цвета, они опускались до плеч его прямыми, жесткими прядями. (6) В лице этого человека было что-то общее с иконой «Нерукотворенного Спаса». (7) Двигался он медленно, неохотно, как бы против воли; на вопросы, обращенные к нему, отвечал кратко и не то угрюмо, не то — насмешливо. (8) Я заметил, что он, как Сократ, говорит вопросами. (9) К нему относились неприязненно.
(10) Я познакомился с ним, и, хотя он был старше меня года на четыре, мы быстро, дружески сошлись. (11) Звали его Николай Захарович Васильев, по специальности он был химик.
(12) Когда он приехал из Москвы на каникулы, я, конечно, обратился к нему с «детскими» вопросами и этим очень обрадовал его.
— (13) Ты — человек, каким я желаю тебе остаться до конца твоих дней. (14) Помни то, что уж чувствуешь: свобода мысли — единственная и самая ценная свобода, доступная человеку. (15) Ею обладает только тот, кто, ничего не принимая на веру, всё исследует, кто хорошо понял непрерывность развития жизни, её неустанное движение, бесконечную смену явлений действительности.
(16) Он встал, обошел вокруг стола и сел рядом со мною.
— (17) Всё, что я сказал тебе, — вполне умещается в трёх словах: живи своим умом! (18) Вот. (19) Я не хочу вбивать мои мнения в твой мозг; я вообще никого и ничему не могу учить, кроме математики, впрочем. (20) Я особенно не хочу именно тебя учить, понимаешь. (21) Я — рассказываю. (22) А делать кого— то другого похожим на меня, это, брат, по—моему, свинство. (23) Я особенно не хочу, чтобы ты думал похоже на меня, это совершенно не годится тебе, потому что, брат, я думаю плохо.
(24) Он невесело усмехнулся:
— (25) Вот, например, я думаю, что человечество до конца дней своих будет описывать факты и создавать из этих описаний более или менее неудачные догадки о существе истины или же, не считаясь с фактами — творить фантазии. (26) В стороне от этого — под, над этим — Бог. (27) Но — Бог — это для меня неприемлемо. (28) Может быть, он и существует, но — я его не хочу. (29) Видишь — как нехорошо я думаю. (30) Да, брат…
(31) Есть люди, которые считают идеализм и материализм совершенно равноценными заблуждениями разума.
(32) Он вздохнул, прислушался к пению виолончели.
— (33) Умные люди говорят, что мы знаем только то, что думаем по поводу видимого нами, но не знаем — то ли, так ли мы думаем, как надо. (34) А ты — и в это не верь! (35) Ищи сам…
(36) Я был глубоко взволнован его речью, — я понял в ней столько, сколько надо было понять для того, чтоб почувствовать боль души Николая. (37) Взяв друг друга за руки, мы с минуту стояли молча. (38) Хорошая минута! (39) Вероятно — одна из лучших минут счастья, испытанного мною в жизни.
(По М. Горькому*)

* Максим Горький (Алексей Максимович Пешков) — выдающийся русский советский писатель и драматург.

(1)Вообще, ошибочные мнения бывают обычно очень живучими. (2) Они существуют сотни лет и с трудом выветриваются из нашего сознания.
(3) До революции все маленькие города было принято считать захолустьем, где жизнь течет скудно и сонно. (4) И теперь это представление о маленьких городах, так называемых «райцентрах», почти не изменилось. (5) Считают, что они, конечно, далеко отстают от больших городов и по культуре, и по благоустройству.
(6) Самое название «райгород» и «райцентр» дает богатую пищу для шутников и зубоскалов . (7) Они называют их «райскими городами» и «райскими центрами» и острят по поводу того, что в этих городах мало признаков земного рая.
(8) Все это — болтовня.
(9) Я живу в одном таком маленьком городе на Оке. (10) Он так мал, что все его улицы выходят или к реке с ее плавными и торжественными поворотами, или в поля, где ветер качает хлеба, или в леса, где по весне буйно цветет между берез и сосен черемуха.
(11) Городок этот вплотную входит в сельскую жизнь. (12) Гул тракторов по окрестным полям сливается с пронзительными и требовательными гудками окских буксиров. (13) Обширные огороды окружают городок буйной зеленью, цветением картошки, запахом помидорных листьев. (14) С берега Оки во все стороны открываются сияющие дали, близкие и далекие планы лесов — от светлых и серебрящихся под солнцем до загадочных и темных, сохранивших в своей глубине журчание ручьев и шумящие кроны столетних дубов и сосен.
(15) Но городок хорош не только этим. (16) Он хорош своими людьми — талантливыми и неожиданными, трудолюбивыми и острыми на язык. (17) Я просто перечислю нескольких жителей этого городка, и станет ясно, что слова о захолустье не выдерживают критики.
(18) Если бы были живы такие писатели, как Лесков или Мельников-Печерский, то городок на Оке дал бы им богатую пищу для рассказов о простом и замечательном русском человеке.
(19) Лесков написал как будто анекдотичный рассказ о тульском мастере Левше, который подковал блоху. (20) Но это совсем не анекдот и не забавный случай. (21) В каждом городке есть свои Левши. (22) Есть они и в нашем.
(23) Живет в нем слесарь Яков Степанович — изобретатель и поэт по душе. (24) Он может сделать все, — как говорится, «и небо и землю». (25) Из всякого металлического лома и утиля он собрал мотоцикл, изобрел машину для посадки деревьев в лесах и, между прочим, склепал проволокой сломанный зубной протез одному старичку. (26) И тот носил его еще много лет. (27) Потом, говорят, этот протез взяли в краевой музей как образец тончайшего мастерства.
(28) Яков Степанович — человек до всего любопытный, вникающий в суть любого дела и неслыханно скромный.
(29) Есть еще в нашем городке печник Митя — слабый здоровьем и насмешливый, кладущий печи по своему способу — виртуозно и быстро. (30) Оказывается, в печном деле есть свои секреты, свои законы, и нет у Мити ни одной печи, похожей одна на другую.
(31) Никто так точно, как он, не знает законов тяги и нагрева кирпичей, не знает всей сложности русской печи и всей практичности «унтермарка». (32) Споры Мити с другими печниками, все его разговоры о печах слушаешь, как живописное исследование, иной раз — как поэму. (33) По словам Мити, мастер без выдумки, без воображения есть «фитюлька» и халтурщик.
(34) Таких мастеров с воображением есть много в любой области. (35) Человек сам создает вокруг своей работы поэтическое состояние. (36) От этого работа спорится и просто сверкает в его руках.
(37) Есть плотники, работающие топором с такой чистотой, что стук топора под их рукой звучит, как бравурный марш.
(38) К городку этому давно тяготеют художники и писатели. (39) В какой-то мере он уже становится литературным и художественным подмосковным центром. (40) Хотя и небольшим, но все же центром.
(41) Имена Поленова, Крымова, Борисова-Мусатова, Ватагина, скульптора Матвеева тесно связаны с городком. (42) На многих полотнах этих художников вы увидите самые трогательные уголки нашего городка.
(43) В городок часто приезжают работать и подолгу живут в нем писатели и поэты, особенно молодые. (44) Сплошь и рядом можно услышать из открытых окон, из садов и палисадников разговоры и споры о Пикассо или последней книге Каверина, о Сарьяне и пьесе Арбузова.
(45) В этом городке жил незадолго до смерти замечательный наш поэт Заболоцкий. (46) Он оставил несколько прекрасных стихотворений о городке, о ясности окружающей природы — очень русской, очень мягкой и очень разнообразной. (47) Особенно хороши «Вечера на Оке».
(48)В очарованье русского пейзажа
Есть подлинная радость, но она
Открыта не для каждого и даже
Не каждому художнику видна.
(По К. Г. Паустовскому*)

* Константин Георгиевич Паустовский (1892–1968) — известный русский советский писатель, классик отечественной литературы.

(1)Дождь застиг Лосева на Кузнецком мосту. (2)Чтобы не мокнуть, Лосев зашёл на выставку. (3)До начала совещания оставалось часа полтора. (4)Не торопясь он ходил из зала в зал, отдыхал от московской суеты. (5)После мокрых весенне-холодных улиц, переполненных быстрыми столичными людьми, здесь было тихо, тепло.
(6)Он шёл вдоль стен, обтянутых серой мешковиной. (7)Грубая материя выглядела в данном случае весьма неплохо. (8)Что касается картин, развешанных на этой мешковине, у Лосева они не вызывали интереса. (9)Лично он любил живопись историческую, например, как Пётр Первый спасает солдат, или Иван Грозный убивает сына, или же про Степана Разина, также батальные сцены — переход Суворова через Альпы. (10)Нравились ему и портреты маршалов, полководцев, известных деятелей искусства. (11)Чтобы картина обогащала знаниями. (12)Здесь же висели изображения обыкновенных стариков, подростков, разложенных овощей и фруктов с разными предметами, рисунки на бумаге, множество мелких картин в простых крашеных рамах. (13)Лосев не мог представить себе, куда они все деваются после выставки, где находились до неё и вообще какой смысл создавать их для такого временного назначения. (14)Музеи — другое дело, в художественных музеях Лосев неоднократно бывал, на подобных же выставках не приходилось. (15)И сейчас он убеждался, что вряд ли от этого он что-либо потерял.
(16)Неожиданно что-то словно дёрнуло Лосева. (17)Как будто он на что-то наткнулся. (18)Но что это было — он не понял. (19)Кругом него было пусто. (20)Он пошёл было дальше, однако, сделав несколько шагов, вернулся, стал озираться и вновь почувствовал смутный призыв. (21)Исходило это от одной картины, чем-то она останавливала. (22)Осторожно, стараясь не утерять это чувство, Лосев подошёл к ней — перед ним был обыкновенный пейзаж с речкой, ивами и домом на берегу. (23)Название картины «У реки», написанное на латунной дощечке, ничего не говорило. (24)Лосев попробовал получше рассмотреть подробности дома и постройки. (25)Но вблизи, когда он наклонился к картине, пространство берега со всеми деталями стало распадаться на отдельные пятна, которые оказались выпуклыми мазками масляных красок со следами волосяной кисти.
(26)Лосев попятился назад, и тогда, с какого-то отдаления, пятна слились, соединились в плотность воды, в серебристую зелень, появились стены дома, облупленная штукатурка… (27)Чем дальше он отходил, тем проступали подробнее крыша, выложенная медными листами с ярко-зелёными окислами, труба, флюгер… (28)Проверяя себя, Лосев стал возвращаться к картине, пока не толкнул девицу, которая стояла с блокнотом в руках.
— (29)Картины не нюхать надо, а смотреть, — сказала она громко и сердито, не слушая его извинений.
— (30)Ну конечно, смотреть, вот я и засмотрелся, — простодушно сказал он. — (31)Я плохо разбираюсь, может, вы поясните.
— (32)Что именно? — сухо спросила девица.
— (33)Тут написано «У реки». (34)А что за река? (35)Как её название?
(36)Девица усмехнулась.
— (37)Разве это имеет значение?
— (38)Нет уж, вы позвольте, — поглядывая на картину и всё более беспокоясь, сказал Лосев. — (39)Очень даже имеет. (40)Мало ли рек. (41)Это же конкретно срисовано.
— (42)Так не говорят: срисовано, — поучительно пояснила она. — (43)Это был большой мастер, а не ученик. (44)Для него натура являлась средством, вернее, поводом обобщить образ, — тут она стала произносить ещё какие-то слова, каждое из которых было Лосеву известно, но, складываясь в фразу, они почему-то теряли всякую понятность.
— (45)Здорово вы разбираетесь. — (46)Лосев вздохнул, показывая восхищение. — (47)Всё же хорошо бы выяснить название. (48)Образ хоть и обобщённый, а местность-то можно ведь уточнить, как по-вашему?
— (49)Вряд ли…
(50)На картине, несомненно, был изображён старый дом семейства Кислых в его родном Лыкове: та же крыша, тот же флюгер, спуск к речке…
(51)Из глубины картины к нему слабо донёсся голос матери: «Серге-ей!»
(52)Счастье какое услышать снова певучий её голос.
(53)А под ивой за корягой жили налимы, их можно было нащупать там и толкнуть рукой.
(54)А на реке пахло брёвнами, дымком от шалашей плотогонов, пахло тиной и ряской, пахло осиной старое корыто, на котором они по очереди плавали по реке. (55)Запахи эти ожили, дохнули из глубины картины. (56)Запах горячих от солнца чугунных столбов, старого причала.
(57)К Лосеву вернулся тот огромный мальчишеский мир, шелестела листва, была жива ещё мать. (58)Он ощутил на голове её маленькую жёсткую руку.
(59)Было чудо, что художник поймал и заключил навечно в эту белую рамку его, Лосева, воспоминание — со всеми красками, запахами, теплотой.
(По Д. А. Гранину*)

* Даниил Александрович Гранин (1919–2017) — советский и российский писатель, киносценарист, общественный деятель, участник Великой Отечественной войны, лауреат многих премий.

(1)Мать выращивала его на холоду. (2)Он не видел своего отца, погибшего в Гражданскую войну. (3)Мать не любила разговоров об отце, она взяла на себя всю полноту ответственности за сына и не нуждалась в моральной поддержке ушедшего.
(4)Всё же мать опасалась, что на характере сына скажется отсутствие мужского воспитания. (5)Кравцов прошёл спартанскую выучку. (6)С тех пор как он себя помнил, ему было заказано плакать и жаловаться. (7)Он приучался жить с сухими глазами. (8)Он и мать никогда не видел плачущей. (9)Даже когда уходил на фронт, мать не дрогнула. (10)”Ну счастливо, сынок, пиши”, — и до двери не проводила, и в окошко не выглянула.
(11)Мать никогда не целовала его, даже маленького, даже поздравляя его с днём рождения. (12)Она крепко пожимала ему руку и вручала подарок. (13)Сто лет молчания — это о них, об их жизни в крошечной комнате старого замоскворецкого дома. (14)То не было молчанием сухости, равнодушия — то было молчанием слишком сильной, пронзительной любви, боящейся погубить родного человека слабостью, жалостью, слёзным распадом.
(15)Если бы рядом был отец, мать, возможно, была бы другой. (16)Но не существовало противовеса женскому, нежному, и её характер стал твёрдым, как железо.
(17)Кравцов вовсе не чувствовал себя обделённым. (18)Конечно, он видел, что у его товарищей другие отношения с родителями, но не завидовал им, а с лёгкой брезгливостью наблюдал их телячьи нежности. (19)Ему было безмерно интересно с матерью. (20)Она неутомимо открывала ему мир — в природе, в книгах, искусстве, окружающих и ушедших людях, в истории, географии, археологии, воспитывая в нём чувство мирового бытия, а не бытового существования.
(21)Его всегда удивляло, откуда мать, недоучившаяся гимназистка, техническая переводчица захудалого учреждения, так много знала. (22)Потом мать забыла многое из того, что знала, когда он был маленьким. (23)Он же ничего не забыл и принял навсегда даже ошибки матери. (24)Так, он не признавал в русской истории царя Фёдора Алексеевича, поскольку мать говорила лишь о слабосердечном Фёдоре Иоанновиче, и считал, что Наполеон был сослан на Мальту, а не на Эльбу…
(25)О чём бы они ни говорили с матерью — пережитом или прочитанном, над чем бы ни трудились сообща, будь то предпраздничная уборка комнаты, возделывание огородной грядки, засолка груздей и рыжиков, или даже сборы в армию, — между ними творился неслышный обмен, возводящий обыденность в ранг высшей жизни.
(26)И всё же сто лет молчания были их уделом. (27)Сколько нежности они подавили в себе, сколько жалких, глупых, ненужных и таких необходимых слов замолчали в себе, сколько заморозили слёз, сколько оборвали душевных движений!
(По Ю. М. Нагибину*)

* Юрий Маркович Нагибин (1920 — 1994) — русский советский писатель, журналист, прозаик, сценарист, мемуарист.

(1)Осень в этом году стояла — вся напролёт — сухая и тёплая. (2)Берёзовые рощи долго не желтели. (3)Долго не увядала трава. (4)Только голубеющая дымка затягивала плёсы на Оке и отдалённые леса.
(5)Я плыл на лодке вниз по реке и вдруг услышал, как в небе кто-то начал осторожно переливать воду из звонкого стеклянного сосуда в другой такой же сосуд. (6)Вода булькала, позванивала, журчала. (7)Звуки эти заполняли всё пространство между рекой и небосводом. (8)Это курлыкали журавли.
(9)Я поднял голову. (10)Большие косяки журавлей тянулись один за другим прямо к югу. (11)Они уверенно и мерно шли на юг, где солнце играло трепещущим золотом в затонах Оки, летели в тёплую страну.
(12)Я бросил вёсла и долго смотрел на журавлей.
(13)За несколько дней до этой встречи с журавлями один журнал попросил меня написать статью о том, что такое «шедевр», и рассказать о каком-нибудь литературном шедевре. (14)Иначе говоря, о совершенном и безукоризненном произведении. (15)Я выбрал стихи Лермонтова.
(16)Сейчас на реке я подумал, что шедевры существуют не только в искусстве, но и в природе. (17)Разве не шедевр этот клик журавлей и их величавый перелёт по неизменным в течение многих тысячелетий воздушным дорогам?
(18)Да что говорить! (19)Каждый осенний лист был шедевром, тончайшим слитком из золота и бронзы, обрызганным киноварью и чернью. (20)Каждый лист был совершенным творением природы, произведением её таинственного искусства, недоступного нам, людям.
(21)Кроме стихотворных шедевров, Лермонтов оставил нам и прозаические, такие как «Герой нашего времени». (22)Они наполнены, как и стихи, жаром его души. (23)Он сетовал, что безнадёжно растратил этот жар в великой пустыне своего одиночества.
(24)Так он думал. (25)Но время показало, что он не бросил на ветер ни одной крупицы этого жара. (26)Многие поколения будут любить каждую строчку этого бесстрашного и в бою, и в поэзии некрасивого и насмешливого офицера.
(27)Один из верных признаков шедевров — они остаются жить в нас надолго, почти навсегда. (28)И мы сами обогащаем их, как бы додумываем вслед за поэтом, дописываем то, что не досказал он.
(29)Новые мысли, образы, чувства теснятся в голове. (30)Каждая строка стихов разгорается, подобно тому как с каждым днём сильнее бушуют осенним пламенем громады лесов за рекой.
(31)Очевидно, свойство истинного шедевра — делать и нас равноправными творцами вслед за его подлинным создателем.
(32)Распространено мнение, что шедевров немного. (33)Наоборот, мы окружены шедеврами. (34)Мы не сразу замечаем, как осветляют они нашу жизнь, какое непрерывное излучение из века в век исходит от них, рождает у нас высокие стремления и открывает нам величайшее хранилище сокровищ — нашу землю.
(35)Каждая встреча с любым шедевром — прорыв в блистающий мир человеческого гения. (36)Она вызывает изумление и радость.
(37)Шедевры! (38)Шедевры кисти и резца, мысли и воображения! (39)Шедевры поэзии!
(40)В каждом шедевре заключается то, что никогда не может примелькаться, — совершенство человеческого духа, сила человеческого чувства, моментальная отзывчивость на всё, что окружает нас и вовне, и в нашем внутреннем мире. (41)Жажда достигнуть всё более высоких пределов, жажда совершенства движет жизнь. (42)И рождает шедевры.
(43)Я пишу всё это осенней ночью. (44)Осени за окном не видно, она залита тьмой. (45)Но стоит выйти на крыльцо, как осень окружит тебя и начнёт настойчиво дышать в лицо холодноватою свежестью своих загадочных чёрных пространств, горьким запахом первого тонкого льда, сковавшего к ночи неподвижные воды, начнёт перешёптываться с последней листвой, облетающей непрерывно и днём и ночью. (46)И блеснёт неожиданным светом звезды, прорвавшейся сквозь ночные волнистые туманы.
(47)И всё это покажется вам великим шедевром природы, целебным подарком, напоминающим, что жизнь вокруг полна значения и смысла.
(По К. Г. Паустовскому*)

* Константин Георгиевич Паустовский (1892–1968) — известный русский советский писатель, классик отечественной литературы.

День выдался отменный. Солнце сияло и грело, но не пекло нещадно, как всю последнюю неделю. От земли, от высокой сочной луговой травы поднимался свежий и крепкий аромат медвяных цветов и росы; в тишине мерно и весело, с завидной слаженностью трещали кузнечики.
Голубые, с перламутровым отливом стрекозы висели над самым зеркалом воды и над берегом; я было попытался поймать одну, чтобы рассмотреть хорошенько, но не сумел.
С удовольствием вдыхая чудесный душистый воздух, я медленно шел вдоль берега, глядел и радовался всему вокруг.
Как может перемениться жизнь человека! Просто даже не верилось, что еще недавно я, изнемогая от жары, напряжения и жажды, сидел в пулеметном окопчике на высоте 114 (я стрелял лучше других и в бою, когда мог, всегда брался за пулемет) и короткими отрывистыми очередями косил рослых, как на подбор, немцев из танковой гренадерской дивизии СС «Фельдхернхалле», перебегавших и упрямо ползших вверх по склону.
Как-то не верилось, что совсем недавно, когда кончились патроны, не осталось гранат и десятка три немцев ворвались на высоту в наши траншеи, я, ошалев от удара прикладом по каске и озверев, дрался врукопашную запасным стволом от пулемета; выбиваясь из сил и задыхаясь, катался по земле с дюжим эсэсовцем, старавшимся — и довольно успешно — меня задушить, а затем, когда его прикончили, зарубил немца-огнеметчика чьей-то саперной лопаткой.
Все это было позавчера, но оттого, что я сутки спал и только проснулся, оттого, что это были самые сильные впечатления последних дней, мне казалось, что бой происходил всего несколько часов тому назад.
Я не удержался, раскрыл на ходу томик и начал было вполголоса читать, однако тут же решил покончить сперва со всем малоприятным, но неизбежным. На небольшом песчаном пляжике я скинул сапоги, быстро разделся и дважды старательно выстирал грязные, пропитанные потом, пылью, ружейным маслом и чьей-то кровью гимнастерку и шаровары, ставшие буквально черными портянки и пилотку. Затем, крепко отжав, развесил все сушиться на ветках орешника, спустился в воду и, простирнув самодельные плавки, начал мыться сам. Я намылился и со сладостным ожесточением принялся скрести ногтями голову и долго скоблил и тер все тело песком, пока кожа не покраснела и не покрылась кое-где царапинками. Последний раз я мылся по-настоящему недели три назад, и вода около меня, как и при стирке, сразу сделалась мутновато-темной.
Потом я плавал и, ныряя с открытыми глазами, гонялся в прозрачной воде за стайками мальков и доставал со светлого песчаного дна раковины и камешки; самые из них интересные и красивые я отобрал, решив, пока мы будем здесь находиться, составить небольшую коллекцию. Дома, в Подмосковье, у меня хранился в сенцах целый сундук всяких необычных камешков и раковин — собирать их я пристрастился еще в раннем детстве.
Немного погодя я вышел на берег, ощущая бодрость и приятную легкость во всем теле и чувствуя себя точно обновленным. Перевернув на ветках орешника быстро сохнувшие гимнастерку и шаровары, я со спокойной душой взял наконец книжку.
Я любил и при каждой возможности читал стихи, но Есенина открыл для себя недавно, когда в начале наступления, в развалинах на окраине Могилева, нашел этот однотомник; стихи поразили и очаровали меня.
На передовой я не раз урывками, с жадностью и восторгом читал этот сборничек, то и дело находя в нем подтверждение своим мыслям и желаниям; многие четверостишия я знал уже наизусть и декламировал их (чаще всего про себя) к месту и не к месту. Но отдаться стихам Есенина безраздельно, в покойной обстановке мне еще не доводилось.
Я начал читать, то заглядывая в книжку, то по памяти; начал с ранних, юношеских стихотворений:
…Ах, поля мои, борозды милые,
Хороши вы в печали своей!
Я люблю эти хижины хилые
С поджиданьем седых матерей.
…Ой ты, Русь, моя родина кроткая,
Лишь к тебе я любовь берегу.
Весела твоя радость короткая
С громкой песней весной на лугу.
Светлая речка в берегах, поросших ивняком, скошенный луг со стожками зеленого сена и молодыми березками на той стороне, золотистые ржи, уходящие к самому горизонту, и даже небо, светло-синее, с перистыми, прозрачно-невесомыми облаками — все до боли напоминало исконную срединную Россию и больше того — подмосковную деревушку, где родилась моя мать и где прошло в основном мое детство. И потому все вокруг было удивительно- созвучно стихам Есенина, его восторженной любви к родному краю, к раздолью полей и лугов, к русской природе и человеку.
(По Богомолову)

(1)Солдаты лежали за деревьями, в кустах, в высокой траве и слушали, напряжённо всматривались в ясный утренний воздух, лишь местами темневший от дыма и земной пыли.
(2)О, как хороша была в эти минуты земля! (3)Как благостны казались людям её тяжёлые складки, жёлтые пригорки, овражки, поросшие репейником и пыльными лопухами, лесные ямы. (4)Какой чудесный запах шёл от земли: лиственной прели, сухой пыли и влажной лесной сырости, запах мирного праха и грибов, сухих ягод и многократно превшего и вновь высыхавшего хвороста. (5)Ветер приносил с поля тёплый и печальный запах вянущих цветов и сохнущих трав; в полутьме леса, внезапно пронзаемой солнечным светом, вдруг пыльной радугой вспыхивала увлажнённая росой паутина, словно веяло своим дыханием чудо спокойствия и мира.
(6)Вот лежит, уткнувшись лицом в землю, Родимцев. (7)Спит он, что ли? (8)Нет, его глаза внимательно смотрят в землю, на стоящий подле куст шиповника. (9)Он шумно дышит, втягивает в себя запах земли. (10)Он смотрит с интересом, жадно и почтительно на дела, происходящие вокруг него: муравьи колонной идут неясным для человеческого глаза трактом, волокут сухие травинки, палочки. (11)”Может быть, у них тоже война, — думает Родимцев, — вот и ползут колонны мобилизованных на строительство рвов и укреплений. (12)Или это хозяин ставит себе новый дом, и тянутся плотники, штукатуры на работу…”
(13)Огромен мир, который видят его глаза, чует ухо, втягивают с воздухом ноздри. (14)Аршин земли на опушке леса, куст шиповника.
(15)Как велик этот аршин земли! (16)Как богат этот отцветший куст! (17)По сухой земле молнией прошла трещина, муравьи проходят по мосту, в строгом порядке один за другим, а по ту сторону трещины терпеливо выжидают встречные. (18)Божья коровка, толстая, в красном сарафане, мечется, ищет перехода. (19)Ох ты! (20)Полевая мышь блеснула глазом, привстала на задние лапки и прошуршала среди травы, словно и не было её здесь. (21)Подул ветер, и трава гнётся, пригибается, каждая по-своему: одна покорно, быстро ложится к земле, другая упрямо, сердито дрожит, топорщится своим бедным тощим колосом — воробьиным житом. (22)А на кусте шевелятся ягоды шиповника — жёлтые, красноватые, закалённые солнцем, словно глина огнём. (23)Давно уже, видно, брошенная хозяином паутина мотается на ветру, в ней запутались сухие листья, кусочки коры, в одном месте она обвисает под тяжестью свалившегося в неё жёлудя. (24)Она похожа на невод, выброшенный на берег после гибели рыбака.
(25)Игнатьев задумчиво говорит товарищу:
— Слышал я, как-то два лейтенанта-зенитчика между собой говорили. (26)Вот, говорят, война идёт, а кругом сады, птицы поют, им вроде и дела нет до наших дел. (27)Вот я всё думаю: это неправильно, не увидели лейтенанты сути. (28)Война эта всей жизни коснулась. (29)Ты возьми лошадей — чего только не терпят! (30)Или, помню, стояли мы в Рогачёве: там все собаки по тревоге в погреба лезли, суку одну я приметил — собачат в щель прятала, а как налёт кончится — обратно гулять выводила. (31)Ну, а птица — гуси, куры, индюшки, — разве они от немца не терпят? (32)И тут, кругом, в лесу, я примечаю, птицы пугаться стали — чуть самолёт летит, тучей поднимаются, галдят, шумят, мечутся. (33)Сколько леса пропало! (34)Сколько садов! (35)Или вот я сейчас подумал: идёт бой на поле, мы тут залегли, под тысячу человек, — всех этих муравьёв да комарей кувырком вся жизнь пошла.
(36)А если немец газ пустит, а мы ему в ответ — тут же по всем лесам да полям жизнь перевернётся: и до мышей, и до ежей, до всех война доберётся, начнёт козявка да птица задыхаться, куда ей деться?
(37)Он приподнялся и, глядя на товарищей, сказал с весёлой печалью:
— Ох, и хорошо, ребята! (38)Ведь только в такой день и поймёшь: вот, кажется, тысячу лет бы так пролежал — и не наскучило бы.
(По В. С. Гроссману*)

* Василий Семёнович Гроссман (1905–1964) — советский писатель, журналист, военный корреспондент.

(1)Веками Днепр с притоками был водной дорогой с юга на север, главной частью знаменитого водного пути «из варяг в греки».
(2)А начинается этот поныне жизненосный поток воды с ручейка, текущего из болота. (3)Надо пройти отсюда лесами шестьдесят километров, прежде чем у сельца Нахимовского можно увидеть на Днепре первую лодку. (4)А потом пойдут лодки и катера, теплоходы, мосты, пристани, паромные переправы, селенья по берегам, и потом — города, города — маленькие и большие, среди которых на карте увидим Смоленск, Могилев, Киев, Черкассы, Днепропетровск, Запорожье, Канев, Херсон. (5)Речные притоки синими жилами льются к Днепру, сообщая ему все большую мощь — Сож, Припять, Десна, Псёл, Ворскла…
(6)В верхнем лесном течении Днепр скромен и тих. (7)Всегда тихими были тут и молитвы, песни, поклоны Днепру. (8)Другое дело места, где река становится сильной и величавой, где от нее зависит многое — транспорт, утоление жажды, сельское хозяйство, рыболовство, получение электричества. (9)Тут издавна Днепру поклонялись как божеству, называли его Славутичем («сыном славы»). (10)Днепру посвящали сказания, песни, слагали стихи и писали картины. (11)Вспомним знаменитые холсты Куинджи «Ночь на Днепре» или «Степь» с черточкой орла в небе, с малиновым цветом степных растений и текущим в знойном мареве дня Днепром. (12)Вспомним восторг Гоголя — «редкая птица долетит до середины Днепра…» (13)И строчку Тараса: «Реве та стогне Днiпр широкий…» (14)И во все времена, как и многие реки, Днепр служил рубежом стычек и местом сражений в великих войнах. (15)Самые значительные из них в человеческой памяти, в документах и песнях не позабыты — «Кто погиб за Днепр, будет жить в веках…»
(16)После пораженья у Курска в 1943 году немецкое воинство надеялось закрепиться на кручах днепровского правого берега и остановить лавину уже обретших крылья Победы защитников нашей земли от захватчиков. (17)Обе стороны понимали значенье разделявших две силы водной преграды. (18)Немцы назвали днепровскую линию обороны Восточным валом. (19)А Красная Армия была способна решительно сокрушить этот вал.
(20)Много написано о сражении на Днепре, много героев войны получили Золотую Звезду за то, что, не щадя жизни, стремились на правый берег. (21)И победили. (22)Сраженье было великим. (23)Языком Гоголя можно сказать: вода в Днепре кипела от взрывов и текла красной от крови.
(24)И было еще одно сражение на Днепре двумя годами ранее — в 41-м. (25)Решалась судьба Смоленска, который всегда считали ключом к Москве. (26)Город был обречен, но надо было так измотать наступавших, чтобы ослабить главный удар. (27)Наши войска дрались почти в окружении. (28)Снабжение их проходило по переправе через Днепр у селения Соловьёво. (29)Именно это место стало самой драматической точкой в смоленском сражении. Можно вообразить, что было тут в горьком июле 65 лет назад — сотни повозок, автомобилей, тягачей, пушек, ящиков со снарядами и патронами, продовольствием, тысячи людей плотной нетерпеливой массой сбились на левом берегу Днепра. (30)Переправу непрерывно бомбили и поливали свинцом висевшие над рекой «мессершмитты» и «юнкерсы». (31)С юга и севера по реке давили сухопутные силы фашистов. (32)Дело доходило до стрельбы прямою наводкой по переправе. (33)Сколько тут полегло, не знает никто. (34)”Это был ад”, — рассказывала мне жительница Соловьёво Мария Андреевна Мазурова.
(35)27 июля синие стрелы немецких ударов на картах сошлись. (36)Днепровская переправа оказалась в руках у врага. (37)Это означало полное окружение дравшихся у Смоленска армий. (38)Теперь переправляться надо было уже на левый, восточный берег. (39)Но предстояло отбить у врага переправу… (40)Больше недели вертелась мельница смерти у Соловьёво. (41)С 4 на 5 августа измотанные боями, но сохранившие честь и знамена две наши армии, перейдя Днепр, соединились с основными силами фронта…
(42)Я побывал на этом месте Днепра. Река у Соловьёво неглубока — ребятишки, как видите, вброд ее переходят. (43)В Москве в тот же год разыскал я Веру Ивановну Салобаеву — участницу решающей схватки за переправу. (44)«Да, тихо и ласково течет Днепр, — сказала Вера Ивановна, глядя на снимок. — А тогда все кипело и висело на волоске. (45)С криком «За мной!» я поднялась как раз в этом вот месте с пистолетом в руке.
(46)А в нем, страшно сказать, не было уже ни одного патрона”.
(47)Вера Ивановна прошла войну до Берлина. (48)Переправлялась через Днепр уже в 43-м году начальником связи в поезде маршала Жукова. (49)Имеет двенадцать наград. (50)Разглядывая ее ордена, я спросил, какой ей дороже. (51)”Вот этот, за Днепр…” (52)И заплакала.
(53)Все это я вспомнил у костерка в стороне от истока, когда варили обед. (54)Тут и решили: доску в знак посещенья Истока поставить шагах в двадцати от места, названного колыбелью Днепра. (55)Спилили мы на опушке сосну, ошкурили и прочно вогнали в землю столбы, укрепив на них из Саранска привезенную доску. (56)Было нас четверо: саранские мужики — мастер-реставратор Анатолий Яковлевич Митронькин, его шофер Владимир Косынкин, давний мой спутник, редактор «Муравейника» Николай Старченко и я — журналист «Комсомолки».
(57)После съемки на память сходили мы попрощаться с Истоком. (58)Вернувшись к машине, оглядели доску со стороны и порадовались, что обошлись без многословия: «Тут начинается Днепр».
(По В. М. Пескову*)

(1)Жизнь и смерть — вечная тема искусства, потому очевидно, что человеческая судьба заключена именно между двумя моментами — рождением и смертью. (2)Независимо от того, как человек к ним относится, они определяют его судьбу, его самоценность среди других ему подобных на этой земле. (З)Когда-то в годы войны мы, молодые тогда люди, познавшие жизнь именно в форме жестокой войны, привыкнув к ней, даже не замечали её постоянно и незримо давящего на сознание пресса, мы сжились с ним и просто не могли себя ощущать иначе. (4)И только 9 мая 1945 года, когда этот пресс вдруг исчез, мы не столько поняли, сколько неожиданно для себя почувствовали, от чего избавились. (5)Прежде всего от неопределённости нашей судьбы. (6)Впервые за годы войны жизнь обрела для нас смысл и избавилась от власти случайного. (7)Но ведь многие не дожили до этого дня, не дошли до Победы и так и не узнали об окончании этой войны. (8)Погибли в неведении. (9)И никогда не узнают о, может быть, самом важном из всего, что в течение ряда лет занимало на земле умы миллионов людей.
(10)Понятно и в общем объяснимо нередко высказываемое читательское желание счастливых финалов в произведениях. (11)Но вот что касается прозы о войне, то я, например, каждый раз теряюсь, сталкиваясь с выражением подобных желаний. (12)В таких случаях сам по себе возникает вопрос: что же такое литература? (13)И что такое искусство вообще?
(14)Говорят, что культура — это память человечества. (15)Это правильно. (16)Всё дело, однако, в том, что следует помнить, ведь человеческая память избирательна, а искусство уже в силу своей природы избирательно тем более. (17)Например, что касается войны, то один из её участников из всего пережитого наиболее ярко запомнил, как его догоняли, хотели убить, но промахнулись, и он до сих пор вскакивает по ночам в холодном поту. (18)Другой — как его награждали орденом, и он спустя годы не перестаёт переживать радостные волнения по этому поводу. (19)Третьему не даёт покоя случай, когда рассерженное начальство назвало его «дураком», но теперь это популярное слово в устах не очень разборчивого на слова начальства звучит для него как «молодец» и заставляет каждый раз умиляться. (20)Это я говорю о ветеранах, но то же можно сказать и об авторах военных романов.
(21)Теперь нередко можно услышать от наших читателей, в том числе и ветеранов, суждения вроде: «Ну сколько можно перелопачивать одно трудное да кровавое, ведь были же на войне и весёлые моменты, и шутка, и смех». (22)То есть на первый план выходит желание развлечься. (23)Но ведь во все времена жаждущие развлечений шли на торжища, в скоморошный ряд, но никогда — во храм. (24)Боюсь, что смешение жанров и особенно забвение высоких задач литературы грозят уравнять торжище с храмом, сделать искусство товаром ширпотреба, средством, стоящим в ряду с продукцией мебельщиков — не более.
(25)Я думаю также, что, хотя мы, допустим, и не гениальные писатели, но уж, во всяком случае, квалифицированные читатели. (26)То есть относительно хорошо знаем жизнь, чтобы разбираться в её запутанных эмпиреях, и кое-что смыслим в литературе. (27)И тут возникает любопытный парадокс: почему мы, люди, в силу своего воспитания и образа жизни зачастую далёкие от крестьянских низов, от жизни «неперспективных» деревень, быта древних стариков и старух, мало или вовсе неграмотных отшельников в зачастую никогда не виданной нами дремучей тайге с их размеренным, однообразным и часто примитивным укладом, почему мы частенько с куда большим интересом и участием читаем об их делах и заботах, нежели о блестящих научных или служебных успехах тех, кто гораздо ближе нам по опыту жизни, мировоззрению, мироощущению — высокообразованных жрецов науки, искусства, руководителей, генералов, начальников главков? (28)Почему безграмотный дед на колхозной бахче* куда интереснее изъездившего мир дипломата, определяющего судьбы народов, в то время как наш дед не может удовлетворительно определить судьбу единственной своей бурёнки, оставшейся на зиму без сена. (29)О том печаль его, и она нас трогает больше, чем драматические переживания упомянутого дипломата перед уходом на вполне заслуженный отдых с солидной пенсией и статусом пенсионера союзного значения. (30)Почему солдат в окопе для меня как читателя во многих (если не во всех) отношениях предпочтительнее своей судьбой удачливому маршалу в блеске его снаряжения, штаба и его маршальского глубокоумия? (31)Почему так? — хочу я задать вопрос уважаемым коллегам, хотя и предвижу их скорый ответ: всё дело в таланте автора. (32)Да, но не совсем. (33)Истинность таланта великолепно проявляется уже в выборе героя, который и внушает нам вышеизложенные чувства. (34)Исчерпывающий же ответ на этот вопрос мне, однако, неведом.

*Эмпирей — самая высокая часть неба, наполненная огнем и светом, где пребывают небожители, святые. Витать в эмпиреях (пребывать в мечтательном состоянии, в отрыве от действительности).
**Бахча — поле, на котором выращивают бахчевые культуры: арбузы, дыни, тыквы.

(По В. В. Быкову*)

* Василь Владимирович Быков (1924-2003) — советский писатель, общественный деятель, участник Великой Отечественной войны.

(1)Где бы вы ни были — в городе или в деревне, в вагоне поезда или на палубе речного парохода, на севере или на юге России, в лесу или на степном большаке, — всюду прислушивайтесь к русскому языку, к певучему народному говору, запоминайте и впитывайте в себя этот единственный по богатству, образности и поэтичности язык — поистине самый свободный и волшебный из всех языков мира.
(2)С русским языком можно творить чудеса. (3)Нет ничего такого в окружающей нас жизни и в нашем сознании, чего нельзя было бы передать русским словом. (4)И звучание музыки, и шум садов, и сказочные сновидения, и тяжёлое громыхание грозы, и детский лепет, и заунывный ропот прибоя. (5)И гнев, и великую радость, и скорбь утраты, и ликование победы. (6)Нет таких мыслей, понятий, звуков, образов — и сложных и простых, — для которых не нашлось бы в нашем языке точного выражения.
(7)Прав был Тургенев, когда говорил, что такой язык может быть дан только великому народу. (8)Русский язык поистине народен. (9)Он является наилучшим выражением сущности русского человека. (10) Cколько бы мы его ни изучали, как бы мы ни определяли законы его образования, он всегда будет производить на нас впечатление радостного чуда. (11)Образцов звукового богатства можно привести множество. (12)Можно раскрыть наугад книгу любого русского поэта или прозаика, такого, скажем, как Чехов, Лесков или Алексей Толстой, и черпать оттуда россыпи языка целыми пригоршнями. (13)О русском языке можно писать тома исследований, похожих на поэмы, и поэмы, похожие на исследования. (14)Недаром чтение словарей Даля и Ушакова так увлекательно.
(15)Я уверен, что можно написать интереснейшую книгу не только обо всём русском языке, но даже об одном каком-нибудь слове, особенно если это слово овеяно народной поэзией, сказанием, сказкой или определяет черты народного уклада.
(16)К сожалению, есть ещё у нас люди, которые в силу своего невежества засоряют и калечат русский язык и превращают его в какой-то отталкивающий и мёртвый жаргон. (17)И школьники часто не следят за своей речью и употребляют канцелярские выражения, заменяют одни понятия другими. (18)Часто ребята тоже стараются говорить на каком-то грубом жаргоне. (19)Они употребляют беспомощные, корявые и обывательские словечки, которые выглядят безобразно и жалко, не вяжутся с самим духом и звучанием русского языка и торчат в нём занозами. (20)И занятия грамматикой, которые так необходимы в познании великого языка, кажутся ребятам скучными и неинтересными. (21)Некоторые из них часто ворчат: зачем мне заниматься грамматикой, если я с детства разговариваю по-русски.
(22)Нельзя коверкать великолепный и богатый язык, на котором говорили и писали Пушкин, Лев Толстой и Лермонтов, Чернышевский и Чехов, Тимирязев и Лесков, Горький и Алексей Толстой!
(23)Необходимо любить русский язык, изучать его, хранить его как народное богатство. (24)И обогащать его словами, рождёнными нашей эпохой, но словами, достойными этого великого языка, теми словами, которые, как стихи Маяковского, преодолевают века.
(По К. Г. Паустовскому*)

* Константин Георгиевич Паустовский — русский советский писатель, сценарист и педагог, журналист, военный корреспондент, переводчик.

(1)С детства не слышала отлетающих журавлей.
(2)Сейчас предо мной оголенные, в побуревшем от непогоды жнивье равнины, так похожие на родные. (3)Я сижу у самой воды, у холодного, в мелкой волне, заросшего деревьями озера. (4)Плакучие ивы еще ярко-зеленые, а ракиты седые, как будто в дыму, словно тронуты инеем. (5)И в листве лип и кленов и белых, серебристых тополей уже кое-где да мелькнет желтизна ранней осени.
(6)Тишина, солнцепек, растворение в этом пахнущем вялой травой, рыбьей слизью и палыми листьями удивительном воздухе, в затишке, где безветрие возвращает тебя снова в жаркое лето. (7)И вдруг что-то тревожное, непонятное, трубным голосом с неба, чей-то зов, чуть скрипучий, картавый, тоскливый.
(8)— Журавли! Смотри скорей, журавли!
(9)Они вышли, как самолеты, из-за купы деревьев классическим треугольником, держа курс строго на юг, и скрылись за дамбой, обросшей ракитником. (10)Спустя полчаса зов раздался опять и опять. (11)Теперь журавли шли цепочкой на запад; лишь вожак, вырываясь, летел чуть-чуть впереди, как бы с силой вытягивая непослушных ведомых опять в треугольник, всю черную эту ниточку, но так и не вытянув ее.
(12)— Вон еще журавли! — кричат мне товарищи.
(13)Но мне кажется, это все те же, уже пролетавшие раз над нами. (14)Просто птицы прощаются с озером, с рощами, с заросшими пыреем и полынью долинками и оврагами, с полями в обломках стеблей кукурузы, с бездомно покинутыми на пашнях стогами соломы. (15)Видно, взрослые журавли учат младших, подлетков, находить, возвращаясь весной, это озеро, островки на нем в соснах и елях, этот дом на холме, эти купы деревьев и все видимые с высоты, с любого захода приметные ориентиры — грустный птичий урок навигации.
(16)Может быть, при этом старшие им говорят:
(17)— Запомните, это ваша родина! (18)Обязательно возвращайтесь в родные края, даже если не будет нас, взрослых! (19)Пожалуйста, не забудьте дорогу сюда. (20)Здесь мы любим друг друга, здесь рождаются наши дети, здесь мы умираем. (21)Жаркий юг — это только лишь отдых, а жизнь наша здесь…
(22)Я завидую им, улетающим, потому что весной они обязательно снова вернутся сюда. (23)А я?.. (24)Сумею ли я опять побывать здесь, на темной, зеленой реке, на этих прудах и озерах, взглянуть на березовые аллеи, уходящие в степь, на свекольные и ржаные поля? (25)Я летаю теперь выше птиц, а оттуда, с немыслимой для журавля высоты, разве можно заметить мелькнувшую где-то внизу голубую подкову заливчика, где мы ловим плотвичек и раков, эти серые, словно седые, ракиты, эти рыжие, опаленные солнцем дубы?!
(26)Я люблю бывать каждый раз в каком-нибудь новом краю, в незнакомом мне месте, видеть горы, моря, и красивые города, и красивых людей, люблю слушать красивые, полные скрытого смысла, лукавые речи… (27)А здесь что услышишь? (28)Лишь «цоб» да «цобе»? (29)Что увидишь? (30)Вот этих летящих с севера на юг, а затем еще раз, как бы ровным крестом, поперек, с востока на запад, расстающихся со мной, улетающих журавлей?
(31)Так мало, так мало! (32)Так мало, что хочется непременно вернуться — и постигнуть: а чего же здесь много? (33)Отчего вот за эту неяркую, небогатую землю бились люди — до крови, до смерти — и с половцами, и с татарами, и с поляками, и со шведами, и с немецкими фашистами? (34)Значит, что-то их привлекало на этой земле, моих предков, поселившихся издревле здесь, возле серой реки?
(35)Я люблю эту землю.
(36)Научите меня, журавли, обязательно возвращаться! (37)Может быть, я пойму непонятное, как и вы, угадаю.
(По О. К. Кожуховой*)

* Ольга Константиновна Кожухова (1922–2007 г.г.) — русская советская писательница.

— (1)Какова жизнь? − спрашивают при встрече.
— (2)Все ладно.
(3)Ответ один, если действительно всё ладно. (4)Хорошую жизнь пронизывает лад, настрой, ритм, последовательность в разнообразии. (5)Такой жизни присущи органичная взаимосвязь всех явлений, естественное вытекание одного из другого. (6)И наоборот, плохая жизнь − это разлад, хаос, кавардак, сбой, несуразица, неосновательность, «пошехонство». (7)Про такую жизнь говорят: идёт через пень колоду, шиворот-навыворот. (8)Ей во всем сопутствуют спешка и непоследовательность, следствием чего является дурное качество, то есть страдают при этом в первую очередь красота, эстетика.
(9)Отсюда сразу напрашивается довольно опасный для рационализма и ширпотреба вывод: много и одинаково − это значит дурно, неэстетично. (10)Мало и по-разному − это значит, хорошо, красиво, неповторимо. (11)И речь здесь идет не об одном лишь труде, но и о быте, о стиле жизни вообще. (12)Искусство проявляется всюду, где существует жизнь, а не только в круге, ограниченном художественным творчеством. (13)Стройность и красота противоречат непосильности, тяжести. (14)Тяжело и непосильно тогда, когда не умеешь красиво трудиться. (15)Трудно, когда неумён и недогадлив, когда не хватает фантазии и терпения. (16)Разве не так?
(17)Красота в мире — это разнообразие, непохожесть. (18)Мысль о том, что человечество якобы составляет толпа серых и одинаковых людей, руководимых отдельными исключительными и яркими личностями, − такая мысль исключает красоту и противоречит эстетике.
(19)Да нет, не бывает абсолютно одинаковых, другими словами, совсем бездарных людей! (20)Каждый рождается в мир с печатью какого-либо таланта. (21)Потребность творчества так же естественна, как потребность пить или есть, — она теплится в каждом из нас даже в самых невероятно тяжких условиях. (22)Каждая личность по-своему талантлива, иными словами, своеобразна. (23)Людей, абсолютно плохих внутренне и внешне, к счастью, не существует. (24)То, что потребность творчества свойственна каждому, видно хотя бы из того, что в детстве, даже в младенчестве, у ребенка есть потребность в игре. (25)Каждый ребенок хочет играть, то есть жить творчески. (26)Почему же с годами творчество понемногу исчезает из нашей жизни, почему творческое начало реализовано не в каждом из нас? (27)Грубо говоря, потому, что мы либо занялись не своим делом (не нашли себя, своего лица, своего таланта), либо не научились жить и трудиться (не развили таланта). (28)Второе нередко зависит от первого, но и первое от второго не всегда бывает свободно. (29)Не научившись трудиться, нельзя узнать, чем наградила тебя природа. (30)Если духовный потенциал слаб, личность стирается, нивелируется, теряет индивидуальные, присущие ей одной черты. (31)Стройному восхождению, творческому раскрепощению личности может помешать любой душевный, семейный, общественный или мировой разлад, любые неурядицы, которые, кстати сказать, бывают разные. (32)Например, одно дело, когда нет обуви для ходьбы в школу (а то и самой школы), и совсем другое, когда тебя силой заставляют постигать сольфеджио. (33)Конечно, второй случай предпочтительнее, но разлад есть разлад. (34)И вот мы видим, что общественная ориентация отнюдь не всегда безошибочна и мода вообще вредна в таком деле, как дело нахождения себя. (35)Почему, собственно, считается творческой только жизнь артиста или художника? (36)Ведь артистом можно быть в любом деле, художником тоже. (37)Добавим, что не только можно, но и должно. (38)Ореол исключительности той или иной профессии, иерархическое деление труда и быта по таким принципам, как «почетно — непочетно», «интересно − неинтересно», как раз и закрепляет социальное равнодушие личности, поощряя мысль о недоступности творчества для всех и для каждого. (39)Но такое поведение личности вполне устраивает как сторонника индивидуалистической философии личности и толпы, так и бюрократа-догматика, который во имя общего блага готов сегодня же расставить людей по ранжиру.
(40)Качественное разнообразие частей лучше, чем что-либо другое, служит единству целого. (41)Конечно, антагонизм частей, вообще разрушающий целое, тоже можно назвать разнообразием, на что и ссылаются сторонники нивелирования. (42)Но разнообразие и антагонизм − разные вещи.
(По В. И. Белову*)

* Василий Иванович Белов (1932-1912) — русский советский писатель и поэт, один из крупнейших представителей «деревенской прозы».

(1)Путешествие по тайге всегда довольно однообразно. (2)Сегодня — лес, завтра — лес, послезавтра — опять лес. (3)Ручьи, которые приходится переходить вброд, заросшие кустами, заваленные камнями, с чистой прозрачной водой, сухостой, валежник, покрытый мхом, папоротники удивительно похожи друг на друга. (4)Вследствие того что деревья постоянно приходится видеть близко перед собой, глаз утомляется и ищет простора. (5)Чувствуется какая-то неловкость в зрении, является непреодолимое желание смотреть вдаль.
(6)Иногда среди тёмного леса вдруг появляется просвет. (7)Неопытный путник стремится туда и попадает в бурелом. (8)Просвет в лесу в большинстве случаев означает болото или место пожарища, ветролома. (9)Не всегда бурелом можно обойти стороной.
(10)Если поваленные деревья невелики, их перерубают топорами, если же дорогу преграждает большое дерево, его стёсывают с боков и сверху, чтобы дать возможность перешагнуть лошадям. (11)Всё это задерживает вьюки, и потому движение с конями по тайге всегда очень медленно.
(12)Если идти по лесу без работы, то путешествие скоро надоедает. (13)Странствовать по тайге можно только при условии, если целый день занят работой. (14)Тогда не замечаешь, как летит время, забываешь невзгоды и миришься с лишениями.
(15)Я заметил, что бурундук постоянно возвращается к одному и тому же месту и каждый раз что-то уносит с собой. (16)Когда он уходил, его защёчные мешки были туго набиты, когда же он появлялся снова на поверхности земли, рот его был пустой. (17)Меня эта картина очень заинтересовала. (18)Я подошёл ближе и стал наблюдать. (19)На колоднике лежали сухие грибки, корешки и орехи. (20)Так как ни грибов, ни кедровых орехов в лесу ещё не было, то, очевидно, бурундук вытащил их из своей норки. (21)Но зачем? (22)Тогда я вспомнил рассказы Дерсу о том, что бурундук делает большие запасы продовольствия, которых ему хватает иногда на два года. (23)Чтобы продукты не испортились, он время от времени выносит их наружу и сушит, а к вечеру уносит обратно в свою норку.
(24)Первобытные девственные леса в большей части страны выгорели, и на смену им появились леса, состоящие из лиственницы, березы и осины. (25)Там, где раньше ревел тигр, ныне свистит паровоз, где были редкие жилища одиноких звероловов, появились большие русские селения, туземцы отошли на север, и количество зверя в тайге сильно уменьшилось.
(26)Край начал утрачивать свою оригинальность и претерпевать то превращение, которое неизбежно несет за собой цивилизация.
(по В. Арсеньеву*)

* Владимир Клавдиевич Арсеньев (1872-1930) — русский писатель, путешественник, географ, этнограф.

(1) В июле 1941 года я ехал на военной грузовой машине. (2) Солнце дымилось в обесцвеченном небе. (3) Иногда налетали черные немецкие мессеры, били из пулеметов, потом исчезали, и оставался только жар во всем теле от раскаленной земли.
— (4)Когда я лежу под пулями, я вспоминаю леса наши костромские, неожиданно заговорил водитель. (5) — А вы вспоминаете?
— (6)Я тоже, — сказал я. (7) — Вспоминаю свои леса.
(8)Пожалуй, никогда я не вспоминал родные места с такой остротой, как на войне. (9) Я ловил себя на мысли, что жду момента, когда можно вернуться мыслью к этим местам и пройти по ним медленно и спокойно, вдыхая сосновый воздух. (10) С замиранием сердца я предчувствовал эти воображаемые походы.
(11)В этих мечтах я выходил из деревенского дома и шел по улице мимо старых изб.
(12) За деревней — сосняк. (13) Под первой же раскидистой сосной хорошо прилечь и отдохнуть от духоты. (14) Лечь на спину, почувствовать сквозь рубашку прохладную землю и смотреть на небо. (15)За лесом есть одно место, о котором нельзя вспоминать без того, чтобы не сжалось сердце. (16) Какое же это место? (18)Самое незаметное и простое. (19) Березовый перелесок, за ним сосны, песчаный обрыв… (20)Я сажусь на горячую хвою. (21) Все, к чему ни прикоснешься, сухое и теплое: старые и давно уже пустые сосновые шишки, прозрачные и трескучие, как пергамент, пленки молодой сосновой коры, пни, прогретые до сердцевины. (22) Даже листочки земляники — и те теплые.
(23)Зной, тишина. (24) Безмятежный день созревшего до соломенной спелости лета.
(25)Так я бродил в воспоминаниях. (26) Я думал о родных местах с такой саднящей болью, как будто я потерял их навсегда, как будто никогда в жизни их не увижу. (27) И, очевидно, от этого чувства они приобретали в моем сознании необыкновенную прелесть.
(28)Почему я не замечал этого раньше? (29)Конечно, я все это видел и чувствовал, но только в разлуке все эти черты родного пейзажа возникли перед внутренним взором во всей своей захватывающей сердце красоте.
(30)Природа будет действовать на нас со всей силой тогда, когда мы внесем в ощущение ее человеческое начало, когда наше душевное состояние, наша любовь, радость или печаль придут в полное соответствие с ней и нельзя уже будет отделить свежесть утра от света любимых глаз.
(31)В природу нужно погрузиться, как если бы вы погрузили лицо в груду мокрых от дождя листьев и почувствовали их роскошную прохладу, их запах, их дыхание.
(32)Проще говоря, природу надо любить, и эта любовь найдет верные пути, чтобы выразить себя с наибольшей силой.
(По К. Г. Паустовскому*)

* Константин Георгиевич Паустовский (1892–1968) — русский советский писатель.

(1)Памятников архитектуры в Москве уничтожено более четырёхсот, так что я слишком утомил бы вас, если бы взялся за полное доскональное перечисление. (2)Жалко и Сухареву башню, построенную в XVII веке. (3)Проблему объезда её автомобилями можно было решить по-другому, пожертвовав хотя бы угловыми домами на Колхозной (тогда) площади (универмаг, хозяйственный магазин, книжный магазин). (4)Жалко и Красные, и Триумфальные ворота.
(5)А знаете ли, что площадь Пушкина украшал древний Страстной монастырь? (6)Сломали. (7)Открылся чёрно-серый унылый фасад. (8)Этим ли фасадом должны мы гордиться как достопримечательностью Москвы? (9)Никого не удивишь и сквером, и концертным залом «Россия» на месте Страстного монастыря.
(10)Сорок лет строилось на народные деньги (сбор пожертвований) грандиозное архитектурное сооружение − храм Христа Спасителя. (11)Он строился как памятник непокорённости московской перед сильным врагом, как памятник победы над Наполеоном. (12)Великий русский художник Василий Суриков расписывал его стены и своды. (13)Это было самое высокое и самое величественное здание в Москве. (14)Его было видно с любого конца города. (15)Здание не древнее, но оно организовывало наряду с ансамблем Кремля архитектурный центр нашей столицы. (16)Сломали… (17)Построили плавательный бассейн. (18)И лишь в середине девяностых опять всем миром храм отстроили заново.
(19)Разрушая старину, мы всегда обрываем корни.
(20)У дерева каждый корешок, каждый корневой волосок на учёте, а уж тем более те корневища, что уходят в глубочайшие водоносные пласты. (21)Как знать, может быть, в момент какой-нибудь великой засухи именно те, казалось бы, уже отжившие, корневища подадут наверх, где листья, живую спасительную влагу.
(22)Ужасная судьба постигла великолепное Садовое кольцо. (23)Представьте себе на месте сегодняшних московских бульваров голый и унылый асфальт во всю их огромную ширину. (24)А теперь представьте себе на месте голого широкого асфальта на Большом Садовом кольце такую же зелень, как на уцелевших бульварах.
(25)Казалось бы, в огромном продымлённом городе каждое дерево должно содержаться на учёте, каждая веточка дорога. (26)И действительно, сажаем сейчас на тротуарах липки, тратим на это много денег, усилий и времени. (27)Но росли ведь готовые вековые деревья. (28)Огромное зелёное кольцо (Садовое кольцо!) облагораживало Москву. (29)Правда, что при деревьях проезды и справа, и слева были бы поуже, как, допустим, на Тверском бульваре либо на Ленинградском проспекте. (30)Но ведь ездят же там автомобили. (31)Кроме того, можно было устроить объездные пути параллельно Садовому кольцу, тогда сохранилось бы самое ценное, что может быть в большом городе, — живая зелень.
(32)Если говорить строже и точнее, на месте уникального, пусть немного архаичного, пусть глубоко русского, но тем-то и уникального города Москвы построен город среднеевропейского типа, не выделяющийся ничем особенным. (33)Город как город. (34)Даже хороший город. (35)Но не больше того.
(36)В самом деле, давайте проведём нового человека, ну хоть парижанина или будапештца, по улице Тверской, по главной улице Москвы.
(37)Чем поразим его воображение, какой такой жемчужиной зодчества? (38)Каким таким свидетелем старины? (39)Вот телеграф. (40)Вот гостиница. (41)Вот дом на углу Тверского бульвара, где кондитерский магазин. (42)Видели парижанин и будапештец подобные дома. (43)Ещё и получше. (44)Ничего не говорю. (45)Хорошие, добротные дома, но всё же интересны не они, а именно памятники: Кремль, Коломенское, Андроников монастырь.
(По В. А. Солоухину*)

* Владимир Алексеевич Солоухин (1924−1997) — русский советский писатель и поэт, один из крупнейших представителей «деревенской прозы».

Невеликая, в три этажа, больница, построенная во времена прошлые для областного начальства, уютная эта больничка размещалась в парке, среди старых лип, тополей да вязов, и от мира внешнего, городского укрывалась, словно стеной крепостной, высоким глухим забором, сложенным из камня песчаника.
Неделя пролетела быстро. На раннюю утреннюю прогулку, видимо последнюю в житии больничном, отправился Илья не один, а с человеком знакомым — по дому сосед: седовласый, роста немалого, тучноватый, всегда приветливый.
Здесь, возле книжного шкафа, а потом прогуливаясь в просторном, светлом, зеленью украшенном холле, и случился разговор, а точнее, рассказ занятный.
Илья копался в книгах. Сосед спросил:
— Пушкина здесь нет? Илья ответил с улыбкой:
— Вряд ли. Детективы в основном и любовь.
— Надо бы Пушкина… Да, да… Именно Пушкина. — Он даже пальцем погрозил: — Великий поэт. А мы его не читаем. Всякие там трень-брень. Пушкина надо читать и понимать его! — возвысил он голос. — Я и сам, признаться, дурак. В школе когда-то учили. «Буря мглою небо кроет…» А потом… — махнул он рукой. — Все забыл. Но случай помог. Вот послушай…
Он взял Илью под локоть, и они пошли потихоньку.
— Младшая внучка у меня — школьница. Она больше у нас живет. Ро дителям некогда, вот бабка с ней и кохается: уроки и прочее. И вот как-то раз, осенью дело было… Помню, ненастный день, темный какой-то. И по работе был тяжелый, сплошная ругня. Я домой приехал, жене говорю: чу ток отдохну, что-то устал. Ушел в свою комнату, лег и лежу в темноте, ни свет, ни телевизор не включаю. А они в другой комнате, жена и внучка. Слышу, что внучка учит какой-то стишок.
Голосок у нее милый, детский, что-то повторяет и повторяет снова и снова. Я прислушался, слова стал различать. А эти слова: «Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит…» Господи, да конечно же просит, еще как просит. Именно покоя. «Летят за днями дни, и каждый час уносит частичку бытия…» — как-то вроде жалоб но внучка говорит.
Меня даже обожгло: как все точно, правдиво. Я встал и потихоньку дверь приоткрыл, стою слушаю. А внучка повторяет снова и снова:
«Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит…» Голосок у нее неж ный. Словно она именно мне говорит, своему деду, старому дураку, внуша ет: «…предполагаем жить, и глядь — как раз умрем». Это ведь правда голи- мая: все «предполагаем» да «располагаем», а потом хлоп — и нету.
Как я в те минуты ясно все понимал, отчетливо: какой я дурак! Вот сегодня — суббота, а я на работе весь день проторчал, ругался, скандалил. Целый день. «Каждый час уносит частичку бытия…» Ведь я мог с дорогими людьми этот день провести: с внучкой, с женой.
Поехали бы за город, в лес, побродили. Внучка так любит лес, осень, листья красивые. А я на нее люблю глядеть, слушать ее. Или можно поехать к маме. Мама, слава богу, живая. Старенькая… Тоже — дитё малое в девяносто лет. Скоро уйдет. Буду плакать, жалеть. А ведь мог день возле нее провести. Но вместо этого на работе собачился. И до того дособачился, что даже на своих родненьких глядеть не хочу.
Забился в свою конуру. Будто они в чем-то виноваты. А ведь они у меня — главная радость в жизни, именно они: жена, сын, дочь, внуки, мама. А вот выходит, что прячусь от них. Слава богу, дожился. И уже мне стало казаться, что это они специально устроили, внучка с женой, внушают мне: «На свете счастья нет, но есть покой и воля. Давно завидная мечтается мне доля. Давно, усталый раб, замыслил я побег…»
Жена-то ведь знает, как мне непросто работается. Она сто раз говорила: «Бросай все, проживем!» Думаю, неужели она специально для меня весь этот спектакль разыграла?
Вышел я к ним. Они говорят: «Разбудили?..» — «Разбудили, — отвечаю.
— Спасибо», — и прочитал наизусть все стихотворение. Читаю, а сам чуть не плачу. Внучка в ладоши хлопает: «Дед! Какой ты молодец!» А жена глядит и лишь головой качает.
Я потом проверил, в дневник заглянул: все верно, задавали учить наизусть этот стих.
Такой вот случай. И я с той поры Пушкина так полюбил… У нас его десять томов, красные такие, подписка, собрание сочинений. И я их читаю, перечитываю. И тебе советую, дружок.
(По Б. П. Екимову)

(1)То, чего нам так не хватает…
(2)А не хватает нам любви к детям. (3)Не хватает самоотверженности − родительской, педагогической. (4)Не хватает сыновней, дочерней любви.
(5)Есть простая поговорка: как аукнется, так и откликнется. (6)Сколько положишь, столько и получишь. (7)Верные вроде бы формулы.(8)Только если следовать лишь им, добьёшься одного воспроизводства. (9)Для сеятеля это просто беда, когда зерна он снимет ровно столько же, сколько посеял. (10)Пахарь должен получить прибавку, только тогда он выживет, прокормит свою семью.
(11)Так же точно и общество должно бы существовать. (12)Прогресс состоит из прибавок, которые дают поколения, «посеянные» их родителями и наставниками. (13)Конечно, прибавки эти есть, но в каких пространствах? (14)В пространстве человеческих знаний, конечно.
(15)В области технологий. (16)А как с духовностью? (17)Увы, в этой тонкой сфере воспроизводства мы радуемся даже простому отклику на ауканье.
(18)И слишком часто замечаем простые потери: не больше, нет, а меньше становится доброты, милосердия. (19)Отношения между самыми добрыми вроде бы людьми теперь грубее и жёстче. (20)Исполнение долга в межчеловеческих отношениях уступает служебным обязанностям − там человек и обязательнее, и профессиональнее. (21)А любовь к детям стала напоминать любовь к собственному имуществу. (22)Впрочем, имущество порой дороже людей. (23)Что может быть печальней и горше!
(24)Давно замечено: и лучшие, и худшие стороны человека выявляет беда. (25)Януш Корчак не только последние часы и минуты своего бытия, когда вместе с детьми принял мученическую смерть в фашистской газовой камере, но и всю предыдущую жизнь стоял рядом с бедой, точнее, жил в её гуще, работая с детьми-сиротами. (26)Сиротство, эта библейски древняя форма человеческого одиночества, требует сострадания и соучастия, самоотверженной и терпеливой любви настоящих гуманистов. (27)Януш Корчак первый из них, и первенство это измерено мерой его выбора, мерой честности. (28)Мера эта − смерть.
(29)Не только поляки чтут выбор своего бессмертного учителя. (30)Его имя внесено в святцы и мировой педагогики, и элементарной человеческой порядочности. (31)И именно в его устах, под его пером в высшей степени правомерно звучит дидактическое, даже назидательное наставление: как любить детей. (32)Книга «Как любить ребёнка» Януша Корчака − своеобразный манифест гуманизма. (33)Нестареющий завет, переданный в наши и грядущие времена из времён, как будто от нас удалённых и в то же время совершенно похожих, потому что речь идёт о любви к детям, а это ценность постоянная.
(34)Духовный комфорт делает человека толстокожим, совершает в его сознании странные подвижки, когда ценности мнимые застят свет, а ценности подлинные уходят на второй план. (35)Каждому рано или поздно воздаётся по заслугам, но часто − слишком поздно, когда ничего не исправишь, и в этом истоки многих человеческих драм. (36)Те, кто воображает, будто доброта и любовь малозначимые, второстепенные качества, которые не помогают, а, напротив, даже вредят, допустим, при достижении карьеры, бывают наказаны на краю этой карьеры, а ещё чаще − на краю собственной жизни − нелюбовью и недобротой своих же близких и в первую очередь детей. (37)И пусть же всякий, кто спохватится и заторопится вперёд от нелюбви к любви, от недоброты к доброте, припадёт как к чистому итогу − к этой последней заповеди Януша Корчака.
(По А. А. Лиханову*)

* Альберт Анатольевич Лиханов (род. в 1935 г.) — советский и российский писатель, общественный деятель, лауреат многочисленных Международных премий.

Паустовский описал первое это свидание с Парижем в своем очерке «Мимолетный Париж».
Про Лувр в этом очерке почти ничего нет. И в «Европейском дневнике» две короткие строчки. О самом сокровенном, личном он избегал писать. Оставлял для себя. Нельзя все для печати. Перед поездкой в Лувр Паустовский предложил нам троим — Рахманову, Орлову и мне — ограничиться минимумом. Не бегать с толпой экскурсантов из зала в зал, не пытаться осмотреть даже лучшее. Константин Георгиевич живо представил нам в подробностях: тысячи картин, и все знаменитые — Рембрандта и Веласкеса, школы всех веков, анфилады, переходы, этажи, разноязычные голоса гидов…
— А мы посмотрим только Нику Самофракийскую, Венеру Милосскую и Джоконду. Проведем у каждой полчаса и уйдем.
К тому времени нас уже слегка подташнивало от музеев Греции, Италии, от мраморных скульптур, памятников, фресок, картин, гравюр, росписей. Все слиплось в сырой ком. План Паустовского понравился своей решительностью и простотой.
Ника, безголовая, безрукая, была непонятна. Фантазии моей не хватало представить ее в целости. Красота ее тела, что светилось сквозь каменные складки прозрачной туники, не действовала на меня без головы, без лица. Красоты одного тела оказалось мало. Скульптура передавала подвижность тела, воздушность ткани так искусно, как ныне не могут. Если древние умели такое, можно ли говорить о прогрессе в искусстве? Движется ли искусство куда-нибудь? На галерный корабль такую фигуру ставили, на парусник — понятно, а на межпланетный она не пойдет, другую надо придумывать. Вот примерно куда меня завело, когда я разглядывал Нику. Чувств удивления и интереса надолго не хватило, зароились разные мысли. Мы продолжали стоять перед нею. Я украдкой взглянул на часы. Прошло пятнадцать минут. Не так-то просто истратить полчаса на одну вещь. Никогда я такого не делал. Смотреть, а чего в ней еще смотреть, все уже ясно. Изучать? Опять же — чего? Если бы я был искусствоведом… А уж переживать — тем более невозможно так долго. Непростое это оказалось дело.
Куда легче двигаться, идти мимо разных полотен, гулять по музею, остановиться у какой-нибудь исторической сцены, полюбоваться красоткой, можно пейзажем. Прочитаешь подпись «Тициан» — ага, значит, надо еще раз взглянуть, присмотреться, вроде и в самом деле гениально.
Постояв еще немного, мы двинулись к Венере.
Как всякий, я навидался ее изображений. Теперь я стоял перед подлинником. Я знал, что должен волноваться. Кто только не стоял на этом месте, перед этим совершенным мрамором! Великие, известные, в сущности все просвещенные люди, что жили в Париже, и те, кто приезжал в Париж, все русские интеллигенты, все художники Европы, ее поэты, ученые, ее правители, — все считали необходимым являться сюда, к этой женщине. И вот теперь и я сподобился. И я смогу сказать, что видел Венеру Милосскую. Это было как вершина для альпиниста, отметка для получения разряда. Передо мною было воплощение женственности, общепризнанная мера красоты, гармонии, проверенная столетиями. Вспомнил очерк Глеба Успенского «Выпрямила». В самом деле, если бы можно было сосчитать, скольким людям помогла эта красота устоять, скольким вернула покой, силу, чувство любви к жизни, восхищения человеком?.. С Венерой, следовательно, разобрался, вникнул. А вот Джоконда…
Не хочу рассказывать о первом чувстве разочарования перед Джокондой, не это важно. О картине я писать не собираюсь, и о своих мыслях тоже. Что-то было вначале, а потом пропало. Никаких мыслей не стало, а был уход, я не заметил, как стал уходить в картину, погружаться в нее. И она уходила в меня. Так бывает, когда долго стоишь перед морем. Или лежишь, глядя в небо. За четверть века то чувство давно стерлось, осталось от него воспоминание того, как стоял я без мыслей, забыв о времени. Через несколько лет, снова будучи в Лувре, я к Джоконде не подошел и больше не подойду. Очнулся я, увидев, что Паустовский плачет, и показалось это естественным. Мы вышли из Лувра, ни на что более не взглянув. Устали. Сели на скамейку и долго сидели молча.
Выходило, что одна картина может дать больше, чем целая галерея, если эту картину удается пережить.
Выходило, что у картины можно простоять и полчаса, и больше. Одна картина, одна книга…
(По Д. А. Гранину)

В последние годы можно слышать исподволь повторяющуюся фразу: «Поколение фронтовиков уходит, их становится все меньше». Чаще всего эти слова произносят с искренним сожалением, отдавая должное отцам, дедам и прадедам. И тем, кто погиб на войне, и тем, кто умер уже после войны от ран или от старости, и тем, кто еще жив.
Бывает, что слова об уходе старых фронтовиков произносят бездумно и бесстрастно, повторяя их за другими. Бывает — по обязанности.
Встречалось, молодые люди с издевкой относились к боевым орденам, которые фронтовики надевают единожды в году на день Победы.
Я знаю людей, которые, как только заходит речь о войне, переводят беседу на свои туристские походы в надежде сравнить их с боями. Младшие поколения стремятся принизить нравственный подвиг старших во время войны только потому, что подсознательно не могут не преклоняться перед его величием.
Спасибо и за это подсознательное…
Один из читателей упрекнул меня в том, что я будто бы требую от нынешней молодежи помнить о Великой отечественной войне, почитать ее и ее героев, в то время как она так же далека от молодых людей, как Куликовская битва. Заметим, что для сравнения выбрано максимально отдаленное событие. Самую близкую и массовую героику с издевкой задвинули к истокам истории, лишь бы понадежнее избавиться от нее. Хотя можно было бы отправиться поближе, например, к 1612-му году, или к 1812 году. Ведь о Бородинском сражении та же молодежь вспоминает вполне благосклонно. Так в чем же дело? Память о действительно отдаленных событиях ни к чему не обязывает. Можно даже продекламировать несколько строчек из «Бородино» Лермонтова, или вспомнить замечательное стихотворение М. Цветаевой «Генералам двенадцатого года», не заботясь о том, чтобы подкрепить благодарную память действенной, реальной благодарностью к участнику событий, еще живому человеку, которого можно встретить на улице или в лифте.
А благодарность — удел великих душ.
К счастью отнюдь не для всей молодежи наша невиданная ранее война так же далека, как Куликовская битва. Повторюсь, самое главное состоит в том, что сравнение с Куликовской битвой — лукавство. Память о подвиге, о благородстве, о боли и страданиях — обязывает и подражать и сострадать, а потому быть обязанным отнюдь не всем нравится. Лучше не помнить и не знать — так проще жить… Потому-то и сравнивают с Куликовской битвой, что хотят задвинуть память о трагедии новейшей истории подальше от своей совести.
Каким я помню и вижу собирательный облик дорогого мне однополчанина? Бравый подтянутый офицер с гладко выбритым лицом, спрыснутым шипром, в предвкушении принятия награды, сопровождаемой рюмкой — эти внешние симпатичные признаки далеко не исчерпывают офицерской сути. Пехотный офицер — заботливый трудяга, отвечающий за все, все понимающий, смельчак, личный пример которого — непререкаем. Это и пахнущие потом портянки на сбитых сильных мужских ступнях. Это и нажитая боевым опытом мудрость, которая во сто крат шире боевого устава пехоты.
С другой стороны, портрет воина-фронтовика не исчерпывается простуженным голосом, небритым лицом, красными от недосыпания слезящимися глазами и чернотой под ногтями на руках, сжимающих саперную лопату. И, разумеется, жизнь фронтовика — это отнюдь не только невыразимые внутренние страдания. Но часто она выражается и внутренним удовлетворением, и гордостью, и успокоением после удачного боя, когда, ощутив себя живым, можно расслабиться, передохнуть и поесть, да и пропустить несколько живительных глотков.
(По Ю. Л. Сагаловичу)

(1)Солдаты, расположившиеся вокруг своей пушки, были заняты каждый своим делом. (2)Кто, пристроившись к сосновому ящику со снарядами, писал письмо, слюня химический карандаш и сдвинув на затылок шлем; кто сидел на лафете¹, пришивая к шинели крючок; кто читал маленькую артиллерийскую газету.
(З)Живя с разведчиками и наблюдая поле боя с разных сторон, Ваня привык видеть войну широко и разнообразно. (4)Он привык видеть дороги, леса, болота, мосты, ползущие танки, перебегающую пехоту, минёров, конницу, накапливающуюся в балках².
(5)3десь, на батарее, тоже была война, но война, ограниченная маленьким кусочком земли, на котором ничего не было видно, кроме орудийного хозяйства (даже соседних пушек не было видно), ёлочек маскировки и склона холма, близко обрезанного серым осенним небом. (6)А что было там, дальше, за гребнем этого холма, Ваня уже не знал, хотя именно оттуда время от времени слышались звуки перестрелки.
(7)Ваня стоял у колеса орудия, которое было одной с ним вышины, и рассматривал бумажку, наклеенную на косой орудийный щит. (8)На этой бумажке были крупно написаны тушью какие-то номера и цифры, которые мальчик безуспешно старался прочесть и понять.
— (9)Ну, Ванюша, нравится наше орудие? — услышал он за собой густой, добродушный бас.
(10)Мальчик обернулся и увидел наводчика³ Ковалёва.
— (11)Так точно, товарищ Ковалёв, очень нравится, — быстро ответил Ваня и, вытянувшись в струнку, отдал честь.
(12)Видно, урок капитана Енакиева не прошёл зря. (13)Теперь, обращаясь к старшему, Ваня всегда вытягивался в струнку и на вопросы отвечал бодро, с весёлой готовностью. (14)А перед наводчиком Ковалёвым он даже переусердствовал. (15)Он как взял под козырёк, так и забыл опустить руку.
— (16)Ладно, опусти руку. (17)Вольно, — сказал Ковалёв, с удовольствием оглядывая ладную фигурку маленького солдатика.
(18) Наружностью своей Ковалёв меньше всего отвечал представлению о лихом солдате, Герое Советского Союза, лучшем наводчике фронта.
(19) Прежде всего, он был не молод. (20)В представлении мальчика он был уже не «дяденька», а, скорее, принадлежал к категории «дедушек». (21)До войны он был заведующим большой птицеводческой фермой. (22)На фронт он мог не идти. (23)Но в первый же день войны он записался добровольцем.
(24)Во время Первой мировой войны он служил в артиллерии и уже тогда считался выдающимся наводчиком. (25)Вот почему и в эту войну он попросился в артиллерию наводчиком. (26)Сначала в батарее к нему относились с недоверием — уж слишком у него была добродушная, сугубо гражданская внешность. (27)Однако в первом же бою он показал себя таким знатоком своего дела, таким виртуозом, что всякое недоверие кончилось раз и навсегда.
(28)Его работа при орудии была высочайшей степенью искусства. (29)Бывают наводчики хорошие, способные. (ЗО)Бывают наводчики талантливые. (31)Бывают выдающиеся. (32)Он был наводчик гениальный. (33)И самое удивительное заключалось в том, что за четверть века, которые прошли между двумя мировыми войнами, он не только не разучился своему искусству, но как-то ещё больше в нём окреп. (34)Новая война поставила артиллерии много новых задач. (35)Она открыла в старом наводчике Ковалёве качества, которые в прежней войне не могли проявиться в полном блеске. (36)Он не имел соперника в стрельбе прямой наводкой.
(37) Вместе со своим расчётом он выкатывал пушку на открытую позицию и под градом пуль спокойно, точно и вместе с тем с необыкновенной быстротой бил картечью по немецким цепям или бронебойными снарядами — по немецким танкам.
(38) 3десь уже мало было одного искусства, как бы высоко оно ни стояло.
(39)3десь требовалось беззаветное мужество. (40)И оно было. (41)Несмотря на свою ничем не замечательную гражданскую внешность, Ковалёв был легендарно храбр.
(42)В минуту опасности он преображался. (43)В нём загорался холодный огонь ярости. (44)Он не отступал ни на шаг. (45)Он стрелял из своего орудия до последнего патрона. (46)А выстрелив последний патрон, он ложился рядом со своим орудием и продолжал стрелять из автомата. (47)Расстреляв все диски, он спокойно подтаскивал к себе ящики с ручными гранатами и, прищурившись, кидал их одну за другой, пока немцы не отступали.
(48)Среди людей часто попадаются храбрецы. (49)Но только сознательная и страстная любовь к Родине может сделать из храбреца героя. (50)Ковалёв был истинный герой.
(51) Он страстно, но очень спокойно любил Родину и ненавидел всех её врагов.
(52) А с немцами у него были особые счёты. (53)В шестнадцатом году они отравили его удушливыми газами. (54)И с тех пор Ковалёв всегда немного покашливал. (55)0 немецких вояках он говорил коротко:
— С ними у нас может быть только один разговор — беглым огнём. (56)Другого они не понимают.
(57)Трое его сыновей были в армии. (58)Один из них уже был убит. (59)Жена Ковалёва, по профессии врач, тоже была в армии. (60)Дома никого не осталось. (61)Его домом была армия.
(62)Несколько раз командование пыталось выдвинуть Ковалёва на более высокую должность. (63)Но каждый раз Ковалёв просил оставить его наводчиком и не разлучать с орудием.
— (64)Наводчик — это моё настоящее дело, — говорил Ковалёв, — с другой работой я так хорошо не справлюсь. (65)Уж вы мне поверьте. (66)3а чинами я не гонюсь. (67)Тогда был наводчиком и теперь до конца войны хочу быть наводчиком. (68)А для командира я уже не гожусь. (69)Стар. (70)Надо молодым давать дорогу. (71)Покорнейше вас прошу.
(72)В конце концов его оставили в покое. (73)Впрочем, может быть, Ковалёв был прав: каждый человек хорош на своём месте. (74)И, в конце концов, для пользы службы лучше иметь выдающегося наводчика, чем посредственного командира взвода.
(75)Всё это было Ване известно, и он с робостью и уважением смотрел на знаменитого Ковалёва.
(По В. П. Катаеву*)

* Валентин Петрович Катаев (1897-1986) — русский советский писатель, поэт, киносценарист, драматург, журналист, военный корреспондент.

1 Лафет — опора, на которой закрепляется ствол артиллерийского орудия.
2 Балка — длинный и широкий овраг, заросший травой и кустарником.
3 Наводчик — боец, производящий наводку орудия на цель

(1)Когда я начал учиться в гимназии, мне было лет одиннадцать. (2)Всего одиннадцать лет отделяли меня от моего несуществования в мире, а я уже был в форменной фуражке, в тужурке, перехваченной кожаным поясом с металлической бляхой посередине живота. (3)Уже я стоял перед географической картой двух полушарий, смотрел на лиловые многоугольники колоний, на раковину Мадагаскара, читал и понимал слово «Великобритания». (4)Уже я писал готические немецкие буквы, уже думал о героях истории, которые были до меня — до моих одиннадцати лет…
(5)Как я воспринимал то обстоятельство, что я живу ещё немного, начал жить ещё очень недавно? (6)Я этого обстоятельства вообще не воспринимал. (7)Скорее, другие мне говорили, что я маленький. (8)Сам я, повторяю, этого не чувствовал, об этом не размышлял. (9)Я не думал о том, что можно быть каким-нибудь другим, кроме того, кем я был. (10)Если мне хотелось быть взрослым, то я думал не о физических изменениях, а только о тех возможностях, которые даны взрослому: не готовить уроки, есть сколько хочешь пирожных. (11)Я был человек, просто человек, не зная о себе, что я маленький, что только недавно явился в мир, что расту, узнаю, постигаю и тому подобное.
(12)Именно — я был просто человек…
(13)Я думал, что после окончания гимназии я куплю велосипед и совершу на нём поездку по Европе. (14)Первая мировая война ещё не начиналась, ещё всё было очень старинно: солдаты в чёрных мундирах с красными погонами, зверинец на Куликовом поле с одним львом, говорящая голова в зеркальном ящике в балагане. (15)Ещё бывала первая любовь, когда девочка смотрела на тебя с балкона, и ты думал, не уродлив ли ты. (16)Ещё отец девочки, моряк в парадном мундире, гремя палашом¹, шёл тебе навстречу и отвечал тебе на поклон, отчего ты бежал во весь дух, сам не зная куда, обезумевший от счастья. (17)Ещё продавали из-за зелёного прилавка квас по две копейки за стакан, и ты возвращался после игры в футбол, неся в ушах звон мяча…
(18)Я не купил велосипеда и не совершил путешествия по Европе. (19)Горел Верден, Реймский собор, в котором в своё время венчалась с французским королём дочь Ярослава Мудрого. (20)Появились первые танки, и впервые аэропланы стали сбрасывать бомбы. (21)Однако в музеях по-прежнему висели необыкновенные картины, прекрасные, как деревья на закате. (22)Во сне я иногда вижу своё пребывание в Европе, которого никогда не было. (23)Чаще всего мне снится Краков в виде стены, идущей кверху вдоль дороги, старой стены, с которой свисают растения, стучащие по ней ветками и шелестящие цветами…
(24)Удивительная работа воспоминания. (25)Мы вспоминаем нечто по совершенно неизвестной нам причине. (26)Скажите себе: «Вот сейчас я вспомню что-нибудь из детства», закройте глаза и скажите это. (27)Вспомнится нечто совершенно непредвиденное вами. (28)Участие воли здесь исключено. (29)Картина зажигается, включённая какими-то инженерами позади вашего сознания.
(30)Какая чудесная вещь — свобода воспоминаний! (31)Какая прелесть в том, что они появляются, как им угодно, и никак мы не можем заставить себя вспомнить именно это, а не другое. (32)Разумеется, есть точная закономерность этого возникновения, но — дудки — мы её никогда не поймём.
(33)Так, вспоминаю я, как вышли мы в море на яхте «Увлечение». (34)Мы — это знаменитый одесский врач Егор Степанович Главче, его приёмный сын Андронька и я, маленький мальчик Юра. (35)Долго следовало бы описывать яхту: она плоская, вы почти не возвышаетесь над водой — длинная, узкая, летящая. (36)Нет, это настолько плохое описание, что оно сворачивается. (37)Воспоминания не последует, только опишем, как при нашем возвращении горела вдали огнями Одесса, покинутая нами утром, как, казалось, перебегают с места на место огни, исчезают, опять загораются, как дышит и ходит всё это поле огней…
(38)Нет, и это воспоминание, как видно, не получится! (39)Как тихонько под самыми пальцами, которые вы опускали в воду, рокотало и бежало атласное море, рокотало и бежало, тёмное, бежало навстречу нам низко-низко под бортом яхты, на расстоянии локтя — ещё одного локтя, потому что вы сидели облокотившись…
(40)Я ещё люблю вспоминать. (41)Я мало что знаю о жизни. (42)Но мне больше всего нравится, что в ней есть звери, большие и маленькие, что в ней есть звёзды, выпукло и сверкающе смотрящие на меня с ясного неба, что в ней есть деревья, прекрасные, как картины, и ещё многое и многое…

1 Палаш — рубящее и колющее ручное оружие с длинным прямым клинком.

(По Ю. К. Олеше*)

* Юрий Карлович Олеша (1899–1960) — русский советский писатель, поэт и драматург, журналист, киносценарист.

Русские писатели почти никогда не ограничивались «чистым искусством». Все они философствовали, занимались политикой, — словом, были «учителями жизни».
Чехов до самой смерти остался только художником. Он избегал высказываться по каким бы то ни было вопросам, занимавшим русское общество.
Конечно, ему приходилось сталкиваться с людьми самыми разнообразными, высказывать свои мнения. Но это были мнения собеседника, а не учителя. Появившиеся в печати письма его напоминают письма Тургенева. Непринужденная беседа, меткие характеристики, крайне переменчивое настроение. Тонкая, впечатлительная душа, разрешающая свою трагедию в юморе.
До чего эти письма не похожи на письма Льва Толстого! Толстой всегда учит, всегда требует, дает совет, как жить и что делать. К Толстому все обращаются как к учителю. У Чехова же вряд ли кто искал жизненного руководства. Более того. Сколько раз мы читали в газетах, что Максим Горький по данному вопросу, хотя бы пустячному, высказался так-то, а вот Леонид Андреев — иначе. Но «интервью» с Чеховым мы просто даже представить себе не можем.
Не такой он был человек, чтобы определенно и резко высказываться, чтобы отстаивать какую-нибудь теорию, или программу.
У него была своя логика — художественное творчество.
И понятно, что никто не смотрит на Чехова как на учителя.
Он — не учитель, а, скорей, любимый друг и брат. Врач, который помогает не столько своими знаниями, правильной постановкой диагноза, сколько совсем особенным, душевным отношением к пациенту. Ведь от врача далеко не всегда требуют излечения. В нем ценят внимание. Тысячи больных в больнице. Не отличишь одного от другого. И все притом страдают одной болезнью, ну, тифом, что ли. Врач только тогда сделается любимым, если он заметит каждого из этих незаметных людей, поймет, что для холостого Ивана тиф совсем не то, что для обремененного семьей Петра.
Чехов замечал незаметных людей. Более того, он нежно любил их, как-то изнутри понимал их несложные, но сколь для них важные переживания, а главное — ничего от них не требовал.
В сущности, и дядя Ваня, и Николай Алексеевич Иванов, и Треплев, и Астров, не говоря уже о сестрах Прозоровых, подполковнике Вершинине и т.д., — самые серые, незаметные люди.
До Чехова их как бы не существовало. Их никто не замечал. Они скорбели, страдали, радовались, влюблялись в каком-то коллективном одиночестве, были тварью, совокупно стенающею.
Пришел Чехов, заметил их и как-то утвердил.
Ни в чем реальном он этим маленьким людям не помог. Не указал им выхода, не разрешил ни одного мучившего их вопроса.
Но ведь и старая нянька Марина не вылечила капризничающего профессора, не создала ему успеха, не вернула его на кафедру.
Однако она, несомненно, ему помогла. В атмосфере общего недомогания и раздражения она внесла нежную, человеческую ласку.
Признала за профессором право быть таким, какой он есть, признала законность его капризов.
— Пойдем, светик… Я тебя липовым чаем напою, ножки твои согрею, Богу за тебя помолюсь. У самой-то у меня ноги так и гудут, так и гудут!
Здесь как бы весь Чехов.
Он с особым искусством умел поить нас липовым чаем, а главное — за всеми его словами чувствовалось, что ножки у него так и гудут, так и гудут!
Он никому не обещал спасения, не говорил, что у него есть «секрет». Но все твердо знали, что он преисполнен жалости и сострадания.
И не три, а триста тысяч «сестер» почувствовали сразу облегчение. Конечно, временное, потому что Чехов лечил не болезнь, а симптомы ее, но все-таки облегчение.
Остапа Тарас Бульба не спас от смерти, но все-таки Остапу было легче от сознания, что батька его слышит.
— Слышу! — раздалось среди общей тишины…
Остап — герой. Его стоны, притом на площади, перед «миллионом народа», услышать гораздо легче, чем даже не стоны, а хрипы миллионов маленьких людей, сидящих в своих конурах. Здесь нужны какие-то микрофоны, здесь нужен слух какого-нибудь индейца из романа Фенимора Купера, слух «Следопыта».
Маленьких людей видели, конечно, и Толстой, и Достоевский. Но их маленькие люди почему-то выходили всегда великанами. Простой мужик Каратаев, под стать, по крайней, мере, Конфуцию, а гвардейский офицер князь Болконский — сродни Шопенгауэру.
Мармеладов, или капитан «Мочалка», в пьяном виде задевали непременно кучу «проклятых» вопросов. И Толстой, и Достоевский — писатели космические. Они воздвигали Пелион на Оссу.
У Чехова маленькие люди остаются тем, что они есть. Они не растут и не могут расти. Они никогда не ведут «умных» разговоров.
Умные разговоры встречаются в наиболее слабых вещах Чехова, написанных под влиянием Толстого.
У Достоевского и Толстого всегда:
Высота ли, высота поднебесная,
Глубота, глубота океан-море.
У Чехова никаких глубин и высот, Пелионов и Осс.
Серенький русский пейзаж, с елочками и березками, бесконечная степь, где как бы слышится плач «зегзицы» Ярославны: «О, ветре, ветрило, чему, господине, насильно вееши?»
Нежная, проникновенная любовь к данному и смутная, едва уловимая надежда на то, что «все образуется».
А пока… «липовый чай». «Мне он помог, и вам поможет. А что — ножки гудут, так и у меня они гудут!»
Большой художник был Чехов. Добрый, хороший человек был Антон Павлович. Одно как-то дополняло другое.
Достоевский лелеял русских мальчиков, которые по трактирам «о Боге спорят». Толстой учит, как перехитрить зло, бороться с ним непротивлением.
«Мальчики» Чехова никогда не говорят о Боге и вообще мало говорят. Им все как-то некогда, жизнь заела. То почту возить надо, то в «Славянском Базаре» котлеты подавать, то детей кормить.
Бороться со злом, даже по новому, усовершенствованному, толстовскому способу, они и не думают. «Не до жиру, быть бы живу». Ведь самый факт жизни для них уже геройство. Они все какие-то подкошенные, с червоточиной. И когда кто-нибудь чего-нибудь от них требует, они смотрят удивленными, добрыми глазами затравленной лани.
С них нельзя требовать, да и они не требовательны. Иван Карамазов не знал, — возвращать ли ему билет на вход в рай, или нет. Чеховские герои были бы довольны, если бы «Вишневого сада» не продавали, артиллерию не переводили в другой город, и профессор не так капризничал.
Всякий «тенденциозный» писатель, прежде всего, требователен. Чехов — эстет чистейшей воды. Он оставляет все как есть и тихо жалеет людей.
Поэтому все уставшие, утомленные самым фактом жизни тянулись к нему, за «липовым чаем».
Поэтому Чехов, может быть, единственный из русских писателей, у которого — только поклонники и нет врагов. Не любят тех, кто требует, пристает, заставляет отвечать на трудные вопросы.
Требовательные люди — жестоки. У Чехова жестокости нет никакой.
«Все мы беспощадны, и всего беспощаднее, когда мы правы», — сказал Герцен.
Чехов не беспощаден, потому что он никогда не считал себя правым. Жизнь он принимал так же покорно, как и смерть. Не надо забывать, что лучшие свои вещи он написал, ясно ощущая смерть, которая годами боролась с ним. Смерть как бы жила в нем. На жизнь он смотрел под знаком смерти.
Беспощадны жизнь и смерть. Люди же должны жалеть и щадить друг друга.
Сегодня, в день чеховских поминок, хочется сказать: «Любите Чехова, как он вас любил. Учитесь у него состраданию, великой жалости к людям. Цените его великий художественный дар. Но не поддавайтесь соблазну чеховщины. Липовый чай хорош для больных, для тех, у кого ножки гудут. В минуты уныния и усталости отчего ж и не попить липового чаю. Но жизненное дело творится людьми здоровыми, крепко стоящими на ногах».
Мудрый художник пожалел, пощадил нас. Помянем его за это с благодарностью. Но сами себя жалеть мы не имеем права.
О, если бы меньше себя жалели, были беспощаднее к себе и требовательнее к другим!

(1)Иногда бывает ощущение, что все мы на планете — гости. (2)Как в детстве, когда привезли тебя на елку в состоятельный дом и ты чужой всем.
(3)И такое я в очередной раз пережил, когда впервые увидел айсберг.
(4)Уже за два дня американский ледовый патруль сообщил о появлении айсбергов у нас по курсу. (5)И мы нанесли их координаты на карту. (6)И я боялся, что вдруг айсберги унесет течением.
(7)Мы попросили механиков чаще замерять температуру воды за бортом. (8)Никто из штурманов и капитан с айсбергами еще не встречался. (9)Туманы там густые, часты снежные заряды. (10)И мы не знали, как радар обнаруживает эти айсберги. (11)И, конечно, пошли разговоры о «Титанике» и «Гансе Гедтофте».
(12)Первый айсберг показался часа за два до заката. (13)На экране радара он казался сперва судном. (14)Но потом очертания отметки увеличились и размылись. (15)Капитан подвернул, и мы пошли на сближение, чтобы познакомиться с айсбергами.
(16)Они плыли сюда от берегов Гренландии два года. (17)Два года они раздавливали волны и обыкновенные льды. (18)Они презирали ветра и подчинялись только глубинным течениям, потому что сидели в воде на триста метров.
(19)Они плыли сюда два года, храня в себе тайны ледникового периода. (20)В них жило эхо голосов пещерного человека. (21)И они слышали последний, предсмертный вопль замерзающего мамонта.
(22)И вот они приплыли сюда, чтобы встретиться со мной и потом исчезнуть без следа в волнах океана.
(23)И я тоже шел к ним длинным и сложным путем.
(24)Торжественная тишина стояла в рубке.
(25)Мы вплывали в храм.
(26)Его куполом были небеса. (27)Айсберг был алтарем.
(28)Мы измеряли его высоту секстаном и радаром — по вертикальному углу и дистанции. (29)Получилось семьдесят метров.
(30)Мы были жалкими гостями мироздания, блохами, водяными блохами.
(31)Айсберг имел две вершины, с ущельем между ними. (32)Заходящее солнце уперло в вершины свои лучи. (33)Неизъяснимые краски мерцали в гранях и поверхностях льда. (34)Глубинный шум покорно смиряющихся волн окружал айсберг. (35)Зелено-белый кильватерный след оставался за ним.
(36)Мы перестали замечать время. (37)Судно лежало в дрейфе и тоже благоговейно слушало шум двигающегося сквозь храм алтаря.
(38)Намного ниже его вершин летал альбатрос.
(39)А позади было еще два маленьких айсберга, очевидно соединенных с ним под водой общей подошвой.
(40)И я все думал о тщетности усилий человечества достичь величия и о том, что мы гости здесь, что планета и мироздание только терпят нас — и больше ничего…
(41)— А что это красное? (42)Белого медведя убили, что ли?
(43)И мы все заметили странные кровяные подтеки на огромной высоте, у самых вершин.
(44)— Братцы, так это же номер! — заорал кто-то. (45)— Номер восемнадцать!
(46)Айсберги оказались пронумерованными. (47)Ледовый патруль метил их из ракетных пистолетов, как метят овец. (48)На айсберге был номер, как инвентарная бирка на канцелярском столе. (49)Чтобы не путать их друг с другом, чтобы они не разбежались, не ушли в кусты от пастуха.
(50)Благоговейная тишина рухнула. (51)Капитан приказал давать ход и чертыхнулся, потому что мы потеряли на знакомство с айсбергами не меньше часа. (52)В рубке спорили о том, как называются маленькие айсберги — «айсбержата»? — от жеребят? (53)Или еще как, по-иному? (54)Все изощрялись в остротах и веселились. (55)Всем как-то легко стало. (56)Величие перестало давить души, и мы бессознательно обрадовались этому.
(57)Так с наслаждением разрушали храмы солдаты и дикари во все века.
(По В. В. Конецкому*)

* Виктор Викторович Конецкий — советский и российский писатель, киносценарист, капитан дальнего плавания.

На свете очень много людей по настоящему талантливых. Каждому от рождения даются какие-то способности, которые он может употребить в будущем. Но хотя талант — это великая вещь и драгоценный дар, одного его недостаточно. Талант — это как самородный алмаз. Разумеется, никто не станет отнимать ценности у необработанного алмаза, который сам по себе стоит достаточно дорого. Но для того, чтобы алмаз стал бриллиантом — его нужно долго и тщательно гранить.
В любом роде искусства требуется длительная, кропотливая работа над тем что ты делаешь. Даже в кинематографии, где, казалось бы, режиссёр выпустил фильм, этот фильм уже увидели сотни или тысячи зрителей — как можно что-то переделывать или добавлять? Тем более, что кино — это не просто печатные строчки на бумаге, технически его переиначить гораздо сложнее и дороже. Но вот, например, американский режиссёр Филипп Нойс в кинокартине «Игры патриотов» (обыкновенном боевике), по его собственному признанию, не постеснялся трижды переснять концовку уже после того, как фильм увидели зрители. Две первые концовки не удовлетворяли прежде всего его самого, потому что создавали совсем не то впечатление о главном персонаже, которое было нужно. (См. интервью с Филиппом Нойсом в док. фильме «Легенды. Харрисон Форд» / «Legends. Harrison Ford», 1999).
Фантастический фильм Ридли Скотта «Бегущий по лезвию», снятый по мотивам произведения Филипа Дика «Мечтают ли андроиды об электрических барашках», претерпел минимум три крупные переделки, на протяжении от 1982 года своего выпуска до 2007 года — финальной версии.
Таких примеров можно привести немало. Неудовлетворение своей работой и желание что-то изменить, поправить, сделать по другому — вполне нормальное состояние для творческой личности. Иногда бывает трудно остановиться на достигнутом, когда перечитываешь своё собственное творение через год-два и понимаешь, что всё это можно было сделать гораздо лучше.
Однако, большинство современных писателей к работе над произведениями не привыкло и предпочитает действовать, как говорит персонаж в сериале «Моя прекрасная няня»: «Что написано пером, то потом… лень переписывать». Единожды написанный, текст считается законченным и возвращаться к нему — ни-ни! Зачем?
Самый «невинный» пример такого нежелания работать с собственным произведением я встретила однажды, как сторонний наблюдатель, в сети Интернет: автор не справляется с пунктуацией и лепит запятые практически в конце каждого слова. Рецензент предлагает ему, совершенно безвозмездно, помочь со знаками препинания. Всё, что нужно автору — это прислать рецензенту своё произведение, а получив его обратно уже в готовом виде, заменить текст на web-странице. Автор горячо благодарит… и ничего не делает.
Другой пример (тоже моё личное наблюдение в сети Интернет): автор сам просит у критика оценить его произведение с точки зрения стиля и изложения мыслей. Критик откладывает все свои дела, читает, пишет свою точку зрения на стиль, объясняет, где с его точки зрения что-то неясно, а где многовато подробностей. Но, получив ответ критика, автор тут же бросается доказывать, что «на самом деле дядя Вася-филолог, прочитав моё произведение, пришёл в восторг от моего стиля!» Целая страница А4 переводится, чтобы доказать критику, что тот не прав. Когда такое видишь, возникают два вопроса: «Что ожидал услышать автор от критика?» и «Зачем он тогда вообще просил себя критиковать?» Думаю, и в том и в другом случае можно ответить: а ожидал он услышать что-нибудь типа «О, клёво!» Во всяком случае, работать над своим произведением автор явно не собирался.
Иногда доходит до курьёзов. Я лично знаю одну писательницу, которая может в начале произведения сказать про персонажа, что он смелый, что он авторитетный, что «все слушаются его негромкого голоса», а через парочку-другую абзацев заявить, что этот же персонаж всегда был и остался трус, плакса, растяпа и никто его ни во что не ставит. Когда автора спрашиваешь, перечитывала ли она свой собственный текст, она честно отвечает: «Нет». И так у неё с каждым её произведением, которое «с пылу, с жару» кидается читателям, да там и оставляется, потому что автор спешит уже схватиться за следующее. При этом данный автор печаталась в журнале и, по её словам, даже переводилась на болгарский язык…
Работа с текстом почему-то представляется большинству современных писателей чем-то ненужным. Обычно текст устраивает «как есть», а если что-то в нём непонятно — это, вроде как, личная проблема читателей. Пускай ворочают мозгами. Или и вовсе вступает в дело принцип: «Сойдёт для сельской местности».
Большинство современных писателей, вероятно, ожидают некоего «полёта вдохновения», писания «слёту» и «на ура». Во всяком случае, человека, который способен вернуться к своему «слёту написанному» произведению и поработать над ним, встречаешь крайне редко. Мне таковой попался один раз. Но этот молодой человек, писатель-публицист, увлекается литературными форумными ролевыми играми. Он изначально привык, что руководитель игры (Гейм-мастер) может сказать ему: «Этот пост надо переделать, ты не учёл того-то и того-то». И по правилам игрок обязан свой пост переписать с учётом замечаний. Наверное, именно подобная практика воспитала в авторе адекватное отношение к критике, которую он всегда готов не только рассмотреть, но и по мере необходимости применить в своём произведении. Но к сожалению, далеко не каждый современный автор имеет опыт игры на ролевом литературном форуме.
Для большинства современных авторов главным критерием оказывается принцип «сойдёт и так, а мне нужно срочно бежать дальше». Вот только мне хочется сказать: для автора может быть и сойдёт (он и так знает, что хочет сказать), а вот для читателей — вряд ли. Читатели — не телепаты. Они не могут проникнуть в голову автора и там найти то, что он недосказал. А если читатели не поймут то, что говорит автор — какой смысл вообще начинать писать?
Поэтому писать нужно, подробнейшим образом объясняя всё, следуя аксиоме «читатель не знает того, что знаете вы».
Никогда не стоит ловиться на чувство «это и так понятно», потому что «понятно», как правило, только автору.
Не стоит бояться повторять даже то, что считается прописными истинами, потому что ничто на свете так не нуждается в повторении, как то, что «все и так знают».
Если писатель хочет, чтобы его поняли, он должен работать над каждым словом, над каждой строчкой, каждым абзацем, каждым произведением, постепенно доводя своё творение до максимально совершенного состояния.

(1)Лишь совсем недавно человек узнал, что Земля — это шар. (2)Думали, стоит Земля на трёх слонах, а ночью звёздный мир укрывает Землю. (З)Теперь вокруг шара человек облетает менее чем за два часа. (4)3емлю можно увидеть со стороны. (5)Вот снимок, сделанный из космоса. (6)Да, Земля — это шар, на нём видны материки, моря, облака, восходы и заходы Солнца. (7)Подробности земной жизни издалека не видны, но они есть, их много…
(8)Два десятка лет назад американцы провели опрос учёных: что дали человечеству полёты в космос? (9)Ответы были интересные. (10)Мне запомнился этот: «Во Вселенной мы одни, и не похоже, что где-нибудь нас ждут. (11)Надо беречь свой дом — родную Землю». (12)Хороший ответ.
(13)Сегодня с высоты своих знаний человек может сказать: «Замечательная нам досталась планета». (14)В самом деле, есть на планете вода, без которой жизнь была бы невозможной. (15)Близость Солнца даёт не иссякающее от времени тепло.
(15) Вращение Земли обеспечивает чередование дней и ночей на планете, смену времён года. (17)3елёные растения наполняют атмосферу кислородом, накапливают углерод и выделяют в верхние слои атмосферы животворный кислород и озон, прикрывающий всё живое от губительных лучей Солнца.
(18)Конечно, зародившейся жизни миллионы лет приходилось приспосабливаться к изначальным условиям на планете. (19)Живые организмы уступали место на Земле более совершенным. (20)От многих животных уцелели лишь кости. (21)Но некоторые дожили до наших времён. (22)Живут в океанской воде на грани истребления человеком громадные киты — самые большие существа, когда-либо жившие на Земле. (23)Самые маленькие из млекопитающих — крохотная мышь- малютка и землеройка, весящая всего два грамма.
(24)Между китами и мышами — огромное число животных, которым Земля стала родным домом. (25)И во главе всего сущего стоит человек. (26)Он часто решает, кому жить, а кому в жизни отказано.
(27)Миллионы лет отбирала Природа животных, определяя места, где они могут жить, чем могут кормиться. (28)Человек давно изучил эти места и первым тянется к добыче, разрушает среду, где привычно и благополучно живут звери, птицы, рыбы. (29)Так разрушаются основы нашего общего Дома.
(30)Много животных исчезли или стали исключительно редкими. (31)Уже давно мы не видим пролетающих журавлей, мало кто слышит токующих глухарей, крик перепёлок. (32)И так везде на Земле. (ЗЗ)Двести лет назад американцы варварски истребили миллионы бизонов, а в середине прошлого века химия подкосила в Америке культовую птицу — белоголового орлана. (34)В Африке на больших пространствах уничтожили тысячи носорогов — нужна была земля для посевов зерна. (35)Растут площади жарких пустынь и пустошей, истощаются плодородные земли, высыхают озёра, исчезают на равнинах малые реки.
(36)Вот что имел в виду учёный, ответивший на вопрос о космосе. (37)Планету Земля нам надо беречь. (38)Никто не ждёт нашей высадки на другие планеты. (39)А Земля по-прежнему нас кормит, даёт нам дышать, снабжает водой, теплом и радостью жизни, идущей от наших соседей: зверей, птиц, рыб, насекомых, образующих сложный узор жизни на нашей планете.
(40)Вот как выглядит Земля, если глянуть на неё со стороны. (41)Очертания материков. (42)Следы деятельности вулканов. (43)Огни больших городов и маленьких деревень. (44)Озёра на суше. (45)Острова в океане. (46)3емля, изрытая шахтами и лисьими норами. (47)3емля, покрытая следами зверей, хлебными полями и кудрями лесов… (48)Такой общий наш Дом.
(По В. Пескову*)

Разве можно говорить о ней? Она — как живая тайна: ею можно жить, о ней можно вздыхать, ей можно молиться; и, не постигая ее, блюсти ее в себе; и благодарить Творца за это счастье; и молчать…
Но о дарах ее; о том, что она дала нам, что открыла; о том, что делает нас русскими; о том, что есть душа нашей души; о своеобразии нашего духа и опыта; о том, что смутно чуют в нас и не осмысливают другие народы… об отражении в нас нашей Родины — да будет сказано в благоговении и тишине.

Россия одарила нас бескрайними просторами, ширью уходящих равнин, вольно пронизываемых взором да ветром, зовущих в легкий, далекий путь. И просторы эти раскрыли наши души и дали им ширину, вольность и легкость, каких нет у других народов. Русскому духу присуща духовная свобода, внутренняя ширь, осязание неизведанных, небывалых возможностей. Мы родимся в этой внутренней свободе, мы дышим ею, мы от природы несем ее в себе. — и все ее дары, и все ее опасности: и дары ее — способность из глубины творить, беззаветно любить и гореть в молитве; и опасности ее — тягу к безвластью, беззаконию, произволу и замешательству… Нет духовности без свободы; — и вот, благодаря нашей свободе пути духа открыты для нас: и свои, самобытные; и чужие, проложенные другими. Но нет духовной культуры без дисциплины; — и вот, дисциплина есть наше великое задание, наше призвание и предназначение. Духовная свободность дана нам от природы; духовное оформление задано нам от Бога.
Разливается наша стихия, как весенняя полая вода, — ищет предела вне себя, ищет себе незатопимого берега. И в этом разливе наша душа требует закона, меры и формы; и когда находит, то врастает в эту форму свободно, вливается в нее целиком, блаженно вкушает ее силу и являет миру невиданную красоту…
Что есть форма? Грань в пространстве; мера и ритм во времени; воля, закон и долг в жизни; обряд в религии. Всмотритесь в линии нашей иконы; в завершенные грани наших храмов, дворцов, усадеб и изб; почувствуйте живой, неистощимый ритм нашего стиха, нашей музыки, нашей свободно творимой пляски — все это явления свободы, нашедшей свой закон, но не исчерпанной и не умерщвленной им. Так в старину облик царя венчал собою свободное биение народной жизни, но не подавлял и не умерщвлял его; ибо народ свободно верил своему царю и любил его искренно, из глубины. Так православный обряд наш дышит успокоением и свободой в своей завершенности, цельности, и гармоничной, мерной истовости.
Не разрешена еще проблема русского национального характера; ибо доселе он колеблется между слабохарактерностью и высшим героизмом. Столетиями строили его монастырь и армия, государственная служба и семья. И когда удавалось им их дело, то возникали дивные, величавые образы: русские подвижники, русские воины, русские бессребреники, претворявшие свой долг в живую преданность, а закон — в систему героических поступков; и в них свобода и дисциплина становились живым единством. А из этого рождалось еще более высокое: священная традиция России — выступать в час опасности и беды добровольцем, отдающим свое достояние и жизнь за дело Божие, всенародное и отечественное… И в этом ныне — наша белая идея.
Наша родина дала нам духовную свободу; ею проникнуто все наше лучшее, все драгоценнейшее — и православная вера, и обращение к царю, и воинская доблесть, и наше до глубины искреннее, певучее искусство, и наша творческая наука, и весь наш душевный быт и духовный уклад Изменить этой свободе — значило бы отречься от этого дивного дара и совершить предательство над собою. А о том, как понести бремя этого дара и отвратить опасности на нашем пути — об этом должны быть теперь все наши помыслы, к этому должны быть направлены все наши усилия. Ибо, если дисциплина без свободы мертва и унизительна, то свобода без дисциплины есть соблазн и разрушение.

Обед прошел легко, весело, и Софья Васильевна была рада этому: пусть Михаил так и уедет — последнее воспоминание всегда живуче.
Но не весь день был такой. После затянувшегося обеда Витю уложили спать, прилег и Всеволод, свесив большие ноги за край дивана, Лиза пошла на почту купить для отца конвертов на дорогу.
— Ну, вот и хорошо, — сказал Михаил. — Все в отсутствии.
Пойдем — ка ко мне.
Он принес из передней в свой кабинет припрятанные свертки и развернул их. Книга в синем переплете с серебряной надписью «Седов», отрез темно — синей шелковой материи и маленькие желтые ботинки.
— Понимаешь, тут без меня будут дни рождения, и ребятам важно, чтобы и от отца тоже… Ну, а это тебе, — он показал на шелк, — к тридцатому сентября.
Только Софья Васильевна, зная отвращение мужа к покупкам, к магазинной толкотне, могла оценить это. А тут было даже большее: по военному времени следовало еще раздобыть ордера, не забыть промтоварные «единички»… Блестя глазами, она обняла его и поцеловала, приговаривая: «Смотри, не забыл! Не забыл!» Чтобы сделать ему приятное, все рассмотрела отдельно, а материю даже приложила к себе, похвалила. Ботинки для Вити ей показались велики, но она тотчас успокоила Михаила: это не страшно — нога вырастет.
— Погоди! Зачем ей вырастать? — Он остановил ее. — То есть она должна вырасти, но ты меня не поняла… Это к Витиному дню рождения, к маю. Чуть не год еще! Тогда дашь ему — и будет как раз по ноге.
И это было трогательно: предусмотрел… Но она поняла и другое: сейчас август, значит, Михаила не будет и в мае. Как долго!.. Слезы подступили к глазам, и она, будто рассматривая подкладку на желтеньких ботинках, склонилась над ними. Он понял все, но ничего не сказал. С минуту они стояли молча друг против друга, оба одного роста, но Софья Васильевна, как женщина, казалась выше.
— Ничего, Сонечка, ничего! — Он привлек ее к себе, и ботинок в ее руках чуть уперся ему в грудь. — Ехать надо. — Он поцеловал ее в склоненную голову. — Должен ехать… Все ведь так!.. Ну, а будет все хорошо. Война теперь уже легче — фашистов погнали. Ты ботинки спрячь, — может, я и сам Вите их подарю.
…Милый! Успокаивал… Нет, дарила сыну она — еще в марте пришло извещение…
Потом был вокзал, вагоны, неверный, раскачивающийся вокзальный свет. И последним видением — Михаил в мешковатой для него военной форме, стоящий на площадке, и Сева с протянутой бутылкой нарзана, шагающий за тронувшимся уже вагоном.
И, когда вернулась домой, первым чувством было: дети остались одни, без отца…
Так и было. Дети подросли, а от Михаила только одно: «Без вести»…
У Лизы об отце были короткие, разрозненные воспоминания детства.
Память приносила то одно, то другое: елка в Доме союзов, большой, необыкновенный гриб, найденный вместе, отец за микроскопом, а она подсовывает ему школьную задачку, или в отсутствие мамы они что-то готовят на кухне…
Она видела отцов своих подруг. У Светланы был замкнутый, неразговорчивый и, наверное, решительный, строгий отец — Светлана его побаивалась. У Вари — шумный, веселый, все спорилось у него в руках: чинил дома электрические плитки, лихо красил забор на даче, ходил бойко, нараспашку.
У нее же был совсем другой отец. Все, что порознь Лиза помнила о нем, сливалось в общее чувство: добрый и неумелый. Со слов матери она знала, что отца ценили на работе, по в малом было другое: на елке в Доме союзов отец подарок для Лизы прозевал, маляры и монтеры ему грубили, плиток и замков не чинил. Нет, на Вариного папу он совсем не был похож. А как они однажды стряпали с ним! Мама ушла с Витей в Сокольники на целый день и оставила инструкцию об обеде. И все же был чад от пригоревших макарон и сквозь чад мелкое — словно грызут семечки — потрескивание эмали в сухой, накаленной кастрюле. «Эх, что-то мы ничего не умеем!» — сказала Лиза. Она взяла вину на себя: ей было тогда одиннадцать лет, пора бы уже уметь. Но отец не принял ее великодушия. «Это все, Лизок, оттого, — сказал он, — что на настоящей военной службе я не был, всего — навсего призывался на переподготовку. А настоящая, говорят, для житейских дел просто университет. Уж если, например, солдат пуговицу пришьет — волк не отгрызет…» И все же он, конечно, был лучше тех, с плитками, с заборами, с пуговицами. Он был добрый, она любила его, и, главное, он был не чей — то, а ее.
И не чей — то, а ее уехал. Походил с провожающими по платформе, поулыбался, как — то незаметно попрощался — и уже в вагоне на площадке… Поезд трогается, она и мама идут следом, догоняет дядя Сева с протянутой темной бутылкой, киоск, фонарь, косой свет, на миг его взгляд поверх очков — опять косой свет.

(1)Уже давно меня никуда не тянет, только на родину, в милую Вятку, и в Святую землю. (2)Святая земля со мною в молитвах, в церкви, а родина… родина тоже близка. (3)И если в своем родном селе, где родился, вырос, откуда ушел в армию, в Москву, бываю все-таки часто, то на родине отца и мамы не был очень давно. (4)И однажды ночью, когда стиснуло сердце, понял: надо съездить. (5)Испугался, что вскоре не смогу одолеть трудностей пути: поездов, автобусов, пересадок. (6)Надо ехать, надо успеть. (7)Туда, где был счастлив, где родились и росли давшие мне жизнь родители. (8)Ведь и отцовская деревня Кизерь, и мамина Мелеть значили очень много для меня. (9)Они раздвинули границы моего детства, соединили с родней, отогнали навсегда одиночество; в этих деревнях я чувствовал любовь к себе и отвечал на нее любовью.
(10)Нынче летом, выскочив на несколько дней в Вятку, я сорвался вдруг и кинулся на автовокзал, взял билет до Уржума, бывшего уездного, ныне районного города. (11)А там надо было одолеть восемнадцать километров до родины отца, а оттуда ехать до Малмыжа, тоже райцентра, там переправиться через Вятку и добраться до родины матери. (12)Все эти пространства я надеялся одолеть кавалерийским наскоком.
(13)Стояла жара. (14)Она пришла после дождей, и ее сопровождало сильное парение от разогретой влажной земли. (15)Срывались краткие грозы. (16)Страшно сказать: я не был в Уржуме тридцать пять лет, а тогда приезжал, когда писал «Ямщицкую повесть». (17)Это был мой поклон дедам-ямщикам, которые своими трудами нажили состояние, за что их большевики спровадили в Нарымский край. (18)Но и эта боль опять же давно улеглась, а состояние — двухэтажный каменный дом, выстроенный на огромную (десять дочерей, один сын) семью, — хотелось навестить. (19)Именно в этот дом я приезжал совсем мальчишкой к деду в то лето, когда у него гостила городская дочь, моя тётка, с детьми. (20)Дедушке по возвращении из сибирской ссылки разрешили жить в крохотной комнате внизу, хотя дом стоял пустым, а городским гостям из милости выделили комнаты на втором этаже. (21)В то лето, после девятого класса, я работал на комбайне помощником, а как раз пошли дожди, уборка остановилась, и я стал проситься навестить городскую родню.
(22)Отец одобрил мой порыв. (23)Он как-то даже вдохновился: сел, на тетрадном листке начертил схему, как дойти от пристани на Вятке до его деревни. (24)Вообще он был молчалив, мало говорил с нами, иногда даже забывал, кто из нас в какой класс перешёл. (25)Идет на сенокос, широко шагает, мы вприпрыжку за ним. (26)Но о своем детстве говорил как о сказочном. (27)Как они катались с гор на ледянках, какие были ярмарки, какие лошади в ночном, как неслась по Казанскому тракту почта, какая была добрая бабушка Дарья, как его баловали его десять сестер. (28)Отец договорился со знакомым шофером, который довёз меня до пристани Аргыж; на ней я купил билет в четвертый класс парохода «Чуваш-республика». (29)Ближе к ночи он показался из-за поворота, вскоре, гудя и дымя, причалил к мокрому дебаркадеру. (30)На пароходе я был впервые в жизни. (31)Всю ночь восторженно бродил по нему. (32)Он казался огромным. (33)Я был сельским и стеснительным, но мне ни разу не сказали, что куда-то нельзя входить, и я все смелее осваивал плывущее над водой пространство. (34)Как шумно и трудолюбиво вращались деревянные колеса в кипящей воде, как расступалась вода и долго-долго журавлиным клином торопилась за нами. (35)Подолгу стоял, и меня не выгоняли, в машинном отделении, смотрел, как взмывал и опускался громадный шатун, вращающий толстенный, залитый янтарным маслом стальной вал; именно на него по бокам были надеты старательные колеса. (36)Мне очень хотелось помогать кочегару, чёрному, голому по пояс мужчине, но опять же постеснялся. (37)А ведь я уже знал устройство и трактора, и комбайна, но тут была такая неподступная громада!
(38)Мы шли против течения. (39)Была светлая, прохладная ночь, но я даже и поспать нигде не приткнулся, хотя у теплой необхватной трубы было место. (40)Стоял у влажных поручней, глядел то на близкий, то на отдаляющийся берег, на глинистые или песчаные берега, то травяные, то заросшие лесом, запрокидывал голову и смотрел на поворачивающиеся вместе с палубой звезды. (41)Из трубы летел освещаемый изнутри искрами дым, и иногда при крутом завороте он обдавал палубу и приятно согревал. (42)Часто то длинно, то коротко ревел пароходный гудок.
(43)На пристани Русский Турек, на рассвете, я выскочил и побежал, как объяснил мне отец, в гору. (44)”На горе кладбище, с него увидишь Кизерь”.
(По В. Крупину*)

* Владимир Николаевич Крупин (род. в 1941 г.) — писатель, сценарист и публицист.

(1) Примерно в миле от Таганрога в открытом море стояла на низких скалах проблесковая мигалка. (2)Её звали Черепахой.
(3)Я часто ездил к Черепахе. (4)В тихую погоду я привязывал шлюпку к её железной решётке и удил с борта рыбу.
(5) Однажды я увлёкся рыбной ловлей и не заметил, как подошли сумерки.
(6) Я сидел спиной к открытому морю и вдруг услышал тихий набегающий гул.
(7) С моря шёл ветер. (8)Серая мгла висела по горизонту. (9)В ней мутно блеснула молния. (10)Вода вокруг сразу почернела и пошла железной рябью.
(11) Я отчалил от Черепахи и начал грести к Таганрогу. (12)Ветер свежел с такой быстротой, что уже через несколько минут волны начали захлёстывать в шлюпку.
(13)Как часто бывает на море, ветер стал поворачивать, задувать от Таганрога, и меня начало сносить в открытое море. (14)С шумом и плеском прошёл рядом маленький смерч. (15)Быстро темнело. (16)3ажёгся таганрогский маяк.
(17) У этого маяка фонари были устроены так, что на разных расстояниях от порта они давали огонь разного цвета: у самого порта маяк давал красный огонь, дальше — зелёный и на самом большом отдалении — белый.
(18) Я оглянулся. (19)Маяк горел белым огнём. (20)До порта было ещё далеко.
(21)Ветер дул с бессмысленной яростью. (22)Он наскакивал порывами, круто бросался в стороны, кружился и злорадно свистел в вёслах. (23)Волны с размаху били в нос, шлюпка взлетала в темноте, и я слышал, как море тяжёлыми бросками швыряет в неё вёдра воды.
(24) Ноги у меня были уже по косточку в воде. (25)Надо было её отлить.
(26) Я бросил вёсла и нащупал черпак. (27)Но волны тотчас повернули лодку бортом, меня закружило, и я понял, что первый же большой вал накроет шлюпку и перевернёт её.
(28) Я схватил вёсла и снова начал грести из последних сил. (29)Мокрая рубаха прилипла к телу и очень мешала. (30)Руки жгло, должно быть, я сорвал на них кожу.
(31) Когда я оглянулся, маяк горел зелёным огнём. (32)Порт был уже ближе. “(33)Ещё немного, — говорил я себе. — (34)Ещё! (35)Сейчас появится красный огонь. (З6)Тогда ты спасён.
(37)Я грёб и стонал от напряжения. (38)Мокрые волосы падали на глаза, но я их не откидывал — всё равно вокруг ничего не было видно, а мне нельзя было бросать вёсла хотя бы на секунду: тотчас ветер отжимал шлюпку далеко назад. (39)Я оглянулся и выругался: маяк снова горел белым огнём! (40)Меня быстро сносило, и не было, казалось, никакой силы, чтобы продвинуть шлюпку против этого неистового ветра.
(41) Тогда я бросил вёсла и снова начал отливать воду. (42)Странное безразличие охватило меня. (43)Я отливал воду и почему-то вспомнил вдруг маму, узкую улочку в Люблине, где я рвал для Лёли холодную сирень, тёплую женскую ладонь, ласково погладившую меня по щеке.
(44)Я на время как будто оглох и ослеп. (45)Когда я поднял голову, огонь маяка висел на самом горизонте. (46)Он был похож на тонущую звезду.
(47) Я взялся за вёсла и начал грести медленно, равномерно, в оцепенении.
(48) Меня удивляло, что я ещё не утонул.
(49) Я оглянулся и увидел зелёный огонь. (50)Тогда меня охватила непонятная ярость. (51)Я начал грести с такой силой, что трещали вёсла. (52)Я грёб стоя, грёб всей тяжестью своего тела. (53)Неожиданно я услышал за спиной новый осатанелый рёв, оглянулся и увидел красный огонь маяка. (54)Порт был рядом.
(55) Я определил по огням, куда меня отшибают волны, и начал бешено грести.
(56) Чтобы было легче, я кричал.
(57) Белый яркий свет вспыхнул над головой. (58)Я, конечно, не мог догадаться, что это осветительная ракета и что меня заметили с мола.
— (59)Эй, на шлюпке! (60)На шлюпке!
(61)На молу махали фонарём. (62)Я подвёл шлюпку на свет фонаря, к каменной лестнице, и бросил вёсла.
(63)Из шлюпки меня вытащили портовые сторожа, отвели в караулку, и там при слепящем свете электрической лампы я увидел себя — изорванного, мокрого насквозь, с окровавленными синими руками.
(64)Счастливчик, — сказал мне седой смотритель порта со свирепыми бровями. — (65)Почему вы вышли в море, когда с двух часов дня были подняты штормовые сигналы?
— (66)Я не умею разбираться в сигналах, — сознался я.
— (67)Так вот, — сказал смотритель порта, — запомните, что каждому человеку надо понимать штормовые сигналы. (68)И на море, и в собственной жизни. (69)Во избежание непоправимых несчастий.
(По К. Г. Паустовскому*)

* Константин Георгиевич Паустовский (1892–1968) — русский советский писатель.

Стихия народной жизни необъятна и ни с чем не соизмерима. Постичь ее до конца никому не удавалось и, будем надеяться, никогда не удастся.
В неутолимой жажде познания главное свойство науки — ее величие и бессилие. Но для всех народов Земли жажда прекрасного не менее традиционна. Как не похожи друг на друга две эти человеческие потребности, одинаковые по своему могуществу и происхождению! И если мир состоит действительно лишь из времени и пространства, то, думается, наука взаимодействует больше с пространством, а искусство со временем…
Народная жизнь в ее идеальном, всеобъемлющем смысле и знать не знала подобного или какого-либо другого разделения. Мир для человека был единое целое. Столетия гранили и шлифовали жизненный уклад, сформированный еще в пору язычества. Все, что было лишним, или громоздким, или не подходящим здравому смыслу, национальному характеру, климатическим условиям, — все это отсеивалось временем. А то, чего недоставало в этом всегда стремившемся к совершенству укладе, частью постепенно рождалось в глубинах народной жизни, частью заимствовалось у других народов и довольно быстро утверждалось по всему государству.
Подобную упорядоченность и устойчивость легко назвать статичностью, неподвижностью, что и делается некоторыми «исследователями» народного быта. При этом они намеренно игнорируют ритм и цикличность, исключающие бытовую статичность и неподвижность.
Ритм — одно из условий жизни. И жизнь моих предков, северных русских крестьян, в основе своей и в частностях была ритмичной. Любое нарушение этого ритма — война, мор, неурожай — лихорадило весь народ, все государство. Перебои в ритме семейной жизни (болезнь или преждевременная смерть, пожар, супружеская измена, развод, кража, арест члена семьи, гибель коня, рекрутство) не только разрушали семью, но сказывались на жизни и всей деревни.
Ритм проявлялся во всем, формируя цикличность. Можно говорить о дневном цикле и о недельном, для отдельного человека и для целой семьи, о летнем или о весеннем цикле, о годовом, наконец, о всей жизни: от зачатья до могильной травы…
Все было взаимосвязано, и ничто не могло жить отдельно или друг без друга, всему предназначалось свое место и время. Ничто не могло существовать вне целого или появиться вне очереди. При этом единство и цельность вовсе не противоречили красоте и многообразию. Красоту нельзя было отделить от пользы, пользу — от красоты. Мастер назывался художником, художник — мастером. Иными словами, красота находилась в растворенном, а не в кристаллическом, как теперь, состоянии.
Меня могут спросить: а для чего оно нужно, такое пристальное внимание к давнему, во многом исчезнувшему укладу народной жизни? По моему глубокому убеждению, знание того, что было до нас, не только желательно, но и необходимо.
Молодежь во все времена несет на своих плечах главную тяжесть социального развития общества. Современные юноши и девушки не исключение из этого правила. Но где бы ни тратили они свою неуемную энергию: на таежной ли стройке, в полях ли Нечерноземья, в заводских ли цехах — повсюду молодому человеку необходимы прежде всего высокие нравственные критерии… Физическая закалка, уровень академических знаний и высокое профессиональное мастерство сами по себе, без этих нравственных критериев, еще ничего не значат.
Но нельзя воспитать в себе эти высокие нравственные начала, не зная того, что было до нас. Ведь даже современные технические достижения не появились из ничего, а многие трудовые процессы ничуть не изменились по своей сути. Например, выращивание и обработка льна сохранили все древнейшие производственно-эстетические элементы так называемого льняного цикла. Все лишь ускорено и механизировано, но лен надо так же трепать, прясть и ткать, как это делалось в новгородских селах и десять веков назад.
Культура и народный быт также обладают глубокой преемственностью. Шагнуть вперед можно лишь тогда, когда нога отталкивается от чего-то, движение от ничего или из ничего невозможно. Именно поэтому так велик интерес у нашей молодежи к тому, что волновало дедов и прадедов.
Так же точь-в-точь и будущие поколения не смогут обойтись без ныне живущих, то есть без нас с вами. Им так же будет необходим наш нравственный и культурный опыт, как нам необходим сейчас опыт людей, которые жили до нас.
(По В. И. Белову*)

* Василий Иванович Белов — русский писатель, поэт и сценарист, один из крупнейших представителей «деревенской прозы»

(1)Однажды, осенью 1943 г., в Моршанском училище вечером незадолго до отбоя к нам во взвод пришел зам. командира батальона по политчасти, ст. лейтенант Журавлев и завел беседу о том о сем, как умели профессиональные политработники, и незаметно, плавно подошел к теме патриотизма. (2) «Вы — курсанты, в чем состоит ваш патриотизм?» (3) На наших курсантских лицах — замешательство. (4) Разумеется, мы все считали себя патриотами, но ответить на конкретный вопрос, в чем состоит именно наш патриотизм, не могли. (5) В самом деле, на фронте воюют, не щадят своей крови, в тылу строят танки и самолеты, куют победу. (6)А мы?(7) Дармоеды! (8) Нас кормят по девятой, курсантской, норме; это значит, что на завтрак нам полагается 20 граммов сливочного масла и белый (!) хлеб, в то время как гражданские люди по своим продовольственным карточкам отнюдь не сыты. (9) А мы только и делаем, что наступаем на воображаемого противника, «ведем огонь» по мнимым целям, только подавая команды и не производя реальных выстрелов, и уж если стреляем на стрельбищах боевыми патронами и минами, то считаем каждый боеприпас на вес золота. (10) Кроме того, ходим строевым шагом, чистим наши минометы и карабины и т. д. (11) Нами одолело смущение. (12) Мы не почувствовали за собой значимых дел! (13) Мы инстинктивно понимали, что на одних только словах патриотизма быть не может. (14) Либо ты воюешь, либо ты льешь сталь или выращиваешь хлеб. (15) А если ты ни того ни другого не делаешь, то ты нуль. (16)Конечно, замполит разъяснил нам, что наш патриотизм — в качественной учебе. От нас ждут умелого командования своими подразделениями на фронте, куда мы скоро отправимся, и именно учебе мы обязаны отдавать все свои силы. (17) Мы, наконец, заняли свою нишу в общей системе патриотизма, и нам больше не должно быть стыдно нашего «дармоедства». (18) вой долг мы отдадим, и очень скоро.
(19)Таким образом, главное, что стало подчеркнуто точным: патриотизм — в деле. (20) Либо ты действительно патриот, и тогда ты по-настоящему делаешь свое дело, не нуждаясь в словесном аккомпанементе к своему патриотизму, либо ты работаешь тяп-ляп, но тогда не рассчитывай, что тебя признают патриотом, как бы ты ни распинался в любви к Родине. (21)Всякий, кто делал и делает патриотизм своей профессией, тот гроша ломанного не стоит. (22) Разве что, выкрикнув раньше всех «я патриот», будет размахивать своим патриотизмом как дубиной, возомнит, что обрел власть над другими (которых он норовит обвинить уже в том, что опоздали).
(23) Есть однако у проблемы патриотизма и другой куда более серьезный аспект. (24) У любви к родине две стороны: субъект (это ты) и объект (это твоя родина). (25) Вторая сторона может быть матерью, а может быть мачехой. (26) Помню, как на одной из сессий по военной переподготовке один лектор говорил, что когда солдатам армий капиталистических стран внушают любовь к родине, то это «большая ложь». (27) Им, солдатам, родина не принадлежит, а принадлежит она правящему классу, богатым.
(28) И какой же цепочкой силлогизмов вывести мне теперь способ и правила моего патриотического или, может быть, наоборот, тьфу ты, антипатриотического поведения?! (29) Помогут ли здесь формально-логические рассуждения? (30) Порой мною овладевает невыразимое изумление, граничащее с физическим ощущением неправдоподобия моего существования. (31) Я столько раз мог быть убитым прямо с точным указанием именно того момента неизбежной гибели, что невозможно объяснить, почему я жив.
(32) Патриот ли ты, если ставишь на одну доску и Великую Победу и свою трепещущую плоть.(33) А я и не ставлю.(34) Не продал же я Родину, чтобы сохранить свою жизнь. (35) Но радоваться, что выполнив свой долг, ты еще и остался жить, никому не заказано. (36) Быть может, у маршала не было особенной радости за его сохранившуюся жизнь. (37) Но для солдата переднего края — это естественно и не стыдно!
(По Ю. Л. Сагаловичу*)

* Юрий Львович Сагалович (1924-2018) — ветеран Великой Отечественной войны, доктор технических наук, профессор, автор воспоминаний о войне «59 лет жизни в подарок от войны».

(1)Вспоминаю, как в середине двадцатых, разговорившись, подошли мы к памятнику Пушкину и уселись на бронзовые цепи, низко окружавшие памятник.
(2)Стоял он в то время ещё на своём законном месте, в голове Тверского бульвара, лицом к необыкновенно изящному Страстному монастырю нежно-сиреневого цвета, удивительно подходившему к его маленьким золотым луковкам.
(3)До сих пор болезненно ощущаю отсутствие Пушкина на Тверском бульваре, невосполнимую пустоту того места, где стоял Страстной монастырь. (4)Привычка.
(5)Недаром же Маяковский написал, обращаясь к Александру Сергеевичу: «На Тверском бульваре очень к вам привыкли».
(6)Привыкли, добавлю я, также и к старинным многоруким фонарям, среди которых фигура Пушкина со склонённой курчавой головой, в плаще с гармоникой прямых складок так красиво рисовалась на фоне Страстного монастыря.
(7)Потом наступила ещё более тягостная эпоха перестановки и уничтожения памятников. (8)Незримая всевластная рука переставляла памятники, как шахматные фигуры, а иные из них вовсе сбрасывала с доски. (9)Она переставила памятник Гоголю работы гениального Андреева, тот самый, где Николай Васильевич сидит, скорбно уткнувши свой длинный нос в воротник бронзовой шинели — почти весь потонув в этой шинели, — с Арбатской площади во двор особняка, где, по преданию, писатель сжёг в камине вторую часть «Мёртвых душ», а на его место водрузила другого Гоголя — во весь рост, в коротенькой пелеринке, на скучном официальном пьедестале, — памятник, лишённый индивидуальности и поэзии…
(10)Память разрушается, как старый город. (11)Пустоты перестраиваемой Москвы заполняются новым архитектурным содержанием. (12)А в провалах памяти остаются лишь призраки ныне уже не существующих, упразднённых улиц, переулков, тупичков… (13)Но как устойчивы эти призраки некогда существовавших здесь церквей, особнячков, зданий… (14)Иногда эти призраки более реальны для меня, чем те, которые их заменили: эффект присутствия!
(15)Я изучал Москву и навсегда запомнил её в ту пору, когда ещё был пешеходом. (16)Мы все были некогда пешеходами и основательно, не слишком торопясь, вглядывались в окружающий нас мир города во всех его подробностях. (17)Каждый новый день открывал для пешехода новые подробности города, множество стареньких, давно не реставрированных церквушек неописуемо прекрасной древнерусской архитектуры.
(18)Я давно уже перестал быть пешеходом. (19)Езжу на машине. (20)Московские улицы, по которым я некогда проходил, останавливаясь на перекрёстках и озирая дома, теперь мелькают мимо меня, не давая возможности всматриваться в их превращения.
(21)Но однажды тормоза взвизгнули, машина резко затормозила перед красным светофором. (22)Если бы не пристёгнутые ремни, я бы мог стукнуться головой о ветровое стекло. (23)Это, несомненно, был перекрёсток Мясницкой и Бульварного кольца, но какая странная пустота открылась передо мной на том месте, где я привык видеть Водопьяный переулок. (24)Его не было. (25)Он исчез, этот Водопьяный переулок. (26)Он просто больше не существовал. (27)Он исчез вместе со всеми домами, составлявшими его. (28)Как будто их всех вырезали из тела города. (29)Исчезла библиотека имени Тургенева. (30)Исчезла булочная. (31)Исчезла междугородная переговорная. (32)Открылась непомерно большая площадь — пустота, с которой трудно было примириться.
(33)Пустота казалась мне незаконной, противоестественной, как то непонятное, незнакомое пространство, которое иногда приходится преодолевать во сне: всё вокруг знакомо, но вместе с тем совсем незнакомо, и не знаешь, куда надо идти, чтобы вернуться домой, и ты забыл, где твой дом, в каком направлении надо идти, и ты идёшь одновременно по разным направлениям, но каждый раз оказываешься всё дальше и дальше от дома, а между тем ты отлично знаешь, что до твоего дома рукой подать, он есть, существует, но его не видно, он как бы в другом измерении.
(По В. П. Катаеву*)

* Валентин Петрович Катаев (1897 — 1986) — русский советский писатель и поэт, драматург, киносценарист, журналист, военный корреспондент.

(1)Осколок снаряда порвал струны на скрипке. (2)Осталась только одна, последняя. (3)Запасных струн у музыканта Егорова не было, достать их было негде, потому что дело происходило осенью 1941 года на осаждённом острове Эзеле в Балтийском море. (4)Даже не на самом острове, а на небольшом его клочке — на косе Цераль, где советские моряки отбивали непрерывные атаки немцев.
(5)Оборона этого полуострова войдёт в историю войны как одна из её величавых страниц. (6)Он прославлен бесстрашием советских людей. (7)Эти люди дрались до последней пули.
(8)Война застала на Эзеле нескольких советских актёров и музыкантов — мужчин и женщин. (9)Днём мужчины вместе с бойцами рыли окопы и отбивали немецкие атаки, а женщины перевязывали раненых и стирали бойцам бельё. (10)А ночью, если не было боя, актёры устраивали концерты и спектакли на маленьких полянах в лесу.
(11)…Струны на скрипке были порваны, и Егоров больше не мог играть. (12)На первом же ночном концерте он сказал об этом невидимым зрителям. (13)Неожиданно из лесной темноты чей-то молодой голос неуверенно ответил:
(14)— А Паганини играл и на одной струне…
(15)Паганини! (16)Разве Егоров мог равняться с ним, с великим музыкантом!
(17)Егоров медленно прижал скрипку к плечу. (18)Большая звезда спокойно горела на краю залива. (19)Свет её не мерцал, не переливался, как всегда. (20)Звезда как будто притихла и приготовилась слушать музыканта. (21)Егоров поднял смычок. (22)И неожиданно одна струна запела с такой же силой и нежностью, как могли бы петь все струны.
(23)Играть было легко, будто сухие, лёгкие пальцы Паганини водили смычком по изуродованной скрипке. (24)Слеза сползла из-под закрытых век музыканта, и в коротком антракте войны, в глухом лесу, где пахло вереском и гарью, звенела и росла мелодия Чайковского, и от её томительного напева, казалось, разорвётся, не выдержит сердце.
(25)Последняя струна действительно не выдержала силы звуков и порвалась. (26)Она зажужжала, как шмель, и затихла.
(27)Сразу же свет фонариков перелетел с лица Егорова на скрипку. (28)Скрипка замолчала надолго. (29)И свет фонариков погас. (30)Толпа слушателей только вздохнула. (31)Аплодировать в лесу было нельзя — могли услышать немцы.
(32)Я рассказываю подлинный случай. (33)Поэтому напрасно читатель будет ждать ловко придуманной развязки. (34)Она оказалась очень простой: Егоров умер. (35)Он был убит через два дня во время ночного боя. (36)Ему не на чем было играть, и он стал обыкновенным бойцом обыкновенной пехотной части.
(37)Его похоронили в грубой песчаной земле, когда накрапывал дождь и море затянулось туманом. (38)На ветвях сидели мокрые синицы. (39)Они уже привыкли к свисту пуль и только удивлённо попискивали, когда пуля ударяла в ствол дерева и с листьев сыпались брызги.
(40)Скрипку Егорова бойцы положили в футляр, зашили в старое байковое одеяло и передали лётчику, улетавшему в Ленинград. (41)Лётчик сразу же набрал высоту, чтобы уйти от немецких зениток. (42)Десятки огней вспыхивали за хвостом самолёта.
(43)В Ленинграде лётчик отнёс скрипку главному дирижёру консерватории. (44)Тот взял её двумя пальцами, взвесил в воздухе и улыбнулся, — это была итальянская скрипка, потерявшая вес от старости и многолетнего пения.
(45)— Я передам её лучшему скрипачу нашего симфонического оркестра, — сказал лётчику дирижер консерватории.
(46)Где теперь эта скрипка — я не знаю. (47)Говорят, что она в Москве. (48)Но где бы она ни была, она играет прекрасные симфонии, знакомые нам и любимые нами, как старое небо Европы, как слово Пушкина, Шекспира или Гейне. (49)Она играет мелодии Чайковского, Шостаковича и Шапорина.
(50)Звуки симфонии так могучи, что рождают ветер. (51)Вы, должно быть, заметили, как он порывами налетает на вас со сцены, шевелит волосы, заставляет сердца слушателей дрожать от гордости за человека.
(52)Поют сотни струн, поют гобои и трубы, — победа придёт! (53)Потому что не может не победить наша страна, где люди идут в бой, унося в душе звуки скрипичных песен, где так просто умирают за будущее скромные музыканты и где созданы могучие симфонии,
потрясающие мир.
(По К.Г. Паустовскому*)

* Константин Георгиевич Паустовский — известный русский советский писатель, классик отечественной литературы.

(1)Звягинцев окончательно поборол одолевавший его сон и продолжал говорить с увлечением, иногда поворачиваясь лицом к Лопахину, заглядывая в его сонные, но смеющиеся глаза.
— (2)А находишься ты не на своем месте, Петя, потому, что некоторые военные начальники по характеру вроде тебя: со сквозняком в голове. (3)К примеру, почему меня сунули в пехоту, если я комбайнер по специальности и невыносимо люблю и уважаю всякие моторы? (4)Вся статья мне бы в танкистах быть, а я в пехоте землю, как крот, ковыряю. (5)Или же взять тебя: тебе бы только на барабане бить, людей музыкой веселить, а ты, изволь радоваться, бронебойщик, да ещё первым номером заправляешь. (6)А то и ещё лучше истории бывают. (7)Наша часть, в какую я сначала попал, формировалась на Волге в одном городке, там же стоял казачий кавалерийский запасный полк. (8)И вот прибыло пополнение с Дона и из Ставропольской бывшей губернии. (9)Казаков и ставропольцев определили к нам в пехоту: в сапёры пошли казаки, в телефонисты, куда только их не совали, а ремесленники из Ростова прибыли мобилизованные — их воткнули в кавалерию, штаны на них надели казачьи с красными лампасами, синие мундиры и так далее.
(10)И вот казаки топорами тюкают, мосты учатся ладить да вздыхают, на лошадей глядя, а ростовские — все они мастеровые люди до войны были: то столяры, то маляры, то разные и подобные тому переплётчики — возле лошадей вертятся, боятся к ним приступать, потому что лошадей в мирное время они, может, только во сне и видели. (11)А лошадей в полк прислали с Сальских калмыцких степей — трёхлеток, неуков, совсем, то есть необъезженных. (12)Понимаешь, что там было? (13)И смех и слёзы! (14)Бедные столяры-маляры начнут седлать иную необъезженную лошадь, соберутся вокруг неё несколько человек, а она, проклятая, визжит, бьёт передом и задом, кусается, а то упадёт наземь и катается по ней… (15)Это что, порядок? (16)Один раз я возле железнодорожного склада на посту стоял и видел, как маршевый эскадрон на фронт отправляли. (17)Командир эскадрона командует седловку, а из полтораста бойцов человек сорок вот таких ростовских маляров да столяров по-настоящему седла накинуть лошади на спину не умеют, ей-богу, не брешу! (18)Эскадронный схватился за голову руками, а чем эти столяры-маляры виноватые? (19)Вот, братец ты мой, какие дела бывают! (20)А всё это, потому что иногда командиры такие попадаются, вроде тебя, с ветродуем в голове.
— (21)Тронул я тебя на беду, — с нарочитым вздохом сказал Лопахин. — (22)Тронул, а ты теперь и несёшь околесицу, всё в одну кучу собрал, и за здравие и за упокой читаешь, а все это для того, чтобы доказать, что командира из меня не выйдет. (23)Назло тебе командиром стану, вот уж тогда я из тебя дурь выбью, вытяну тебя в ниточку и сквозь игольное ушко пропущу!
(М. А. Шолохов*)

* Михаил Александрович Шолохов (1905–1984) — русский писатель, автор таких произведений, как «Тихий Дон», «Судьба человека», «Они сражались за Родину».

Ночь шла в редкой артиллерийской перестрелке; над городом сиял страшный, обнажающий свет врага, и до утренней зари было еще далеко.
Наутро снова будет бой. Одинцов ожидал его с желанием: все равно нет жизни сейчас на свете и надо защищать добрую правду русского народа нерушимой силой солдата. «Правда у нас, — размышлял краснофлотец над спящими товарищами. — Нам трудно, у нас болит душа. А фашист, он действует для одного своего удовольствия — то пьян напьется, то девушку покалечит, то в меня стрельнет. А нас учили жить серьезно, нас готовили к вечной правде, мы Ленина читали. Только я всего не прочитал еще, прочту после войны. Правда есть, и она записана у нас в книгах, она останется, хотя бы мы все умерли. А этот бледный огонь врага на небе и вся фашистская сила — это наш страшный сон. В нем многие помрут, не очнувшись, но человечество проснется, и будет опять хлеб у всех, люди будут читать книги, будет музыка и тихие солнечные дни с облаками на небе, будут города и деревни, люди будут опять простыми и душа их станет полной».
И Одинцову представилась вдруг пустая душа в живом, движущемся мертвяке, и этот мертвяк сначала убивает всех живущих, а потому теряет самого себя, потому что ему нет смысла для существования и он не понимает, что это такое, он пребывает в постоянном ожесточенном беспокойстве.
Одинцов стоял один на откосе шоссе и глядел вперед, в смутную сторону врага. Он оперся на винтовку, поднял воротник шинели и думал и чувствовал все, что полагается пережить человеку за долгую жизнь, потому что не знал, долго или коротко ему осталось жить, и на всякий случай обдумывал все до конца.
Потом воображение, замена человеческого счастья, заработало в сознании Одинцова и начало согревать его. Он видел, как он будет жить после войны. Он окончит музыкальную школу при филармонии, где он учился до войны, и станет музыкантом. Он будет пианистом, и если сумеет, то и сам начнет сочинять новую музыку, в которой будет звучать потрясенное войной и смертью сердце человека, в которой будет изображено новое священное время жизни.
Одинцов посмотрел на товарищей: спят Цибулько и Паршин, спит Красносельский, раненный в грудь насквозь; навеки уснул комиссар. Плохо им спать на жесткой земле: не для такого мира родили их матери и вскормил народ, не для того, чтобы кости отрывали от тела их живых детей. Одинцов вздохнул: много еще работы будет на свете и после войны, после нашей победы, если мы хотим, чтобы мир стал святым и одушевленным, если мы хотим, чтобы сердце красноармейца, разорванное сталью на войне, не обратилось в забытый прах…
К рассвету прибыли на машине политрук Фильченко и полковой комиссар Лукьянов; они привезли с собой боеприпасы, вооружение и пищевые продукты.
Лукьянов осмотрел позицию и увез с собой в город тело Поликарпова, пообещав наутро снова приехать на этот участок. Фильченко велел Одинцову лечь отдохнуть, потому что невыспавшийся боец — это не работник на войне.
— Иди ляжь! — сказал Фильченко. — В шубе — не пловец, в рукавицах — не косец, а сонный — не боец.
Одинцов лег в канаву возле разоспавшегося, храпящего Красносельского,приспособился к земле и уснул: он не очень хотел спать, но, раз надо было, он уснул.
Рассвело. Николай Фильченко переложил своих бойцов поудобнее, чтобы у них не затекли во сне руки, ноги и туловище. Когда он их ворочал, они бормотали ему ругательства, но он укрощал их:
— Так удобней будет, голова! Мать во сне увидишь.
Он и сам бы сейчас, хоть во сне, поглядел бы на свою мать и дорого бы дал, чтобы обнять еще раз ее исхудавшее тело и поцеловать ее в плачущие глаза.
Наступила тишина. Далекие пушки неприятеля и наших кораблей, и до того уже бившие редко, вовсе перестали работать, светильники над Севастополем угасли, и стало столь тихо, что трудно было ушам, и Фильченко расслышал плеск волны о мол в бухте. Но в этом безмолвии шла сейчас напряженная скорая работа мастеровых войны — механиков, монтеров, слесарей, заправщиков, наладчиков, всех, кто снаряжает боевые машины в работу.
(По А. П. Платонову*)

* Андрей Платонович Платонов — русский, советский писатель, поэт, публицист, драматург, сценарист, журналист, военный корреспондент и инженер.

(1)В солнечный день я приехал в старинный посёлок Гусь-Железный полюбоваться на озеро, искупаться, поплавать в нём. (2)Доехал до речки, поднялся на бугор, глянул и… (3)О ужас! (4)Нет озера. (5)По широкой впадине, окаймлённой дальней опушкой бывшего прибрежного леса, текла, извиваясь, узкая, местами пересыхающая речушка. (6)И старинной плотины, высокой, кирпичной, с чугунными шлюзами, в тёмных казематах которой, по преданию, разбойная братия чеканила фальшивые деньги, тоже не было. (7)Шлюзы, регулировавшие сток, убрали, засыпали и затянуло озеро тиной да ряской. (8)На месте этом проходила теперь обыкновенная дорожная насыпь; дорога делала крутой поворот, огибала белый двухэтажный барский дом, похожий на длинную казарму, заломанный чахлый парк и снова вырывалась на простор.
(9)Главный врач детского санатория, размещённого в барском доме, показал мне давние фотографии этого исчезнувшего озера, высокой кирпичной плотины, торговых рядов с доисторическими портиками, он водил по внутренним покоям огромного дома, заново перегороженного, приспособленного для иных надобностей. (10)Переделка и ремонт когда-то выполнены были наспех: половицы скрипят и хлябают под ногами, двери перекошены, в оконные рамы задувает свежий ветерок.
— (11)Сохранилась хоть одна комната от давнего времени? спросил я.— (12)С полами, дверями и окнами?
— (13)Полы, двери и прочее— всё порастащили. (14)А вот стены и потолок сохранились в одном месте. (15)Идёмте, покажу.
(16)Он ввёл меня в зал, кажется, в теперешнюю столовую, с белыми строгими пилястрами, с лепным потолком.
— (17)Полы здесь были, говорят, из наборного паркета, двери из орехового дерева с бронзовой инкрустацией, люстра позолоченная висела.
— (18)Жалко, — говорю,— что не сохранилось всё это.
— (19)О чём жалеть? (20)Архитектурной ценности этот дом не имеет,— сказал доктор.
(21)Я взглянул на него с удивлением. (22)Не шутит ли? (23)Нет, смотрит прямо в глаза, даже с каким-то вызовом. (24)Задиристый хохолок на лысеющем лбу топорщится, как петушиный гребешок.
— (25)Как не имеет ценности?— говорю.— (26)Это ж дом! (27)Большой, крепкий, красивый, полный когда-то дорогого убранства.
— (28)Барские покои, и больше ничего. (29)Таких в России тысячи.
— (30)Так ведь и народу нашему пригодились бы такие покои.
— (31)Людям нашим нужны другие ценности. (32)Вы ещё храм пожалейте. (33)Теперь это модно.
— (34)А что, не жаль храма?
— (35)И храм цены не имеет. (36)Архитектура путаная. (37)Специалисты приезжали, говорят — эклектика. (38)Потом, правда, всё-таки восстановили храм этот.
— (39)И парка не жаль?
— (40)Парк — природа, и больше ничего. (41)В одном месте убавилось, в другом прибавилось. (42)В любую минуту его насадить можно.
(43)Мы стояли возле окна, внизу под нами раскинулся обширный посёлок.
— (44)Смотрите,— говорю,— сколько домов. (45)Приличные дома, большинство новых.
— (46)Здесь живёт в основном торговый люд, кто чем торгует, работы хватает.
— (47)Вот и хорошо,— говорю. — (48)Увеличился посёлок за полвека?
— (49)Увеличился.
— (50)А теперь подумайте вот о чём: раньше, ну хоть ещё в тридцатые годы, здесь меньше жило народу, но успевали не только свои рабочие дела делать. (51)Ещё и плотину чинили, озеро в берегах держали и парк обихаживали. (52)А теперь что ж, времени на это не хватает или желания нет?
— (53)А это, — говорит,— знакомый мотив. (54)Это всё ваше писательское ворчание. (55)Что озеро спустили — это вы заметили. (56)Что над каждой крышей телевизионная тарелка поставлена — этого вы не замечаете.
(57)Спорить с ним трудно, почти невозможно: доводы ваши он не слушает, только глаза навострит, тряхнёт головой и чешет без запинки, как будто доклад читает…
— (58)Есть писатели-патриоты. (59)Их книги читают, фильмы по книжкам их смотрят наравне с футболом и хоккеем, потому что яркие, незабываемые образы. (60)А есть писатели-ворчуны, которые всем недовольны. (61)И всё им что-то надо. (62)Вот одного такого лечили, а он нас же, медиков, опозорил в своём последнем сочинении. (63)За что, спрашивается?
(64) Да, не раз вспомянешь в дальней дороге бессмертного писателя земли русской Николая Васильевича Гоголя: «Россия такая уж страна — стоит высмеять одного околоточного надзирателя, как вся полиция обидится».
(По Б. А. Можаеву*)

* Борис Андреевич Можаев (1923—1996) — советский и российский писатель.

— Вы очень хороший человек, Николай Степаныч, — говорит она. — Вы редкий экземпляр, и нет такого актера, который сумел бы сыграть вас. Меня или, например, Михаила Федорыча сыграет даже плохой актер, а вас никто. И я вам завидую, страшно завидую! Ведь что я изображаю из себя? Что?
Она минуту думает и спрашивает меня:
— Николай Степаныч, ведь я отрицательное явление? Да?
— Да, — отвечаю я.
— Гм… Что же мне делать?
Что ответить ей? Легко сказать «трудись», или «раздай свое имущество бедным», или «познай самого себя», и потому, что это легко сказать, я не знаю, что ответить.
Мои товарищи, терапевты, когда учат лечить, советуют «индивидуализировать каждый отдельный случай». Нужно послушаться этого совета, чтобы убедиться, что средства, рекомендуемые в учебниках за самые лучшие и вполне пригодные для шаблона, оказываются совершенно негодными в отдельных случаях. То же самое и в нравственных недугах.
Но ответить что-нибудь нужно, и я говорю:
— У тебя, мой друг, слишком много свободного времени. Тебе необходимо заняться чем-нибудь. В самом деле, отчего бы тебе опять не поступить в актрисы, если есть призвание?
— Не могу.
— Тон и манера у тебя таковы, как будто ты жертва. Это мне не нравится, друг мой. Сама ты виновата. Вспомни, ты начала с того, что рассердилась на людей и на порядки, но ничего не сделала, чтобы те и другие стали лучше. Ты не боролась со злом, а утомилась, и ты жертва не борьбы, а своего бессилия. Ну, конечно, тогда ты была молода, неопытна, теперь же всё может пойти иначе. Право, поступай! Будешь ты трудиться, служить святому искусству…
— Не лукавьте, Николай Степаныч, — перебивает меня Катя. — Давайте раз навсегда условимся: будем говорить об актерах, об актрисах, писателях, но оставим в покое искусство. Вы прекрасный, редкий человек, но не настолько понимаете искусство, чтобы по совести считать его святым. К искусству у вас нет ни чутья, ни слуха. Всю жизнь вы были заняты, и вам некогда было приобретать это чутье.
— Ты все-таки не ответила мне: отчего ты не хочешь идти в актрисы?
— Николай Степаныч, это, наконец, жестоко! — вскрикивает она и вдруг вся краснеет. — Вам хочется, чтобы я вслух сказала правду? Извольте, если это… это вам нравится! Таланта у меня нет! Таланта нет и… и много самолюбия! Вот!
Сделав такое признание, она отворачивает от меня лицо и, чтобы скрыть дрожь в руках, сильно дергает за вожжи.
(По А. П. Чехову*)

* Антон Павлович Чехов — русский писатель, прозаик, драматург, публицист, врач, общественный деятель в сфере благотворительности.

Он идет по Москве! Здесь все знакомо и незабываемо с детства, здесь его родина, та простая человеческая родина, которую вспоминали солдаты на войне, каждый — свою. В полуночном Венском лесу и в диких горах Хингана ему вспоминалось: Замоскворечье, Якиманка, гранитные набережные, старые липы Нескучного сада… И вот все вернулось к нему. Все, все, что так бережно хранила память. Вон в том особняке, у Спасо-Наливковского, осенью первого военного года он служил в пожарной команде Ленинского района. Служил!
Шестнадцатилетний мальчишка… Теперь на особняке опять, как и до войны, вывеска: «Детский сад № 62». Из раскрытых окон выглядывают лаковые листья фикуса, поет радио. Он идет все быстрее, почти бежит. Он останавливается на могучем бетонном взгорье — на середине моста. Большой Каменный! Самый красивый мост в мире. Теперь он не сомневается в этом, — он видел мосты в Праге и в Вене и множество других мостов в разных странах. А по правую руку — высоко на холме Кремль. Старинные башни, подернутые сизой, почти белой у подножия патиной, и гряда зелени за стеной, на кремлевском дворе, а над зеленью — стройный, белогрудый дворец с красным флагом на шпиле. Сколько раз до войны видел он эти башни и ели и этот гордый дворец, видел зимой и летом, на солнце и под дождем, из окна троллейбуса и с набережной, — сейчас у него такое ощущение, словно он видит все это впервые. И впервые видит сказочную красоту
Кремля, чудесней которой нет ничего на земле. Уже близко, близко… Он в центре Москвы. Он идет между людьми, касается их плечами, влюбленно заглядывает им в глаза, вслушивается в разговоры. Ведь все это москвичи — его земляки, к которым он вернулся сегодня после пятилетней разлуки.
Хлопок по плечам. Круто обернувшись, он видит Сергея, давнего друга. Они приходят к Сергею — в большой старый дом на улице Фрунзе, с угловыми башенками, кариатидами, балкончиками. В комнате Сергея на редкость чисто и прибрано — так всегда бывало на его столе в школьные годы. Два больших застекленных книжных шкафа аккуратно заставлены книгами. всё на своих местах, книжные полки заставлены.
Вадим и Сергей садятся друг против друга
Они молчат некоторое время и оба серьезно и внимательно рассматривают рисунок. Этот листок из тетради в клетку, чернильный след пальца в углу вмиг оживляют в их памяти многое-многое из той светлой, шумной и уже далекой жизни, которая называлась — школа…
— Ты хорошо рисовал, тебе бы учиться этому делу, — говорит Сергей задумчиво. — А фронтовые зарисовки у тебя есть?
— Есть кое-что, мало.
— Ну, понятно. Ты, значит, дошел до Праги? Ты был на Третьем Украинском?
— Нет, на Втором. Мы шли через Румынию, Венгрию…
— Ты в танках все время?
— Да, я в танках…
И начинается долгий разговор о войне.
За окном синий с золотом душный вечер московского лета. Как много рассказано в этот вечер и как мало! Разговор будет продолжаться завтра, и послезавтра, и еще много дней.
Вадим выходит на улицу. Завтра они пойдут с Сергеем в Третьяковку. И надо уже готовить документы для института, сходить туда и все узнать, достать программы, купить книги…
Улицы полны людей — это уже не дневные, торопящиеся пешеходы, а вечерняя, плавно текущая толпа.
С Гоголевского бульвара веет пахучая волна запахов — зелени и цветов. Бежит через площадь, позванивая, совсем пустой трамвай, — москвичи в такой вечер предпочитают ходить пешком.
И Вадим идет домой пешком.
Идет по бульвару, через Метростроевскую и Крымский мост…
Он счастлив оттого, что вернулся в родной город, к своим старым и еще неизвестным друзьям и к новой жизни. К той мирной и трудовой жизни, о которой он мечтал на войне, ради которой он вынес столько лишений, одолел так много трудностей и прошел в кирзовых сапогах полсвета.
Здравствуй, новая жизнь, которая начинается завтра!
(По Ю. В. Трифонову*)

* Юрий Валентинович Трифонов — русский советский писатель, поэт, редактор, мастер «городской» прозы

(1)Инкерман. (2)Последний туннель. (3) Все бросаются к окнам вагона,но, даже не глядя в окна, можно догадаться, что поезд подходит к Севастополю. (4)Отражения воды бегут по потолку вагона, морской ветер вздувает занавески, гремит сигнальная пушка. (5)Полдень! (6)Синевой, блеском прибрежной волны, желтыми скалами, сухим огнем бьет в глаза, слепит Севастополь.
(7)А потом — знакомый половине России севастопольский вокзал. (8)Открытый, теплый. (9)Тополя стоят у самых вагонов. (10)Ни шума, ни рева. (11) Какой это замечательный город!
(12)Таким мы помним Севастополь — город русской славы, боевых кораблей, памятников, фортов, заржавленных круглых ядер, застрявших в стенах домов, город бастионов, адмиралтейских якорей, Малахова кургана, цветущего миндаля и мягких, всегда немного таинственных вечеров.
(13)Город великих адмиралов — Лазарева, Корнилова, Нахимова, город Пирогова, Льва Толстого, Матюшенко, лейтенанта Шмидта, Севастополь был и будет городом славы. (14) Его слава — в великих традициях, в величавой его истории, в том, что Севастополь — гордый город. (15) Он был гордым во времена обороны 1854 года, он был гордым в годы революции, и он остался таким же гордым и непреклонным в дни последней восьмимесячной осады — одной из самых суровых осад на земле.
(16)Последние защитники Севастополя — моряки — погибли на Херсонесском мысу, но не сдались. (17)В последние часы у них хватило силы духа, чтобы, яростно отбиваясь от немцев, передавать из уст в уста с привычным юмором историю, случившуюся со старым пароходом.
(18)Старый пароход одним из последних уходил из осажденного Севастополя. (19)Команда его была уверена, что пароход рассыплется от первой взрывной волны — не то что от прямого попадания бомбы. (20)И вот бомба попала в пароход, прошла через него насквозь, как через бумагу, пробила ветхое днище и взорвалась на морском дне. (21) Команда подвела под пробоину пластырь, и пароход пошел своей дорогой.
(22)Судьба этого парохода, может быть, подлинная, а может быть, выдуманная каким-нибудь шутником-черноморцем, веселила последних защитников Севастополя. (23) Они до конца остались верными флотской традиции отваги и веселья. (24) Даже умирая, они шутили.
(25)Если бы фашисты были способны понимать движения человеческой души, то этот смех привел бы их в содрогание. 26)Они бы поняли, что, взяв Севастополь, они его уже потеряли, что бессмысленно думать о порабощении русских и что возмездие будет беспощадным.
(27) Севастополь снова наш. (28) Он расцветет с новым великолепием. (29) Несколько месяцев назад, когда наши части стояли еще под Перекопом и не было наступления, группе московских архитекторов и скульпторов было уже предложено готовиться к восстановлению Севастополя. (30) Мы знали, что вернемся в Севастополь. (31) Мы знаем, что огромным трудом и вдохновением снова создадим этот порт и город.
(32) Но чтобы воссоздать его, нужно, почаще вспоминать о том Севастополе, который мы все любили и знали. (33) Он был живописен. (34) В нем были явственно видны черты морского города, морской крепости, стоянки флота. (35) Морская поэзия здесь становилась жизнью, реальностью, бытом. (36) Улицы, запруженные в сумерки матросами с кораблей, белизна одежды, скромное золото, разлетающиеся по ветру ленточки бескозырок, синие громады крейсеров, дым, визг сирен, сигнальные огни, плеск воды, взмахи прожекторов, крики лодочников, смех, песни — все это, смягченное южным вечером, давало ощущение приподнятости и праздничности.
(37) Новый Севастополь будет еще более радостным и прекрасным, чем был прежний. (38) Пусть все морские традиции и наша морская история найдут себе отражение в этом городе. (39) Пусть к памятникам вождей и старых адмиралов прибавятся новые памятники — защитникам Севастополя, тем, кто его освободил, наконец, памятники великим мореплавателям, путешественникам, флотоводцам. (40) В Севастополе должны быть памятники Ушакову и Лазареву, Миклухо-Маклаю и тем нашим летчикам, что выросли около Севастополя, на Каче.(41) И кроме того, должны быть памятники боевым кораблям.
(42) Слава былых времен находила свое выражение главным образом в бронзе и мраморе. (43)Слава нашего времени найдет себе выражение не только в этом, но и в самом городе, в его зданиях, в его улицах, в его садах, в его заводах и культурных учреждениях, где все должно говорить о великой борьбе нашей страны за счастье, справедливость, за народное богатство, за независимость и культуру.
(44) Из этой борьбы мы выйдем победителями. (45) В память этой борьбы и победы мы должны возродить наши города во сто крат более прекрасными, чем они были, возродить, зная, что в этих городах будет жить счастливое поколение людей.
(46) Бессмертное имя «Севастополь» знает весь мир — от Гренландии до мыса Горн и от Аляски до Сиднея. (47) И это имя будет всегда сиять в веках как символ мужества и любви к своему Отечеству.
(По К. Г. Паустовскому*)

* Константин Георгиевич Паустовский — русский советский писатель, сценарист и педагог, журналист, военный корреспондент, переводчик.

Вспоминаю себя, мне тринадцать лет. Мы живем в леспромхозовском поселке, я только что вернулся на летние каникулы из школы, которая находится в райцентре, в пятидесяти километрах от дома. Живем без отца, нас у матери трое, я самый старший.
С вечера мать начинает тяжело вздыхать: завтра и послезавтра, в пятницу и субботу, общественная баня, мать — банщица. Ей надо натаскать с речки подле Ангары по крутому красному яру сотни ведер воды, чтобы заполнить два огромных чана. Руки у матери вытянуты, болят, болит и спина, а на коромысле воду по крутяку не поднять, коромысло не годится.
Я уже решил, слушая мать, что утром помогу ей, хоть она и не просит, считая, что после школы надо дать мальчишке отдохнуть. Но что такое «помогу»? Это значит, что я с ведрами и она с ведрами, на узкой каменистой тропке не разойтись, и мать то и дело будет заставлять меня отдыхать. Уставая сама, она считает, что я, мальчишка, устаю еще больше, что детские мои силенки надрывать нельзя.
Поэтому я решаю поступить по-другому. Светает летом рано, по первому же свету можно подняться и до того, как уберется по дому мать, перетаскать хоть пол-Ангары. Но для этого надо подняться так, чтобы не разбудить мать. И я выдумываю, что мне в избе душно, я буду спать в сенях.
Утром вскакиваю часа в четыре. Еще сумерки, прохладные, знобкие, но с чистым небом, обещающим красный день. Бегу, согреваясь, к бане, отмыкаю ее и заглядываю в чан — в тот, который на топке. Дна не видать, это преисподняя, туда провалится с потрохами все что угодно. Но делать нечего, я берусь за ведра и скатываюсь к речке. Она шумит, прыгает по камням, над Ангарой рядом стоит парок. Плещу себе из речки в лицо, на мгновение замираю. Все, теперь вперед.
Часов у меня нет, я знаю только, что надо торопиться. Подъем занимает минуту-полторы, но взбегать приходится с задержанным дыханием. Чуть расслабишься, чтобы перевести дух,— сдвинуться потом трудно. И я еще от воды разбегаюсь с поднятыми на руках ведрами, чтобы не задевать о камни, и все равно задеваю, все равно плещу на себя. Остатки приношу в чан, и они булькают где-то так глубоко, что едва слышны. Потом снова вниз. Вверх и вниз, вверх и вниз, десятки и десятки раз. Запалившись, припадаю к речке, жадно пью; от пота и наплесков я мокр с головы до ног, но обсыхать некогда.
И я успеваю. Но, возвращаясь домой, я знаю, что такое усталость. Меня качает. В избе у нас еще тихо, я осторожно приоткрываю дверь в сенцы, отметив, что мать не выходила, сбрасываю мокрую одежду в угол и залезаю под одеяло. Все равно матери разогревать топку, все равно ей идти. Вот удивится-то! Так и подогнутся под нею ноги! Я моментально засыпаю.
Просыпаюсь от плача. Дверь из избы в сенцы приоткрыта, и я слышу, как топчутся вокруг матери сестренка с братишкой, как она сквозь слезы что-то отвечает им. И плачет, и плачет. И чувствую, как у самого у меня проступают слезы, как сладким страданием забивает горло. Так хорошо!..
…Мы жили в непролазной нужде, видели, каково приходится нашим матерям накормить-обшить нас, и взять на себя доступную нам, ребятишкам, долю их трудов было для нас так же естественно, как съесть кусок хлеба. Подталкивать к помощи нас не приходилось. У матери радостей было в те суровые годы еще меньше, чем у нас, всякая радость от нас и шла, и мы своим услужением старались ее доставить. Мы рано становились взрослыми, и, с точки зрения иных теоретиков воспитания, детства у нас не было.
В самом деле: где ему быть? С семи годочков верхом на лошади возишь копны в сенокосную страду, с десяти кормишь ушицей всю семью, с двенадцати боронишь колхозные поля, с четырнадцати пашешь, как взрослый мужик… Не бывали мы в пионерских лагерях, не слыхали об «Артеке», костры жгли в лесу да у Ангары больше за делом; за ягодой, за грибами шли с ведрами, чтобы принести домой, на острова плавали, чтобы нарвать дикий лук и чеснок… С малых лет в работе, в пособи, как говорилось о ребятишках, но почему же тогда с такой радостью, с такой полнотой и теплотой, с таким чувством необъятности выпавшего нам счастья вспоминаются те годы? Детство есть детство, это верно. Оно, открывая мир, удивляется и радуется любой малости. Но и при этом никогда не соглашусь я, что мы были чем-то обделены (кроме, быть может, книг, которые узнавали позже), напротив, считаю, что повезло нам с выпавшими на детство трудными годами, ибо тогда не было времени на воспитание, а шли мы вместе со взрослыми ото дня к дню и шли, естественно, научаясь любви, состраданию, трудам и правилам, которые вкладываются в нравственность… А уж как мы верили, что наступят лучшая жизнь! И она наступила.
(По В. Г. Распутину*)

* Валентин Григорьевич Распутин — русский советский и российский писатель и публицист, общественный деятель.

(1)Осень в этом году стояла вся напролёт сухая и тёплая. (2)Берёзовые рощи долго не желтели. (3)Долго не увядала трава. (4)Только голубеющая дымка затягивала плёсы на Оке и отдалённые леса.
(5)Я плыл на лодке вниз по реке и вдруг услышал, как в небе кто-то начал осторожно переливать воду из звонкого стеклянного сосуда в другой такой же сосуд. (6)Вода булькала, позванивала, журчала. (7)Звуки эти заполняли всё пространство между рекой и небосводом. (8)Это курлыкали журавли.
(9)Я поднял голову. (10)Большие косяки журавлей тянулись один за другим прямо к югу. (11)Они уверенно и мерно шли на юг, где солнце играло трепещущим золотом в затонах Оки, летели в тёплую страну.
(12)Я бросил вёсла и долго смотрел на журавлей.
(13)За несколько дней до этой встречи с журавлями один журнал попросил меня написать статью о том, что такое «шедевр», и рассказать о каком-нибудь литературном шедевре. (14)Иначе говоря, о совершенном и безукоризненном произведении. (15)Я выбрал стихи Лермонтова.
(16)Сейчас на реке я подумал, что шедевры существуют не только в искусстве, но и в природе. (17)Разве не шедевр этот клик журавлей и их величавый перелёт по неизменным в течение многих тысячелетий воздушным дорогам?
(18)Да что говорить! (19)Каждый осенний лист был шедевром, тончайшим слитком из золота и бронзы, обрызганным киноварью и чернью.
(20)Каждый лист был совершенным творением природы, произведением её таинственного искусства, недоступного нам, людям.
(21)Кроме стихотворных шедевров, Лермонтов оставил нам и прозаические, такие как «Герой нашего времени». (22)Они наполнены, как и стихи, жаром его души. (23)Он сетовал, что безнадёжно растратил этот жар в великой пустыне своего одиночества.
(24)Так он думал. (25)Но время показало, что он не бросил на ветер ни одной крупицы этого жара. (26)Многие поколения будут любить каждую строчку этого бесстрашного и в бою, и в поэзии некрасивого и насмешливого офицера.
(27)Один из верных признаков шедевров — они остаются жить в нас надолго, почти навсегда. (28)И мы сами обогащаем их, как бы додумываем вслед за поэтом, дописываем то, что не досказал он.
(29)Новые мысли, образы, чувства теснятся в голове. (30)Каждая строка стихов разгорается, подобно тому как с каждым днём сильнее бушуют осенним пламенем громады лесов за рекой.
(31)Очевидно, свойство истинного шедевра — делать и нас равноправными творцами вслед за его подлинным создателем.
(32)Распространено мнение, что шедевров немного. (33)Наоборот, мы окружены шедеврами. (34)Мы не сразу замечаем, как осветляют они нашу жизнь, какое непрерывное излучение из века в век исходит от них, рождает у нас высокие стремления и открывает нам величайшее хранилище сокровищ — нашу землю.
(35)Каждая встреча с любым шедевром — прорыв в блистающий мир человеческого гения. (36)Она вызывает изумление и радость.
(37)Шедевры! (38)Шедевры кисти и резца, мысли и воображения! (39)Шедевры поэзии!
(40)В каждом шедевре заключается то, что никогда не может примелькаться, — совершенство человеческого духа, сила человеческого чувства, моментальная отзывчивость на всё, что окружает нас и вовне, и в нашем внутреннем мире. (41)Жажда достигнуть всё более высоких пределов, жажда совершенства движет жизнь. (42)И рождает шедевры.
(43)Я пишу всё это осенней ночью. (44)Осени за окном не видно, она залита тьмой. (45)Но стоит выйти на крыльцо, как осень окружит тебя и начнёт настойчиво дышать в лицо холодноватою свежестью своих загадочных чёрных пространств, горьким запахом первого тонкого льда, сковавшего к ночи неподвижные воды, начнёт перешёптываться с последней листвой, облетающей непрерывно и днём и ночью. (46)И блеснёт неожиданным светом звезды, прорвавшейся сквозь волнистые ночные туманы.
(47)И всё это покажется вам великим шедевром природы, целебным подарком, напоминающим, что жизнь вокруг полна значения и смысла.
(По К. Г. Паустовскому*)

* Константин Георгиевич Паустовский (1892–1968) — известный русский советский писатель, классик отечественной литературы.

(1) На огромном отдалении Таню теперь он видел девочкой с румянцем волнения на щеках, с жалким, испуганным, растерянным взглядом, а на руках — грудной ребенок, и Митя, трехлетний, прижался, обхватил ее ногу. (2) Волнение старших передалось ему, он держался за мать, крепился, чтоб не заплакать. (3) Такими он их оставил и уже никогда не увидел больше. (4) И никто, ни одна живая душа в целом мире не помнит, не знает про них, как будто и не жили на свете.
(5) Маленького, грудного, он еще не успел как следует ощутить, еще не взял в сердце. (6) И легче младенцу: страха не ведал, не знал, что жил, не сознавал, что отнимают. (7) Но три года Митиной жизни, все это, впервые испытанное, когда из маленького кролика, способного только спать и плакать, вырастал осмысленный человек, с которым все уже становилось интересно… (8) И вот нет его, и никому это не больно, нет как не было.
(9) В послевоенной жизни, особенно когда много лет минуло, Николаю Ивановичу не раз говорили: «У тебя была броня —и ты не воспользовался? (10) Но почему?» (11) И еще так говорили: «Тыл во время войны — это тот же передний край». (12) Но и тогда и теперь он знал, если бы не шли сами, не поднялись так, не было бы победы, ничего не было бы. (13) И многих из тех, кто так разумно спрашивает теперь, тоже не было бы на свете. (14) Но не объяснишь, если уже объяснять надо.
(15) Таня с детьми оставалась в тылу, думать не думалось, что и сюда война докатится. (16) Если и боялась Таня, так только за него. (17) Но он все же забежал к Федоровскому взять с него слово. (18) Тот быстро рос перед войной, особенно поднялся в последние четыре предвоенных года. (19) Уже и машина ждала его у подъезда, а тогда это многое значило. (20) И секретарша не пропустила бы к нему так просто, но, на счастье, они сошлись в коридоре, вместе зашли в кабинет.
(21) «Я тебя не понимаю, — с долей официального недовольства в голосе, как полагалась в официальном месте, говорил Федоровский, заведя его к себе, но не садясь, не давая примера садиться. (22)— Ты что, действительно допускаешь возможность, ты мысль такую мог допустить, что враг придет сюда? (23) Ты знаешь, как называются подобные настроения?»
(24) Под рукой на маленьком столике телефонные аппараты, сам Федоровский — в полувоенном, в гимнастерке без знаков различия, в хромовых сапогах, и вот так стоя во весь свой немалый рост, скорбно качал головою, не одобряя, не имея права одобрять подобные настроения, но уже и улыбался сквозь строгость, улыбкой прощал момент малодушия: «Одно тебя извиняет: на фронт идешь».
(25) Не раз потом вспоминалось Николаю Ивановичу все это, и «настроения», и полувоенный его костюм — дань времени, а машина стояла у подъезда наготове, и когда фронт придвинулся, в ней Федоровский и укатил.
(26) Теперь забыты многие слова и то, что они означали для человека, не в каждом словаре найдешь слово «лишенец». (27) Родители Федоровского были лишенцы. (28) Держали они какую-то небольшую торговлишку в период нэпа и в дальнейшем, причисленные за это к эксплуататорским классам, были лишены избирательных и прочих гражданских прав.
(29) Если бы не отец Николая Ивановича, который в своей жизни многим людям помог, что ему и припомнили в дальнейшем, невеселое будущее ожидало Федоровского. (30) Человек старых понятий, участник революции еще девятьсот пятого года, отец говорил: «Способный юноша, зачем его лишать чего-то? (31) Зачем самим лишаться? (32) Страна не должна лишаться толковых людей». (33) И Федоровского приняли на рабфак, и способный юноша, вначале приниженный, за все благодаривший, стал выправляться, расти, как придавленный росток из-под камня.
(34) Из таких, кто всего был лишен, пережил страх, а потом допущен, приближен, из них во все времена выходили самые непреклонные служаки, которые не помнят ни отца, ни мать, служат ревностно не идее, а силе. (35) Они, если и там оказывались, — по ту сторону фронта, то и там точно так же служили силе, становились первыми ревнителями порядка.
(36) По всем человеческим понятиям Николай Иванович считал, что уж с такой просьбой — предупредить Таню, если станет опасно, не в машину взять с собой, предупредить только, чтобы она смогла вовремя эвакуироваться с детьми, — о таком пустяке мог он попросить. (37) Тем более что он уходил на фронт, а Федоровский оставался. (38) «Вот тебе мое слово,— выходя из-за стола с телефонами, одновременно хмурясь, но и прощая, уже наученный этой игре, сладость испытывая от нее, говорил Федоровский. (39) — Не должен бы я поддерживать такие настроения, но ты уходишь, тревогу твою понять можно. (40) Вот тебе мое слово и вот тебе моя рука!»
(41) Глупые старые представления о долге, о благодарности. (42) От людей, помнящих, кем ты был, знающих твое прошлое, от таких людей избавляются, а не долги им отдают. (43) Но поздно это узнается, самое главное всегда узнается задним числом. (44) Да и семья их жила другими понятиями. (45) Ему бы сказать Тане: «Станет опасно — решай сама, не жди». (46) Но он хотел как лучше, а Таня привыкла его слушать, он старше, умней. (47) И ждала до последнего. (48) Верила. (49) И приняла смерть от рук фашистов вместе с детьми.
(50) После войны разыскал он Федоровского уже в Москве, и кабинет был значительней, и телефонов побольше под рукой. (51) «Я не имел права, — как вы все простых вещей не понимаете? — с превосходством человека, обрекшего себя в жертву долгу, возвысился над ним Федоровский. — (52) Я — Тане, Таня — подруге, соседке, та — еще соседке. (53) Вот так и возникает элемент паники…»
(54) В кабинет уже входили почтительные, прилично одетые люди с папками для доклада, похожие друг на друга. (55) Все они смотрели неодобрительно, тут повышать голос, громко разговаривать не полагалось. (56) «Но тебя машина ждала внизу!», — только это и сказал.
(57) И потом долго жгло, что ничего не сделал, проклятое это интеллигентское, с детства въевшееся в кровь, не дало переступить. (58) А что можно сделать, разве что-нибудь изменишь?
(По Г. Я. Бакланову*)

* Григорий Яковлевич Бакланов (1923 — 2009) — русский советский писатель и сценарист, один из представителей «лейтенантской прозы».

(1)С перебитой ногой я лежал у окна санитарного поезда спиной к движению. (2)Уходящая местность открывалась передо мной, и поэтому я увидел эти три танка, когда мы уже прошли мимо них. (3)Открыв люки, танкисты смотрели на нас. (4)Они были без шлемов, и мы приняли их за своих. (5)Потом люки закрылись, и это была последняя минута, когда ещё невозможно было предположить, что по санитарному эшелону, в котором находилось, вероятно, не меньше тысячи раненых, другие, здоровые люди могут стрелять из пушек.
(6)Но именно это и произошло.
(7)С железным скрежетом сдвинулись вагоны, меня подбросило, и я невольно застонал, навалившись на раненую ногу. (8)Мне видно было через окно, как первые раненые, выскочив из теплушек, бежали и падали, потому что танки стреляли по ним шрапнелью.
(9)Кое-как я сполз с койки, и толпа раненых вынесла меня на площадку. (10)Я лёг под вагон, беспомощный, томящийся от бешенства и боли.
(11)Кто-то крепко взял меня за руку. (12)Это была санитарка.
— (13)Я никуда не пойду! — сказал я.— (14)Оставьте меня! (15)У меня есть пистолет, и живым они меня не получат.
(16)Но две санитарки схватили меня, и мы втроём скатились под насыпь. (17)Ромашов мелькнул где-то впереди в эту минуту.(18)Кое-как перебравшись через болото, мы залегли в маленькой осиновой роще: девушки, я, Ромашов и два легко раненных бойца, присоединившихся к нам по дороге. (19)Я послал этих бойцов в разведку, и, вернувшись, они доложили, что на разных направлениях стоят немцы.
— (20)Уйти, конечно, можно, но, поскольку капитан не может самостоятельно двигаться, лучше воспользоваться дрезиной.
(21)Дрезину они нашли под насыпью у разъезда. (22)Бойцы и санитарки ушли, чтобы поднять её и поставить на рельсы.
(23)Мы с Ромашовым остались одни в маленькой мокрой берёзовой роще. (24)Мне трудно рассказать о том, каким был этот день. (25)Мы ждали и ждали без конца.
(26)Уходя, санитарка сунула мне под голову свой заплечный мешок. (27)Очевидно, в мешке были сухари: что-то хрустнуло, когда я кулаком подбил мешок повыше. (28)Ромашов стал ныть, что он умирает от голода, но я прикрикнул на него, и он замолчал.
— (29)Они не вернутся, — нервно сказал он. — (30)Они бросили нас.
(31)Вероятно, у меня было плохое настроение, потому что я вытащил пистолет и сказал Ромашову, что убью его, если он не перестанет ныть. (32)Он замолчал и, кажется, с трудом удержался, чтобы не заплакать.
(33)Плохо было дело! (34)Уже первые сумерки крадучись стали пробираться в рощу, а девушки не возвращались. (35)Разумеется, я и мысли не допускал, что они могли уехать на дрезине без нас, как это подло предполагал Ромашов. (36)Пока лучше было не думать, что они не вернутся.
(37)Лёжа на спине, я незаметно уснул. (38)Когда я открыл глаза, туман лениво бродил между деревьями. (39)Ромашов сидел поодаль в прежней сонно-равнодушной позе. (40)Всё, кажется, было, как прежде, но всё уже было совершенно другим.
(41)Он посмотрел на меня искоса, очень быстро, и я сразу понял, почему мне так неудобно лежать. (42)Он вытащил из-под моей головы мешок с сухарями. (43)Кроме того, он вытащил флягу с водой и пистолет.
(44)Кровь бросилась мне в лицо. (45)Он вытащил пистолет!
— (46)Сейчас же верни оружие, болван!— сказал я спокойно.
— (47)Ты всё равно умрёшь,— сказал он торопливо.
— (48)Тебе не нужно оружие.
— (49)Верни пистолет, если не хочешь попасть под полевой суд. (50)Понятно?
(51)Он стал коротко, быстро дышать:
— Какой там полевой суд! (52)Мы одни, и никто ничего не узнает.
(53)Он уложил мешки и пошёл по направлению к болоту, и через пять минут среди далёких осин мелькала его сутулая фигура.
(54)Оставить меня одного, голодного и безоружного, тяжело раненного в лесу, в двух шагах от расположения немецкого десанта… (55)Он ушёл, что было равносильно убийству, а может быть, даже и хуже.
(По В.А. Каверину*)

* Вениамин Александрович Каверин (1902–1989) — русский советский писатель, драматург и сценарист.

(1)Когда где-нибудь в доме отдыха целый день забиваешь козла или когда в выходной выедешь с ребятами за город и тоже целый день собираешь землянику, то потом, ночью, когда земляника уже давно съедена или костяшки убраны, все равно перед глазами долго еще мелькают красные ягодиночки или белые очочки, и никак от них не избавишься. (2)Так было и сейчас. (3)Что бы я ни делал, в голове моей мерно взлетали лопаты. (4)Лопаты. (5)Лопаты. (6)Лопаты. (7)Они погружались в мягкую глинистую почву, сочно чавкающую под режущим лезвием.(8) Они отрывали комья, цепляющиеся за родной пласт, они несли на себе землю, эти непрерывно движущиеся лопаты, они качали землю в своих железных ладонях, баюкали ее или резали аккуратными ломтями. (9)Лопаты шлепали по земле, били по ней, дробили ее, поглаживали, рубили и терзали, заравнивали и подскребывали ее каменистое чрево. (10)Иногда одна лопата, которой орудовал стоящий глубоко внизу человек, взлетала кверху только до половины эскарпа, до приступочки в стене, оставленной для другого человека, тот подставлял другую свою лопату и ждал, пока нижняя передаст ему свой груз, после чего он взметал свою ношу еще выше, к третьему, и только тот выкидывал этот добытый трудом троих людей глиняный самородок на гребень сооружения. (11) Лопаты, только лопаты, ничего, кроме лопат.
(12) И мы держались за эти лопаты, это было наше единственное орудие и оружие, и все-таки, что там ни говори, а мы отрыли этими лопатами такие красивые, ровные и неприступные ни для какого танка рвы, что сердца наши наполнялись гордостью. (13) Эти лопаты, любовь к ним и ненависть крепко сплотили нас, лопатных героев, в одну семью.
(14)Постепенно, день за днем, я узнавал новых людей на трассе. (15)Теперь я уже знал, что вон там, за леском, показывает небывалые рекорды казах Байсеитов — батыр с лицом лукавым и круглым, как сковорода. (16) Ученые говорят, что нависающие веки У азиатов появились для защиты глаз от ветра и солнца. (17)В таком случае Байсеитов защитился особенно надежно. (18) Я его глаз никогда не видел. (20)Две черточки, и все. (21) Но им гордились, его знали все, и я гордился тоже, что знаю его. (22) Я знал также, что слева от меня работает Геворкян, оператор из кино, знаток фольклора и филателист, а с ним рядом Ванька Фролов, голенастый пекарь, белый, словно непроявленный негатив. (23) Вон частушечник, толстый, как сарделька, Сечкин, он любит показывать фотокарточку своих четырех ребят, похожих друг на дружку, точно капельки. (24) Это вот Киселев, печатник, он хворый, грудь болит. (25)Вот неугомонный шестидесятилетний бабник аптекарь Вейсман. (26) Волосатый гигант Бибрик, задумчивый пожарник Хомяков. (27) Масса ополченцев, такая безликая вначале, распалась для меня на сотни частичек — разных, по-разному интересных, построенных на свой манер каждая. Снег падает, вон его сколько, сугробы, а каждая снежинка откована по-особому — протри глаза!
В эти дни установилась славная, почти летняя погодка, здесь не было затемнения, налетов не было и бомбежек, не было патрулей, ночных дежурств, и все мы немного оздоровились, подзагорели, налились в мускулах. (25)Работали горячо, на совесть, потому что отчаянно верили, что делаем самое главное, помогаем своими руками, своим личным трудом близкому делу победы.
(По В. Драгунскому*)

* Виктор Юзефович Драгунский — русский советский писатель, автор повестей и рассказов.

(1)С детства, со школьной скамьи человек привыкает к сочетанию слов «любовь к родине». (2)Осознаёт он эту любовь гораздо позже, а разобраться в сложном чувстве любви к родине, то есть что именно и за что он любит, дано уже в зрелом возрасте.
(3)Чувство это действительно сложное. (4)Тут и родная культура, и родная история, всё прошлое и всё будущее народа, всё, что народ успел совершить на протяжении своей истории и что ему совершить ещё предстоит. (5)На одном из первых мест в сложном чувстве любви к родине находится любовь к родной природе.
(6)Для человека, родившегося в горах, ничего не может быть милее скал и горных потоков, белоснежных вершин и крутых склонов. (7)Казалось бы, что любить в тундре? (8)Однообразная заболоченная земля с бесчисленными стёклышками озёр, поросшая лишайниками, однако ненец-оленевод не променяет свою тундру ни на какие там южные красоты. (9)Одним словом, кому мила степь, кому — горы, кому — морское, пропахшее рыбой побережье, а кому — родная среднерусская природа, тихие красавицы реки с жёлтыми кувшинками и белыми лилиями, доброе, тихое солнышко маленького города… (10)И чтобы жаворонок пел над полем ржи, и чтобы скворечник— на берёзе перед крыльцом.
(11)Было бы бессмысленно перечислять все приметы русской природы. (12)Но из тысяч примет и признаков складывается то общее, что мы зовём нашей родной природой и что мы, любя, быть может, и море, и горы, любим всё же сильнее, чем что-либо иное на всём белом свете.
(13)Всё это так. (14)Но нужно сказать, что это чувство любви к родной природе в нас не стихийно, оно не только возникло само собой, поскольку мы родились и выросли среди природы, но и воспитано в нас литературой, живописью, музыкой, теми великими учителями нашими, которые жили прежде нас, тоже любили родную землю и передали свою любовь нам, потомкам. (15)Разве не помним мы с детства наизусть лучшие строки о природе Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Алексея Толстого, Тютчева, Фета? (16)Разве оставляют нас равнодушными, разве не учат ничему описания природы у Тургенева, Аксакова, Льва Толстого, Пришвина, Леонова, Паустовского?.. (17)А живопись? (18)Шишкин и Левитан, Поленов и Саврасов, Нестеров и Пластов — разве они не учили и не учат нас любить родную природу?
(19)В ряду этих славных учителей занимает достойное место имя замечательного русского писателя Ивана Сергеевича Соколова-Микитова. (20)Иван Сергеевич прожил долгую и богатую жизнь. (21)Он был моряком, путешественником, охотником, этнографом. (22)Но, главное, он был талантливым и ярким писателем. (23)Последние двадцать лет жизни Соколова-Микитова были связаны с Карачаровом на Волге, где у Ивана Сергеевича в ста шагах от воды, на краю леса был простой бревенчатый домик. (24)Широкая гладь воды, перелески и деревеньки на том берегу, обилие цветов, лесных птиц, грибов — всё это ещё больше сближало писателя с родной природой. (25)Из охотника, как это часто бывает с людьми под старость, он превратился во внимательного наблюдателя, и не только потому, что, скажем, ослабло зрение или рука, но и потому, что проснулось в душе бережное, любовное, воистину сыновнее отношение к русской природе. (26)В эти годы Иван Сергеевич пишет лучшие свои страницы о родной русской природе, о деревьях и птицах, о цветах и зверях.
(27)Добрый и мудрый человек учит нас тому, что природа есть наше не только материальное, но и духовное богатство, знание природы и любовь к ней воспитывают чувство патриотизма, чувство человечности, доброты, развивают чувство прекрасного. (28)Поколения русских людей будут учиться этому у Ивана Сергеевича Соколова-Микитова, как они учатся у Тургенева и Аксакова, у Некрасова и Пришвина, у Паустовского и Леонова.
(По В. А. Солоухину*)

* Владимир Алексеевич Солоухин (1924—1997) — русский советский писатель и поэт, яркий представитель «деревенской прозы».

1) Сергей Митрофанович охмелел или устал шибко. 2) Он сидел в переднем углу, отвалившись затылком на стену, прикрыв глаза. 3) Деревяшка его, вытертая тряпкой, сушилась на шестке русской печи, и без нее было легко ноге, легко телу, а вот сердце все подмывало и подмывало.
4) — Чего закручинился, артиллерист гвардейский? убрав со стола лишнее, подсела к мужу Паня и обняла его.
5) — Спел бы хоть. 6) Редко петь стал. 7) А уж такой мне праздник, такой праздник…
8) Слушай! — открыл глаза Сергей Митрофанович, и где-то в глубине их угадалась боль. 9) Я ведь так вроде бы и не сказал ни разу, что люблю тебя?
10) Паня вздрогнула, отстранилась от мужа, и по лицу ее прошел испуг:
11) — Что ты?! Что ты?! Бог с тобой…
12) — Вот так вот проживешь жизнь, а главного-то и не сделаешь.
13) — Да не пугай ты меня-а-а! Паня привалилась к его груди. 14) Он притиснул ее голову к себе. 15) Затылок жены казался под ладонью детским, беспомощным. 16) Паня утихла под его рукою, ничего не говорила и лица не поднимала, стеснялась, видно.
17) Потом она осторожно и виновато провела ладонью по его лицу. 18) Ладонь была в мозолях, цеплялась за непробритые щеки. 19) Шароховатые вспомнил он. 20) Паня припала к его плечу:
21) — Родной ты мой, единственный! 22) Тебе, чтоб все были счастливые. 23) Да как же устроишь такое?
24) Он молчал, вспоминал ее молодую, придавленную виной. 25) В родном селе подпутал ее старшина катера, с часами на руке, лишил девичества. 26) Она так переживала! 27) Он ни словом, ни намеком не ушиб ее, но в душе все же появилась мужицкая ссадина. 28) Так с нею и на фронт ушел, и только там, в долгой разлуке, рассосалось все, и обида его оказалась столь махонькой и незначительной, что он после и сам себе удивлялся. 29) Видно, в отдалении от жены и полюбил ее, да все открыться стыдился.
30) «Ах, люди, люди! 31) Зачем же с таким-то прятаться! 32) Или уж затаскали слово до того, что и произносить его срамно? 33) Но жизнь-то всякий раз нова, и слово это всякому внове должно быть, если его произносить раз в жизни и не на ветер».
34) — Старенькие мы с тобой становимся, чувствуя под руками заострившиеся позвонки, сказал он.
35) — Ну уж…
36) — Старенькие, старенькие, настаивал он и, отстранив легонько жену, попросил: — Налей-ка по последней. Выпьем с тобой за всех нас, стареньких, и сам себя перебил: — Да нет, пусть за нас другие, коли вспомнят. А мы с тобой за ребятишек. Едут где-то сейчас…
37) Паня проворно порхнула со скамьи, налила рюмки с краями, а когда выпили, со звуком поцеловала его в губы и прикрылась после этого платком.
38) — Эко вас, окаянных! — заворчала Панина мать в сенях. Все не намилуются. Ораву бы детишков, так некогда челомкаться-то стало бы!
39) У Сергея Митрофановича дрогнули веки, сразу беспомощным сделалось его лицо, не пробритое на впалых щеках и под нижней губой, — ударила старуха и самое больное место.
40) «Вечно языком своим долгим болтает! Да ведь что? — хотела сказать Паня. — Детишки, они пока малы хорошо, а потом, видишь вот, — отколупывать от сердца надо…» — Но за многие годы она научилась понимать, что и когда говорить надо.
41) Сергей Митрофанович зажал в горсть лицо и тихо, ровно бы для себя, запел:
Соловьем залетным
Юность пролетела…
42) И с первых же слов, с первых звуков Паня дрогнула сердцем, заткнула рот платком. 43) Она плакала и сама не понимала, почему плачет, и любила его в эти минуты так, что скажи он ей сейчас — пойди и прими смерть — и она пошла бы, и приняла бы смерть без страха, с горьким счастьем в сердце.
44) Он пел, а Паня, не отнимая рук ото рта и плохо видя его сквозь слезы, причитала про себя: «Ой, Митрофанович! Ой, солдат ты мой одноногий!.. Так, видно, и не избыть тебе войну до гробовой доски? Где твоя память бродит сейчас? По каким краям и окопам? Запахали их, окопы-те, хлебом заростили, а ты все тама, все тама…»
45) И когда Сергей Митрофанович закончил песню, она притиснула его к себе, торопливо пробежала губами по его побитым сединою волосам, по лбу, по глазам, по лицу, трепеща вся от благодарности за то, что он есть. 46) Живые волоски на его лице покалывали губы, рождая чувство уверенности, что он и навечно будет с нею.
47) — Захмелел я что-то, мать, совсем, — тихо сказал Сергей Митрофанович. — Пора костям на место. Сладкого помаленьку, горького не до слез.
48) — Еще тую. Про нас с тобой.
49) — А-а, про нас? Ну, давай про нас.
Ясным ли днем,
Или ночью угрюмою…
50) И снова увидел Сергей Митрофанович перед собой стриженых ребят, нарядную, зареванную девчушку, бегущую за вагоном. 51) Эта песня была и про них, только еще вступающих в жизнь, не умеющих защититься от разлук, горя и бед.
52) Старухи на завалине слушали и сморкались. 53) Панина мать распевно и жалостно рассказывала в который уж раз: 54) — В ансамблю его звали, в хор, а он, простофиля, не дал согласия.
55) — Да и то посуди, кума: если бы все по асаблям да по хорам, кому бы тогда воевать да робить?
56) — Неправильные твои слова, Анкудиновна. Воевать и робить каждый человек может, А талан Богом даден. Зачем он даден? Для дела даден. На утешенье страждущих…
57) — И-и, голуба-Лизавета, талан у каждого человека есть, да распоряженье на него не выдано.
58) — Мели!
59) — Чего мели?! Чего мели?! Если уж никаких способностей нету, один талан — делать другим людям добро — все одно есть. Да вот пользуются этим таланом не все. Ой, не все!
(По В. Астафьеву*)

* Виктор Петрович Астафьев (1924—2001) — выдающийся русский прозаик.

Если выйти на мол, встретишь, несмотря на яркое солнце, резкий ветер и увидишь далекие зимние вершины Альп, серебряные, страшные. Но в затишье, в этом белом городке, на набережной, — тепло, блеск, по-весеннему одетые люди, которые гуляют или сидят на скамьях под пальмами, щурясь из-под соломенных шляп на густую синеву моря и белую статую английского короля, в морской форме стоящего в пустоте светлого неба.
Он же сидит одиноко, спиной к заливу, и не видит, а только чувствует солнце, греющее его спину. Он с раскрытой головой, сед, старчески благообразен. Поза его напряженно неподвижная и, как у всех слепых, египетская: держится прямо, сдвинув колени, положив на них перевернутый картуз и большие загорелые руки, приподняв свое как бы изваянное лицо и слегка обратив его в сторону, — все время сторожа чутким слухом голоса и шуршащие шаги гуляющих. Все время он негромко, однообразно и слегка певуче говорит, горестно и смиренно напоминает нам о нашем долге быть добрыми и милосердными. И когда я приостанавливаюсь наконец и кладу в его картуз, перед его незрячим лицом, несколько сантимов, он, все так же незряче глядя в пространство, не меняя ни позы, ни выражения лица, на миг прерывает свою певучую и складную, заученную речь и говорит уже просто и сердечно:
— Merci, merci, mon bon frиre!
«Mon bon frиre…» Да, да, все мы братья. Но только смерть или великие скорби, великие несчастья напоминают нам об этом с подлинной и неотразимой убедительностью, лишая нас наших земных чинов, выводя нас из круга обыденной жизни. Как уверенно произносит он это: mon bon frиre! У него нет и не может быть страха, что он сказал невпопад, назвавши братом не обычного прохожего, а короля или президента республики, знаменитого человека или миллиардера. И совсем, совсем не потому у него нет этого страха, что ему все простят по его слепоте, по его неведению. Нет, совсем не потому. Просто он теперь больше всех. Десница божия, коснувшаяся его, как бы лишила его имени, времени, пространства. Он теперь просто человек, которому все братья…
И прав он и в другом: все мы в сущности своей добры. Я иду, дышу, вижу, чувствую, — я несу в себе жизнь, ее полноту и радость. Что это значит? Это значит, что я воспринимаю, приемлю все, что окружает меня, что оно мило, приятно, родственно мне, вызывает во мне любовь. Так что жизнь есть, несомненно, любовь, доброта, и уменьшение любви, доброты есть всегда уменьшение жизни, есть уже смерть. И вот он, этот слепой, зовет меня, когда я прохожу: «Взгляни и на меня, почувствуй любовь и ко мне; тебе все родственно в этом мире в это прекрасное утро — значит, родствен и я; а раз родствен, ты не можешь быть безчувствен к моему одиночеству и моей беспомощности, ибо моя плоть, как и плоть всего мира, едина с твоей, ибо твое ощущение жизни есть ощущение любви, ибо всякое страдание есть наше общее страдание, нарушающее нашу общую радость жизни, то есть ощущение друг друга и всего сущего!»
Не пекитесь о равенстве в обыденности, в ее зависти, ненависти, злом состязании.
Там равенства не может быть, никогда не было и не будет.
(По И. А. Бунину*)

* Иван Алексеевич Бунин — русский писатель, поэт и переводчик.

— Кто же он?
— Федор Савельевич Конь.
— Неужто?
— Да, тот самый единственный русский зодчий, который торжественно именовался как «государев мастер палатных, церковных и городовых дел». Родился он тут же, под Дорогобужем, а сын его был казначеем этого монастыря. Федор Конь, как вы знаете, построил два великих сооружения-Смоленский кремль и Белый город в Москве, а тут он появился около 1575 года. Мастер скрылся в этот монастырь и начал обстраивать его. Вознесся над лесом собор с громадной центральной главой и четырьмя поменьше, явилась чудо-трапезная, о которой мы уже говорили, колокольня в шестерик с огромными арочными проемами и шлемовидным завершением. Характер кладки, стилевые приемы, зодческий почерк в сочетании с документами и биографическими данными Федора Коня убедили меня в том, что именно он, этот великий русский зодчий, создал на своей родине еще один бессмертный памятник мастерства, искусства и духа, который еще при его жизни считался лучшим архитектурным комплексом Московского государства… Белый город Федора Коня безвозвратно исчез, поэтому так важно было сохранить Болдинский монастырь!
Жадно оглядев окрестности, я ничего не увидел-ни куполов, ни каменного шатра, ни колокольни… Но вот за прудом показалась низкая серо-белая стена и внутри ее что-то неопределенное и бесформенное-какое-то приземистое, свежего кирпича строение, деревянные навесики, груды старого камня, и в центре всего возвышалась гора, поросшая зеленой травой.
— Хорошо видите?-спросил Петр Дмитриевич, приостановившись на плотине.
— Да, — поперхнулся я.
— Они взорвали тут все!-крикнул он, и руки его, сжавшие набалдашник палки, побелели в суставах.
— Зачем? — растерянно спросил я, хотя хорошо знал, зачем фашисты планомерно и целенаправленно уничтожали памятники старины; затем, чтобы уничтожить этот предмет нашей национальной гордости, лишить нас исторической памяти, унизить презрением, запугать чудовищной аморальностью и даже обеднить в какой-то мере материально, потому что хорошо знали-мы все это будем когда-нибудь восстанавливать!
В тот болдинский день я узнал, что варварское уничтожение собора Федора Коня в 1943 году было также актом бессильной злобы и мстительности — в бывшем монастыре располагался штаб партизанских соединений этого района Смоленщины. В крохотном музейчике, еще с двадцатых годов хранящем несколько экспонатов, некогда собранных П. Д. Барановским, лежат на полках партизанские пулеметы, гранаты, висят портреты патриотов-партизан. Краткий отчет о действиях одного из соединений, которым командовал Герой Советского Союза Сергей Гришин: взорвано около ста мостов, пущено под откос 295 паровозов и 8486 вагонов с грузами, уничтожено более двадцати тысяч гитлеровцев…
Окруженные в монастыре партизаны сражались до последнего патрона. Оставшихся в живых согнали к стене Троицкого собора и расстреляли из пулеметов. На этом месте стоит сейчас скромный обелиск, но если думать о священной Вечной памяти, то должно восстать из праха все окружающее его!
Петр Дмитриевич, хватаясь руками за будылья, карабкается на гору камня и ждет, когда поднимутся остальные. Смотрит невидящими глазами вокруг, но у меня такое ощущение, что видит он все лучше других. Так оно и было, потому что никто из нас не видел архитектурного ансамбля Болдина целым, не входил в собор, не поднимался на колокольню.
— Старая Смоленская дорога — вот она, вдоль стены тянется, — показывает он рукой. — Стена имела четыре угловые башни… А там, у главных ворот, смоленские студенты выложили часть стены. Хорошая работа! Ну а мы общими усилиями трапезную возвели заново по моим ранним обмерам. Очередь колокольни. Первый ярус, как видите, готов… Видите блоки под навесами? Они добыты из такой же горы развалин, пронумерованы, и каждый уже знает свое место. Будем поднимать эти куски старой кладки и вклеивать… Собор был взорван умелыми разрушителями, однако огромные куски стен упали целехонькими-Федор Конь делал раствор доброго замеса! Все фрагменты поставим на место…
(По В. А. Чивилихину*)

* Владимир Алексеевич Чивилихин — русский советский писатель, эссеист и прозаик, журналист.

(1) Часто я спрашиваю себя, когда думаю о занятии литературой: когда же это началось? (2) И как это вообще начинается? (3) Что впервые заставляет человека взять в руки перо, чтобы не выпускать его до конца жизни? (4) Труднее всего вспоминать, когда это началось. (5) Очевидно, писательство возникает в человеке, как душевное состояние, гораздо раньше, чем он начинает исписывать стопы бумаги. (6) Возникает ещё в юности, а может быть, и в детстве.
(7) В детстве и юности мир существует для нас в ином качестве, чем в зрелые годы. (8) В детстве горячее солнце, гуще трава, обильнее дожди, темнее небо и смертельно интересен каждый человек.
(9) Для детей каждый взрослый кажется существом немного таинственным — будь это плотник с набором фуганков, пахнущих стружкой, или учёный, знающий, почему трава окрашена в зелёный цвет.
(10) Поэтическое восприятие жизни, всего окружающего нас — величайший дар, доставшийся нам от детства. (11) Если человек не растеряет этот дар на протяжении долгих трезвых лет, то он поэт или писатель. (12) В конце концов, разница между ними невелика. (13) Ощущение жизни как непрерывной новизны — вот та плодородная почва, на которой расцветает и созревает искусство. (14) Когда я был гимназистом, я, конечно, писал стихи, такое множество стихов, что за месяц исписывал толстую общую тетрадь. (15) Стихи были плохие — пышные, нарядные и, как мне тогда казалось, довольно красивые. (16) Сейчас я забыл эти стихи. (17) Помню только отдельные строфы. (18) Например, такие:
О, срывайте цветы на поникших стеблях!
(19) Тихо падает дождь на полях.
(20) И в края, где горит дымно-алый осенний закат,
Пожелтелые листья летят…
(21) Но это ещё милость. (22) Чем дальше, тем больше я нагромождал в стихах всяческие, даже бессмысленные, красивости:
И опалами блещет печаль о любимом Саади
На страницах медлительных дней.
(23) Почему печаль «блещет опалами» — этого ни тогда, ни сейчас я объяснить не могу. (24) Просто меня увлекало самое звучание слов. (25) Я не думал о смысле. (26) Больше всего я писал стихов о море. (27) В ту пору я его почти не знал. (28) Это не было определённое море — не Чёрное, не Балтийское и Средиземное, а праздничное «море вообще». (29) Оно соединяло всё разнообразие красок, все преувеличения, всю безудержную романтику, лишённую подлинных людей, времени и реального географического пространства. (30) Тогда эта романтика окружала в моих глазах земной шар, подобно плотной атмосфере.
(31) Это было пенистое, весёлое море — родина крылатых кораблей и отважных мореплавателей. (32) Изумрудами горели на его берегах маяки. (33) В портах ключом била беззаботная жизнь. (34) Смуглые женщины неслыханной прелести были ввергнуты по моей авторской воле в кипение жестоких страстей. (35) В стихах и неясном волнении прошла большая часть моей бедной и по сути довольно горькой молодости. (36) Вскоре я бросил писать стихи. (37) Я понял, что это мишура, цветы из хорошо раскрашенных стружек, сусальная позолота. (38) Вместо стихов я написал свой первый рассказ. (39) У него была своя история.
(По К. Г. Паустовскому*)

* Константин Георгиевич Паустовский (1892–1968) — известный русский советский писатель, классик отечественной литературы.

(1)Отработав своё время на почте, она по первому морозцу бежала на лекции и поскользнулась. (2)И, несмотря на природную грациозность и отточенную танцами ловкость, грохнулась так, что осталась сидеть на тротуаре, глядя, как распухает щиколотка. (3)Несколько проходящих парней легко подхватили Дину, отнесли в ближайшую поликлинику.
— (4)Такие ноги надо беречь, — ворчливо заметил врач. (5)Он был молод, очень серьёзен, в словах не чувствовалось пошлости, и Дина начала краснеть. (6)Доктор оказал помощь и велел подождать. (7)А через час вызвал такси, отвёз в общежитие и довёл до комнаты.
— (8)Я приду через три дня. (9)Ногу постарайтесь не беспокоить. (10)И вышел. (11)А она глядела в потолок и улыбалась, пока не пришла соседка по комнате. (12)И Дина немедленно рассказала, какой доктор замечательный, как он смущается, какой он серьёзный и наверняка очень талантливый.
(13)Доктор… (14)Пора уже назвать его, как его вскоре начала называть Дина.
(15)Так вот, доктор Боря ходил каждый день, сам делал компрессы и массаж, но говорил мало, и Дина трещала за двоих. (16)Болтала, потому что смущалась, ощущая, что всё глубже утопает в не очень ещё ясном для неё чувстве, а доктор молчал по той же причине. (17)Но когда нога окончательно поправилась, вздохнул.
— (18)Ну вот. (19)Я вам больше не нужен.
— (20)Почему? — Дина покраснела и тут же продолжила: — Я думаю… (21)То есть мне кажется, что одной вечером мне ходить нельзя. (22)Например, в кино.
(23)Он улыбнулся, словно осветившись изнутри.
…(24)За три дня до свадьбы купил обручальные кольца, но выглядел столь мрачным, что Дина встревожилась.
— (25)Что-нибудь с мамой?
— (26)Нет, нет, всё в порядке.
— (27)На тебе лица нет, Боренька.
— (28)Всё в порядке, — с ноткой раздражения повторил он. — (29)Извини, я сегодня должен уйти пораньше, а завтра дежурю, так что…
(30)Встретиться решили в двенадцать в сквере у Большого театра. (31)И без пятнадцати двенадцать сияющая и очень похорошевшая Дина появилась там в подвенечном наряде с целой свитой друзей и подружек. (32)Растроганные пенсионеры уступили скамейку; невесту усадили в центре, и девочки весело и чуть завистливо щебетали вокруг. (33)В двенадцать он не пришёл. (34)Зато пришли ребята с параллельных потоков, и все принялись ещё больше шутить и смеяться. (35)Только стали чаще поглядывать на часы. (36)И Дина тоже смеялась, но уже чуть напряжённее. (37)Он не пришёл и в час. (38)Шутили уже не все, но все ещё улыбались. (39)Даже невеста. (40)А в половине второго троих отрядили во Дворец, поскольку кто-то предположил, что жених мог по рассеянности всё перепутать. (41)Не появился он и в два. (42)В три они перестали шутить и молча просидели ещё почти два часа. (43)А потом Дина вдруг вскочила и помчалась в метро.
— (44)Где Борис? — удивлённо воззрился на неё главврач поликлиники. — (45)Наверное, к Индии подлетает. (46)Он ведь давно подал документы, а оформили его три дня назад. (47)Знаете, как у нас бывает? (48)То ждёшь месяцами, то — вылетайте немедленно.
(49)А ведь он и вправду уже любил её. (50)Нет, нет, в нём ничего не было от классического Подколёсина, он не сбежал от своей суженой. (51)Он просто улетел к новому месту работы, которого так долго добивался и куда его так долго оформляли. (52)Оформили одного, свободного, холостого, и доктор Боря провёл тяжкую ночь. (53)Что делать: отказаться от мечты или от любви? (54)Сказать Дине, что он уедет сейчас, а она оформится потом, после университета? (55)А оформят ли её?
(56)Он не дежурил за два дня до свадьбы: он считал. (57)Взвешивал все «за» и «против», все плюсы и минусы и явился за сутки к невесте, уже имея билет до Калькутты.
(58)Не знаю, где и что именно она достала и сколько выпила, но спасли её с трудом. (59)Месяца два лежала в больнице, полгода в психиатрической лечебнице. (60)Потом выписали, но ни в университет, ни к матери в Пермь она не вернулась.
(По Б. Л. Васильеву*)

* Борис Львович Васильев — русский советский писатель и сценарист.

(1)Прокопия Ивановича привезли в больницу глубокой ночью. (2)Его провожала жена. (3)Ввалившиеся глаза больного взывали к участию.
(4)Сухие с синевой губы еле могли шевелиться.
— (5)Прасковьюшка, умру я, наверное. (6)Чего не так— прости…
(7)Маленькая седовласая женщина с лицом, испещрённым морщинками, коснулась рукой его лица.
— (8)Что ты, Пронюшка,— заплакала женщина.
(9)Потом, когда затих шум лифта, увозящего Прокопия Ивановича
в палату, она вытерла глаза и ушла из больницы, тихо закрыв за собой дверь, будто боясь разбудить тех, с кем теперь её муж. (10)Хирург, осмотрев больного, нашёл его состояние безнадёжным.
— (11)Катастрофа в животе. (12)Лёгочно-сердечная недостаточность. (13)Вряд ли старик доживёт до утра,— сказал он сестре.— (14)Поставьте капельницу с глюкозой, сердечными, витаминами. (15)Дайте кислород. (16)До утра больной дожил, и хирург принял решение оперировать Прокопия Ивановича, хотя отчётливо понимал, какому огромному риску подвергал его жизнь. (17)Но другого выхода не было.
(18)Операция шла долго. (19)Хирургу не раз вытирали потный лоб. (20)Больной лежал в забытьи под действием наркоза. (21)В вену его руки медленно, капля за каплей, вливалась живительная жидкость. (22)А Прасковья Андреевна, измученная бессонной ночью и плохими мыслями, уже сидела в вестибюле больницы.
(23)После окончания операции хирург огорчил её:
— Не стану скрывать: положение серьёзное, хотя сделано всё, что в наших силах. (24)Прошу Вас, если можете, помогите нам, поухаживайте за ним,— добавил он.
— (25)Ладно…— только и промолвила Прасковья Андреевна.
(26)В палате Прокопий Иванович лежал неподвижно, с закрытыми глазами, ни на что не реагировал. (27)Лицо его было бледным, дыхание еле заметным.
— (28)Пронюшка, как ты?
— (29)Это ты, Прасковьюшка?— и опять сделался ко всему безучастным.
(30)Несколько дней подряд, с утра и до позднего вечера, была она с ним. (31)Ложечку водички даст, чтобы во рту не сохло, чёлочку причешет, чтобы на глаза не спускалась, умоет, подушку другой, холодной стороной повернёт.
— (32)Вот так… (33)Хорошо-то как будет!
(34)Потом сядет возле него, руку его в свою возьмёт. (35)В одну руку Прокопия Ивановича беспрестанно поступали лекарства, по другой текла любовь Прасковьи Андреевны. (36)Больному становилось лучше. (37)На пятый день хирург осматривал Прокопия Ивановича раньше, чем пришла Прасковья Андреевна. (38)На теле его он увидел старые рубцы и теперь решил спросить:
— Что это у Вас?
— (39)Немец…
— (40)Наверное, награды есть?
— (41)А как же: от воротника до пояса!
— (42)А что-то сегодня жены не видно. (43)Не придёт?
— (44)Придёт… (45)Пусть-ка не придёт!— и стукнул кулаком по краю кровати.
(46)Радость охватила хирурга от этих слов и жеста больного. (47)Он увидел в них знамение выздоровления Прокопия Ивановича: мужчина, только чувствуя силу, может показать другому, какую власть он имеет над своей женой.
(48)Вечером хирург снова зашёл в палату. (49)Прокопий Иванович улыбался. (50)Его рука опять покоилась в руке Прасковьи Андреевны. (51)Старый врач знал о великом целительном свойстве любви: как цветок наливается соком от солнца, так больной человек оживает от любви. (52)Недаром для борьбы за жизнь Прокопия Ивановича он взял себе в союзницы маленькую седовласую женщину. (53)Любовь её он заметил ещё в ту ночь, когда принимал больного, показавшегося ему безнадёжным.
(По Н. И. Батыгиной*)

* Надежда Ивановна Батыгина (1919 — 1990)— хирург, кандидат медицинских наук, писатель.

(1)Был осенний серенький день в конце листопада. (2)И на строение серенькое. (3)Я доехал на трамвае в Тимирязевский парк прогуляться. (4)Пустынно было в парке и тихо. (5)Только ворона на сухом дереве воевала с куриной костью. (6)И вдруг из леса через дорогу в пяти шагах от меня проследовал заяц. (7)Он не бежал, а тихо подпрыгивал, удостоив меня лишь косым взглядом. (8)Тут же он остановился в двух шагах от меня, поскрёб за ухом длинной зад ней ногой и тихо-мирно упрыгал в кусты. (9)Эко событие, скажете. (10)Однако настроение у меня сразу переменилось. (11)Я шёл, посвистывая, вспоминал зайца, представляя, что он сейчас делает. (12)Дома за чаем опять его вспомнил. (13)И было на душе хорошо и тепло.
(14)Явление это обычное. (15)Пойдёшь с рюкзаком за город и, если ничего живого за день не усмотрел, возвращаешься хоть и довольный ходьбой, но всё-таки чувствуешь: чего-то важного не было. (16)Этим важным может быть утка, с треском и кряканьем взлетевшая из-под ног с маленького пруда. (17)Это могут быть увлекательные сцены поединка двух летунов — стрекозы и сороки. (18)Или кабан пробежал близко, показывая лишь спину по верх бурьянов. (19) Или вдруг в бинокль увидел: дятел таскает птенцам в дуплянку не личинок, а созревшие ягодки земляники. (20)Всё это даёт день пешей прогулки в лес… (21)Всё живое, тесно переплетённое множеством связей, являет собою чудо с названи ем Жизнь, очень возможно, единственную в бескрайней Вселен ной, и всякое проявление жизни даёт ощущение радости бытия. (22)Из всех человеческих ценностей главная — сама жизнь с восходом солнца, с облаками, пением птиц, кваканьем лягушек, трюканьем сверчка и шелестом трав. (23)Удалите всё это из жизни или по нерадивости потеряйте (это возможно при варварском отношении человека к Природе), и жизнь потеряет краски и главный источник радости. (24)Жизнь в окружении только автомобилей, компьютеров, самолётов, телевизоров, пейджеров станет для человека невыносимой. (25)Впрочем, до этой точки, не заботясь о сохранении живого мира, человек вряд ли и доживёт.
(По В. Пескову*)

* Песков Василий Михайлович (род. в 1930) — российский писатель, журналист, путешественник.

(1)У каждого, даже самого серьёзного человека, не говоря, конечно, о мальчишках, есть своя тайная и немного смешная мечта. (2)Была такая мечта и у меня, — обязательно попасть на Боровое озеро.
(3)От деревни, где я жил в то лето, до озера было всего двадцать километров. (4)Все отговаривали меня идти, — и дорога скучная, и озеро как озеро, кругом только лес, сухие болота да брусника. (5)Картина известная! (7)— Чего не видал? (8)Народ какой пошёл суетливый, хваткий, господи! (9)Всё ему, видишь ли, надо своей рукой цопнуть, своим глазом высмотреть! (10)А что ты там высмотришь? (11)Один водоём. (12)И более ничего!
(13)Но я всё-таки пошёл на озеро. (14)Со мной увязались двое деревенских мальчишек, — Лёнька и Ваня.
(15)Мы поднялись по изволоку и вошли в дубовый перелесок. (16)Тотчас нас начали заедать рыжие муравьи. (17)Они облепили ноги и сыпались с веток за шиворот. (18)Десятки муравьиных дорог, посыпанных песком, тянулись между дубами и можжевельником. (19)Иногда такая дорога проходила, как по туннелю, под узловатыми корнями дуба и снова подымалась на поверхность. (20)Муравьиное движение на этих дорогах шло непрерывно. (21)В одну сторону муравьи бежали порожняком, а возвращались с товаром — белыми зёрнышками, сухими лапками жуков, мёртвыми осами и мохнатой гусеницей.
(22)— Суета! — сказал Ваня. (23)— Как в Москве.
(24)Сначала мы прошли через песчаное поле, заросшее бессмертником и полынью.
(25)Потом выбежали нам навстречу заросли молоденьких сосен. (26)Высоко в солнечных косых лучах перепархивали, будто загораясь, синие сойки. (27)Чистые лужи стояли на заросшей дороге, и через синие эти лужи проплывали облака.
(28)— Вот это лес! — вздохнул Лёнька. (29)— Ветер задует, и загудят эти сосны, как колокола.
(30)Потом сосны сменились берёзами, и за ними блеснула вода.
(31)— Боровое? — спросил я.
(32)— Нет. (33)До Борового ещё шагать и шагать. (34)Это Ларино озерцо. (35)Пойдём, поглядишь в воду, засмотришься.
(36)Солнце блестело в тёмной воде. (37)Под ней лежали древние дубы, будто отлитые из чёрной стали, а над водой, отражаясь в ней желтыми и лиловыми лепестками, летали бабочки…
(38)От озерца мы вышли на лесную дорогу, которая привела нас к прогретому до корней берёзовому и осиновому мелколесью. (39)Деревца тянулись из глубокого мха. (40)Через болотце вела узкая тропа, она обходила высокие кочки, а в конце тропы чёрной синевой светилась вода — Боровое озеро. (41)Тяжёлый глухарь выскочил из-за кочки и побежал в мелколесье, ломая сушняк.
(42)Мы вышли к озеру. (43)Трава выше пояса стояла по его берегам. (44)Вода поплёскивала в корнях старых деревьев. (45)Острова белых лилий цвели на воде и приторно пахли. (46)Ударила рыба, и лилии закачались.
(47)— Вот красота! — сказал Ваня. (48)— Давайте будем здесь жить, пока не кончатся наши сухари.
(49)Я согласился. (50)Мы пробыли на озере два дня: видели закаты и сумерки и путаницу растений, возникавшую перед нами в свете костра, слышали крики диких гусей и звуки ночного дождя. (51)Он шёл недолго, около часа, и тихо позванивал по озеру, будто протягивал между чёрным небом и водой тонкие, как паутина, дрожащие струнки.
(52)Вот и всё, что я хотел рассказать. (53)Но с тех пор я никому не поверю, что есть на нашей земле места скучные и не дающие никакой пищи ни глазу, ни слуху, ни воображению, ни человеческой мысли.
(54)Только так, исследуя какой-нибудь клочок нашей страны, можно понять, как она хороша и как мы сердцем привязаны к каждой её тропинке, роднику и даже к робкому попискиванию лесной пичуги.
(По К.Г. Паустовскому*)

* Константин Георгиевич Паустовский — известный русский советский писатель, классик отечественной литературы.

Я позвонил в дверь своей квартиры, и когда вошел, во всем доме погас свет.
Двор-колодец погрузился во мрак, встал лифт, перестали дребезжать и петь звонки, кухня лишилась привычного зудения холодильника, умолк телефон его по новой моде тоже питало электричество. У подъезда встала машина охраны — милиционеры при свете плафона играли в салоне в карты и вполглаза приглядывали за входной дверью — отключившаяся сигнализация дала сигнал тревоги.
На лестницах заколыхались тени, а в глубине окон, как в пещерах, засветились лучики свечей. Соседи по площадке сказали, что аварийка работает на Петроградской стороне, будет у нас на Васильевском не раньше, чем через час.
Ужинали при свечах.
В доме было непривычно тихо, и когда мы пили чай, вскипяченный в ковшичке на газе, я загляделся на свечу и порадовался. Молчал телевизор, молчал телефон, не урчала посудомоечная машина, не громыхала дверь лифта.
В тихом полумраке обнаружилась своя таинственная прелесть, и когда я внес свечу в кабинет, по корешкам книг пробежала загадочная улыбка-тень. Я взял одну наугад, и, пристроив подсвечник на круглый столик, принялся листать. И думал о том, что вспыхни сейчас люстра над головой, залейся коридор ярким светом и закричи голосом рекламного зазывалы телевизор на кухне, — я огорчусь: мне хотелось длить уютный полумрак и наслаждаться вынужденным молчанием телефона. Потрескивала свеча, навевая настроение вполне философское.
Вошла жена с дочкой, сели на диван, и я отложил книгу. Они напомнили мне ребятню у ночного костра, когда отблеск огня ложится на лица и водит за спинами густые черные тени.
И вдруг из теплого свечного уюта генетическая память бросила меня в другую крайность. Я помолчал и спросил, могут ли мои женщины представить себе блокаду Ленинграда. Нет света, газа, еды. Замерз водопровод. В доме холоднее, чем на улице. На лестнице, возле застывших батарей, лежат припорошенные снегом трупы. Из черной тарелки репродуктора тикает метроном. Слабость, туман в голове. И дом сотрясается от близких разрывов бомб или снарядов…
Полумрак создавал ощущение, что все это рядом, близко, и жена с дочерью дружно передернули плечами.
Мы стали говорить о другом, о чем давно не говорили, и просидели с полчаса при оранжевом огоньке свечки. Вернулся из института сын и, пройдя темным коридором, присоединился к нашей компании, потирая с мороза руки и блестя глазами. И я думал о том, что мы часто ругаем судьбу за ее немилость к нам, но редко благодарим за наши удачи. И спим в теплых кроватях, пьем по утрам кофе с булочкой, равнодушно смотрим, как рекой льется кровь в телевизоре, гремят выстрелы, но отними у нас, городских, хотя бы свет или тепло, и жизнь покажется до ужаса несправедливой.
Мы вновь вернулись к теме блокады, и жена сказала, что тогда у людей была злость на врага и стремление к общей победе, — они не давали пасть духом и придавали силы.
А сейчас… — жена пожала плечами. — Какая сейчас может быть общая победа?.. Всяк сам по себе… Скажи спасибо, если еще свет починят.
Вспыхнул свет, и я мысленно сказал спасибо. Мы разбрелись по квартире смотреть телевизор, звонить по телефону, щелкать клавишами компьютера… И мне долго вспоминалась горящая в темноте свеча и отблеск огонька на лицах домочадцев.
(По Д. Н. Каралису*)

Ночь шла в редкой артиллерийской перестрелке; над городом сиял страшный, обнажающий свет врага, и до утренней зари было еще далеко.
Наутро снова будет бой. Одинцов ожидал его с желанием: все равно нет жизни сейчас на свете и надо защищать добрую правду русского народа нерушимой силой солдата. «Правда у нас, — размышлял краснофлотец над спящими товарищами. — Нам трудно, у нас болит душа. А фашист, он действует для одного своего удовольствия — то пьян напьется, то девушку покалечит, то в меня стрельнет. А нас учили жить серьезно, нас готовили к вечной правде, мы Ленина читали. Только я всего не прочитал еще, прочту после войны. Правда есть, и она записана у нас в книгах, она останется, хотя бы мы все умерли. А этот бледный огонь врага на небе и вся фашистская сила — это наш страшный сон. В нем многие помрут, не очнувшись, но человечество проснется, и будет опять хлеб у всех, люди будут читать книги, будет музыка и тихие солнечные дни с облаками на небе, будут города и деревни, люди будут опять простыми и душа их станет полной».
И Одинцову представилась вдруг пустая душа в живом, движущемся мертвяке, и этот мертвяк сначала убивает всех живущих, а потому теряет самого себя, потому что ему нет смысла для существования и он не понимает, что это такое, он пребывает в постоянном ожесточенном беспокойстве.
Одинцов стоял один на откосе шоссе и глядел вперед, в смутную сторону врага. Он оперся на винтовку, поднял воротник шинели и думал и чувствовал все, что полагается пережить человеку за долгую жизнь, потому что не знал, долго или коротко ему осталось жить, и на всякий случай обдумывал все до конца.
Потом воображение, замена человеческого счастья, заработало в сознании Одинцова и начало согревать его. Он видел, как он будет жить после войны. Он окончит музыкальную школу при филармонии, где он учился до войны, и станет музыкантом. Он будет пианистом, и если сумеет, то и сам начнет сочинять новую музыку, в которой будет звучать потрясенное войной и смертью сердце человека, в которой будет изображено новое священное время жизни.
Одинцов посмотрел на товарищей: спят Цибулько и Паршин, спит Красносельский, раненный в грудь насквозь; навеки уснул комиссар. Плохо им спать на жесткой земле: не для такого мира родили их матери и вскормил народ, не для того, чтобы кости отрывали от тела их живых детей. Одинцов вздохнул: много еще работы будет на свете и после войны, после нашей победы, если мы хотим, чтобы мир стал святым и одушевленным, если мы хотим, чтобы сердце красноармейца, разорванное сталью на войне, не обратилось в забытый прах…
К рассвету прибыли на машине политрук Фильченко и полковой комиссар Лукьянов; они привезли с собой боеприпасы, вооружение и пищевые продукты.
Лукьянов осмотрел позицию и увез с собой в город тело Поликарпова, пообещав наутро снова приехать на этот участок. Фильченко велел Одинцову лечь отдохнуть, потому что невыспавшийся боец — это не работник на войне.
— Иди ляжь! — сказал Фильченко. — В шубе — не пловец, в рукавицах — не косец, а сонный — не боец.
Одинцов лег в канаву возле разоспавшегося, храпящего Красносельского,приспособился к земле и уснул: он не очень хотел спать, но, раз надо было, он уснул.
Рассвело. Николай Фильченко переложил своих бойцов поудобнее, чтобы у них не затекли во сне руки, ноги и туловище. Когда он их ворочал, они бормотали ему ругательства, но он укрощал их:
— Так удобней будет, голова! Мать во сне увидишь.
Он и сам бы сейчас, хоть во сне, поглядел бы на свою мать и дорого бы дал, чтобы обнять еще раз ее исхудавшее тело и поцеловать ее в плачущие глаза.
Наступила тишина. Далекие пушки неприятеля и наших кораблей, и до того уже бившие редко, вовсе перестали работать, светильники над Севастополем угасли, и стало столь тихо, что трудно было ушам, и Фильченко расслышал плеск волны о мол в бухте. Но в этом безмолвии шла сейчас напряженная скорая работа мастеровых войны — механиков, монтеров, слесарей, заправщиков, наладчиков, всех, кто снаряжает боевые машины в работу.
(По А. П. Платонову*)

* Андрей Платонович Платонов — русский, советский писатель, поэт, публицист, драматург, сценарист, журналист, военный корреспондент и инженер.

— (1)Танки пошли, лейтенант! — крикнул Щербак. (2)Саня Малешкин даже не успел сообразить, что ему делать, как в наушниках раздался отрывистый и совершенно незнакомый голос комбата: «Вперёд!»
— (3)Вперёд! — закричал Саня и прилип к панораме.
(4)Внезапно справа и слева захлопали пушки. (5)Выстрелы звучали резко и сухо, как будто где-то поблизости кололи дрова. (6)Танк лейтенанта Доронина тоже начал стрелять. (7)Саня приказал Щербаку отъехать в сторону и открыть огонь.
(8)Саня, в сущности, плохо понимал, что происходит. (9)Комбат приказал не вырываться вперёд и двигаться за танками в ста метрах. (10)Щербак же повис на хвосте впереди идущей машины. (11)Тридцатьчетвёрка шла зигзагами, стреляя на ходу. (12)За ней тоже зигзагами вёл самоходку Щербак. (13)Саня не видел поля боя: мешала тридцатьчетвёрка. (14)Он приказал Щербаку отстать или свернуть в сторону. (15)Щербак, не ответив, продолжал плестись за танком.
(16)Вдруг суматошно закричали солдаты-десантники. (17)Саня метнулся к люку: автоматчики скатывались с машин. (18)Перед самоходкой на одной гусенице вертелся танк. (19)Механик-водитель пытался вывалиться из люка, но за что-то зацепился, повис и тоже вертелся вместе с машиной и дико кричал. (20)Из башни вырвался острый язык огня, окаймлённый чёрной бахромой, и танк заволокло густым смолистым дымом. (21)Ветер подхватил дым и тёмным лохматым облаком потащил по снегу в село.
«(22)Что же я стою? (23)Сейчас и нас так же… — мелькнуло в голове Малешкина. — (24)Надо двигаться…»
— (25)Вперёд, Щербак!
(26)Щербак повернулся к Малешкину. (27)Саня не узнал своего водителя. (28)У него в эту минуту лицо было без кровинки, словно высеченное из белого камня.
— (29)Вперёд, Гриша! (30)Вперёд, милый! (31)Нельзя стоять! — упрашивал Саня.
(32)Щербак не пошевелился. (33)Малешкин вытащил из кобуры пистолет.
— (34)Вперёд, гад, сволочь, трус! — кричали на водителя наводчик с заряжающим.
(35)Щербак смотрел в дуло пистолета, и страха на его лице не было. (36)Он просто не понимал, чего от него хотят. (37)Саня выскочил из машины, подбежал к переднему люку и спокойно приказал:
— Заводи, Щербак.
(38)Щербак послушно завёл. (39)Саня, пятясь, поманил его на себя. (40)Самоходка двинулась.
— (41)За мной! — закричал младший лейтенант Малешкин и, подняв пистолет, побежал по снегу к селу.
(42)В эту минуту Саня даже не подумал, что его легко и так просто могут убить. (43)Одна мысль сверлила его мозг: «Пока горит танк, пока дым — вперёд, вперёд».
(44)В небо взлетела зелёная ракета — танки повернули назад. (45)Малешкин не видел этой ракеты. (46)Он бежал не оглядываясь. (47)Он видел только село. (48)Там фашисты… (49)Их надо выбить! (50)Таков был приказ. (51)И он этот приказ выполнял.
(52)Пригнувшись, он бежал и бежал. (53)Бежать по присыпанной снегом пашне было очень тяжело. (54)Ломило спину, рубашка прилипла к телу, пот заливал глаза. (55)”Только бы не упасть, только бы не упасть”. (56)Он оглянулся. (57)Самоходка наступала ему на пятки. (58)Саня побежал быстрее.
— (59)Лейтенант, лейтенант! — услышал он голос Щербака. — (60)Садись, я сам поеду. (61)Теперь не страшно.
…(62)Закончился бой. (63)Горели вражеские танки. (64)Полковник Дей слез с танка и ехидно спросил:
— А почему вы, Малешкин, в село впереди машины бежали?
(65)Саня не знал, что ответить. (66)Сказать правду — значит, с головой выдать Щербака. (67)Полковник Дей в ожидании ответа с любопытством разглядывал Малешкина.
(68)Саня поднял на полковника глаза и виновато улыбнулся:
— Очень замёрз, товарищ полковник, вот и побежал, чтоб согреться.
(69)Поверил ли словам Малешкина Дей, трудно сказать. (70)Только вряд ли. (71)Он повернулся к Беззубцеву и скрипучим, железным голосом приказал:
— Комбат, доложите в свой штаб, чтобы Малешкина представили к Герою, а экипаж — к орденам. — (72)И, уловив в глазах комбата удивление, ещё жёстче проскрипел:
— Да, именно к Герою. (73)Если б не Малешкин, кто знает, чем бы всё это кончилось!
(74)Полковник Дей резко повернулся и пошёл своей прыгающей, птичьей походкой.
(По В. А. Курочкину*)

* Виктор Александрович Курочкин (1923–1976) — русский писатель советского периода.

(1)Весь в пару, надвинулся к перрону поезд. (2)Обындевелые крыши вагонов, натёки льда с крыш, белые слепые окна. (3)И словно это поезд нанёс с собой ветер: помело с крыши вокзала, закружило. (4)В снежном вихре, в пару отчаянно метались люди от дверей к дверям, из последних сил бежали вдоль состава.
(5)Каждый раз вот так бегают с вещами, с детишками, а везде всё закрыто, ни в один вагон не пускают.
(6)Санитар, стоявший рядом, тоже смотрел.
— (7)Вот бы Гитлера сюда этого! (8)Сам-то он в тепле сидит.
(9)А народу такие мучения принимать… (10)Да с детишками…
(11)И зябко ёжился, будто уже совсем замёрз.
(12)Глупым показался Третьякову этот разговор. (13)Срывая на санитаре зло, потому что ему тоже было жаль метавшихся по морозу баб, которых гнали от поезда, сказал:
— Что ж, по-твоему, захотел какой-то Гитлер — и война началась? (14)Захотел — кончилась?
(15)И сам от своего командирского голоса распрямился под халатом. (16)Санитар враз поскучнел, безликим сделался.
— (17)Не я ж захотел, — бормотал он себе под нос, переходя к другому окну. — (18)Или мне моя нога лишней оказалась?
(19)Третьяков посмотрел ему вслед, на один его сапог и на деревяшку. (20)Что ему объяснишь? (21)Не приставишь оторванную ногу и не объяснишь. (22)А самое главное, что и себе не всё объяснишь.
(23)В школе со слов учителей он знал, как и почему возникают войны, и успешно отвечал на отметку. (24)И их неизбежность при определённых условиях тоже была объяснима и проста. (25)Но тому, что он повидал за эти годы, не было лёгких объяснений. (26)Ведь сколько раз бывало уже: кончались войны, и те самые народы, которые только что истребляли друг друга с такой яростью, как будто вместе им нет жизни на земле, эти самые народы жили потом мирно и ненависти никакой не чувствовали друг к другу.
(27)Так что же, способа нет иного прийти к этому, как только убив миллионы людей? (28)Какая надобность не для кого-то, а для самой жизни в том, чтобы люди, батальонами, полками, ротами погруженные в эшелоны, спешили, мчались, терпя в дороге голод и многие лишения, шли скорым пешим маршем, а потом эти же люди валялись по всему полю, порезанные пулемётами, размётанные взрывами, и даже ни убрать их нельзя, ни похоронить?
(29)Трава родится и с неизбежностью отмирает, и на удобренной ею земле гуще растёт трава. (30)Но ведь не для того живёт человек на свете, чтобы удобрить собою землю. (31)И какая надобность жизни в том, чтобы столько искалеченных людей мучилось по госпиталям?
(32)Ещё до войны прочёл он поразившую его вещь: оказывается, нашествие Чингисхана предварял целый ряд особо благоприятных лет. (33)Шли в срок дожди, небывало росли травы, плодились несметные табуны, и всё вместе это тоже дало силу нашествию. (34)Быть может, разразись над этим краем многолетняя засуха, а не сойдись всё так благоприятно, и не обрушилось бы страшное бедствие на народы в других краях. (35)И история многих народов пошла бы по-другому.
(36)На фронте воюет солдат, и ни на что другое не остаётся сил. (37)Но здесь, в госпитале, одна и та же мысль не давала покоя: неужели когда-нибудь окажется, что этой войны могло не быть? (38)Что в силах людей было предотвратить это? (39)И миллионы остались бы живы… (40)Двигать историю по её пути — тут нужны усилия всех, и многое должно сойтись. (41)Но, чтобы скатить колесо истории с его колеи, может быть, не так много и надо, может быть, достаточно камешек подложить?
(По Г. Я. Бакланову*)

* Григорий Яковлевич Бакланов — советский и российский писатель и сценарист.

Раз в столетие, в самые трудные и отчаянные дни, когда горе не оставляет места надежде, появляется поколение особенных людей, каких не было до них и каких не будет еще много лет. Они рождаются из недр русского духа, возникая вдруг, как выходят из толщи земной алмазы, под немыслимым давлением и с чудовищной силой прорвавшись сквозь десятки километров базальтовых и гранитных пород. Так, вопреки законам природы, внутренний свет стремится к свету вселенскому, сметая на своем пути любые преграды, упраздняя незыблемые правила самой Природы.
Оттого в минуты слабости, в дни, когда сердце не согревает вера, а в душе больше нет сил для надежды, молитвенно повторяю: Великая Отечественная. Потому что для русского нет большей правды о его Родине и о его жизни, чем та, что сокрыта в этих словах.
Мне часто снятся сны о войне. Нет, не сражения, не парады, не завораживающая воображение военная мощь, а неказистый окопный быт, незаметная солдатская служба, повседневное фронтовое житьё-бытьё.
Еще мне снятся те ребята, которые погибли, не дожив до Победы. Мы просто курим, присев у обочины дороги или пьем чай у костра. Заливается гармоника или грустит баян, а они знай расспрашивают: «Как станут жить люди после Победы? Наверное, счастливо и до ста лет?» Потом уходят. Они не знали современного слова «профи», они были настоящими героями.
Солдаты Великой Отечественной! Не изяществом мундира и не лихим щегольством вы запомнитесь миру. Отвагой и добротой покорите его, потому что жили не за страх, а на совесть. Потому что на своих штыках вы несли спасение от чудовищного, доселе неведомого миру зла.
Передо мной старые, поблекшие фотографии. Уже нет в живых ни тех, кто на них, ни тех, кому они были трогательно подписаны. И легко сказать: исторический факт, свидетельство времени. Но душа не приемлет, противится. Шарахается от такой расчетливости, зная, что святыни свои нельзя сдавать ни без боя, ни с боем. С ними можно или быть, или не быть. Это не вопрос, а закон жизни.
…
Часто думаю: почему победили мы, а не наши враги? Простой холодный анализ фактов ничего не прояснит, ни на что не ответит. Так, пустит пыль, а она, как известно, колышется от любого дуновения…
Существует один и только один честный ответ. Народ выстоит и победит лишь тогда, когда люди перестанут быть «гражданами и гражданками», а станут братьями и сестрами. Когда любовь к Родине скрепится потом и кровью!
Мне запомнились слова одной из книг, прочитанных в детстве, ставшие основой понимания нашей истории, своеобразным символом веры. Это были размышления великого русского полководца Георгия Константиновича Жукова: «Празднуя Победу, мы всегда будем вспоминать, какие качества нашего народа помогли одолеть врага. Терпенье. Мужество. Величайшая стойкость. Пусть эти проверенные огнем войны качества всегда нам сопутствуют. И всегда Победа будет за нами».
Говорят, что время стирает прошлое как следы на песке. Бывшее некогда великим становится страницами учебников истории, а живая память сжимается до памятных дат и высеченных на обелисках цитат. Но не такова память о Великой Отечественной. Кровью скреплена с судьбой народа, запечатана в генетической памяти, зашита в судьбе, неизгладима из народного духа, подобно скрижалям Завета. Сколько бы чуждая воля ни силилась изгладить в нас её правду и сколько бы ни рассыпало свои пески время, но каждая клетка нашего тела и каждая капля нашей крови вопиет о том, что «никто не забыт и ничто не забыто».
(По М. С. Строганову*)

* Михаил Сергеевич Строганов — современный писатель, публицист.

— (1)Вот, — сказал Леонидов, постучав пальцем по газете. — (2)Вот! (3)Я в армейской еще позавчера заметил, хотел вам почитать, да у меня кто-то замахорил… (4)Вот… — И стал медленно читать вслух громким, сердитым голосом: — «Немецко-фашистские мерзавцы зверски расправляются с попадающими к ним в плен ранеными красноармейцами. (5)В деревне Никулино фашисты изрубили на куски восемь раненых красноармейцев-артиллеристов; у троих из них отрублены головы…» — Он задержал палец на том месте, до которого дочитал, и, продолжая держать его там, поднял злые глаза и спросил: — Ну, что? — Спросил так, словно кто-то спорил с ним. (6)Потом снова посмотрел на то место, где держал палец, и повторил: — «У троих из них отрублены головы…» (7)А я вчера немца убил, так мне Караулов по уху дал. (8)Да?
— (9)Так тебе и надо! — отозвался Комаров. — (10)А что же, люди старались, «языка» брали, а ты его бьешь! (11)Посмотри, какой стрелок!
— (12)Так я ж его и брал, — возразил Леонидов.
— (13)Не ты один брал.
— (14)Ну ладно, по уху, — сказал Леонидов. — (15)Не будь он комвзвода, он бы у меня покатился! (16)Ладно, пусть, — повторил он. — (17)Но он же еще пригрозил: в другой раз повторить — расстреляю! (18)Это как понимать?
— (19)А так и понимать: не бей «языка», — снова наставительно сказал Комаров.
— (20)А как понимать, что меня еще старший политрук тягал? (21)Он мне про «языка» не говорил. (22)Он говорит: «Раз пленный, то вообще не имеешь права… (23)Какое твое право!» — он мне говорит. (24)А это, — Леонидов упер палец в газету так, что прорвал ее, — а это я имею право читать? (25)Или не имею? (26)Я в газете своими глазами все это вижу, как людям головы рубят! (27)А мне по уху? (28)Да? (29)Он замолчал, ожидая, что ему кто-нибудь ответит. (30)Но ему никто не ответил, и он стал читать дальше, повысив голос против прежнего:
— «В деревне Макеево командир роты связи тов. Мочалов и политрук роты тов. Губарев обнаружили зверски истерзанные трупы красноармейцев Ф.И.Лапенко, С.Д.Сопова, Ф.С.Фильченко. (31)Фашисты надругались над ранеными, выкололи у них глаза, отрезали носы и перерезали горло…» — Он снова оторвался от газеты. — (32)Для чего нам про это пишут? (33)А, младший сержант?
— (34)Чтоб злей были.
— (35)Я и так чересчур злой!
— (36)А «языка» все равно не трогай, — отозвался Комаров, любивший бить в одну точку. — (37)Раз взял, значит, взял.
— (38)Чересчур вы добрые, погляжу я на вас! — зло сказал Леонидов. (39)Синцов отложил бритву. (40)Последние слова Леонидова рассердили его.
— (41)А ты нам свою злость в глаза не суй! (42)Подожди… — хлопнул он по колену, видя, что Леонидов собирается прервать его. — (43)Ты злой! (44)А сколько фашистов у тебя на счету? (45)Кроме того пленного, два? (46)А Комаров добрый, у него четверо!
(47)Когда он в первый раз выходил из землянки умываться, это не бросилось ему в глаза, а сейчас он внезапно заметил всю красоту природы в этот солнечный зимний день: и на редкость синее небо, и белизну нападавшего за ночь снега, и черные тени стволов, и даже треугольник самолетов, летевших так высоко, что их далекое, тонкое пение не казалось опасным. (48)Только что в блиндаже они спорили между собой о войне и смерти, о том, как убивать людей, и о том, можно ли при этом быть добрым и злым… (49)А сейчас он шел к развалинам барского дома по залитой солнцем и разлинованной тенями стволов сосновой аллее и думал, как, в сущности, плохо приспособлен человек к той жизни, которая называется войной.
(50)Он и сам пытается приучить себя к этой жизни, и другие заставляют его приучиться к ней, и все равно из этого ровным счетом ничего не выходит, если иметь в виду не поведение человека, на котором постепенно начинает сказываться время, проведенное на войне, а его чувства и мысли в минуту отдыха и тишины, когда он, закрыв глаза, может, словно из небытия, мысленно возвратиться в нормальную человеческую обстановку… (51)Нет, можно научиться воевать, но привыкнуть к войне невозможно. (52)Можно только сделать вид, что ты привык, и некоторые очень хорошо делают этот вид, а другие не умеют его делать и, наверное, никогда не сумеют. (53)Кажется, он, Синцов, умеет делать этот вид, а что проку в том? (54)Вот пригрело солнышко, небо синее, и самолеты летят куда-то не сюда, и пушки стреляют не сюда, и он идет, и ему так хочется жить, так хочется жить, что прямо хоть упади на землю и заплачь и жадно попроси еще день, два, неделю вот такой безопасной тишины, чтобы знать, что, пока она длится, ты не умрешь…
(По К. М. Симонову)

Мы остались со старшиной на боковой дороге. Повернут ли сюда немцы? Боковых дорог много, рассыпаться по всем — не хватит немцев… Гаубица остыла от дневного зноя, и было приятно приложить к ее холодному телу распаленную щеку, сидя на лафете. Ястреб спал, положив голову на ребро щита, как собака, я держал поводья уздечки в руке, сказав старшине:
— И вы спите.
— Не получится.
— Никогда не думал, что героическое на войне — это не спать ночь за ночью. Наверно, легче подкрасться к врагу и бросить гранату.
— Один раз подкрасться легче, — ответил старшина. — А придется много. Эта война… Это такая война…
Он замолчал, ища слов.
— Какая? — спросил я, уже боясь, что он забыл про меня.
— Ответственная… Героическое — это… Как тебе сказать, Прохоров… Уж очень вы умные, просто скажешь — не поймете… Это — чтобы не завоевали тебя… Год, два, больше… Никогда… Не за город сражение… Отечество, Прохоров!
— Понятно.
— И героев должно быть много.
— У нас хороший командир.
— И бойцы хорошие. Еще не герои, конечно, но…
— Мы мало воевали.
— Вот чего жалко…
— Жалко, что мы мало знали друг друга. Казалось, все знали, а не все… Лушин! Прятал под подушку посылки, а теперь всех кормит.
— Ему мать в посылках присылала сухари, — сказал старшина. — Покажи вам — посмеетесь над ней. Мать обидишь. Он просил: не надо, мать. Я писал ей, спасибо, Анастасия Ивановна, в нашей армии хорошо кормят, полное меню сообщал, а она — опять сухари!
— Неграмотная?
— Ей читали! Может, просто от любви посылала, Прохоров? Пошлет — и легче. Первый-то месяц он ее закидывал письмами — и то, и то пришли, чтобы, значит, с вами пировать. А где она возьмет то и то? И давай она сушить Федору сухари. А он их прятал и скармливал по ночам.
— Кому?
— Коням.
Как давно это было, когда мы весело отрывали от посылочных ящиков фанерки, старательно исписанные руками матерей, и шумели, высыпая лакомства на батарейный стол, и смеялись над Лушиным, который всегда уходил на это время.
— Хочешь сухарика? — спросил меня старшина.
Мы грызли сухари, а ночь спала над степью вместо нас. Мерцая звездами, ночь тянулась длинно и тихо, пока не впечатались в нее торопливые шаги.
Мы грызли сухари, а ночь спала над степью вместо нас. Мерцая звездами, ночь тянулась длинно и тихо, пока не впечатались в нее торопливые шаги.
(По Д. М. Холендро)

(1)Мы — остатки воевавших за Доном частей, докатившихся до Сталинграда, — пробыли месяц в запасном полку за Волгой. (2)Кого-то вновь бросили в бой, а нас отвели в запас, казалось бы, это отдых от окопов. (3)Отдых… два свинцово-тяжёлых сухаря на день, мутная водица вместо похлёбки, ватные ноги и головокружение от голода. (4)Отправку на фронт встретили с радостью. (5)Очередной хутор на нашем пути. (6)Мы все отошли на обочину дороги, а наш лейтенант в сопровождении старшины отправился выяснять обстановку.
(7)Через полчаса старшина вернулся.
— (8)Ребята! — объявил он вдохновенно. — (9)Удалось вышибить по двести пятьдесят граммов хлеба и по пятнадцать граммов сахара! (10)Кто со мной получать хлеб? (11)Давай ты! — (12)Я лежал рядом, и старшина ткнул в меня пальцем.
(13)В ту самую секунду у меня вспыхнула мыслишка… трусливая, гаденькая и унылая. (14)Тащился я с плащ-палаткой за старшиной, а мыслишка жила и заполняла меня отравой. (15)Я расстилал плащ-палатку на затоптанном крыльце, и у меня дрожали руки. (16)Старшина на секунду отвернулся, и я сунул полбуханки под крыльцо, завернул хлеб в плащ-палатку, взвалил её себе на плечо.
(17)Только идиот может рассчитывать, что старшина не заметит исчезновения перерубленной пополам буханки. (18)Я вор, и сейчас, через несколько минут, это станет известно. (19)Тем, кто, как и я, пятеро суток ничего не ел. (20)Как и я!
(21)В жизни мне случалось делать нехорошее: врал учителям, чтоб не поставили двойку, не раз давал слово не драться и не сдерживал слова, однажды на рыбалке я снял с чужого крюка толстого голавля. (22)Но всякий раз я находил для себя оправдание: не выучил задание — надо было дочитать книгу; подрался снова, так тот сам полез первый. (23)Теперь я и не искал оправданий. (24)Ох, если б можно вернуться, достать спрятанный хлеб, положить его обратно в плащ-палатку!
(25)С обочины дороги навстречу нам с усилием стали подыматься солдаты. (26)Хмурые, тёмные лица, согнутые спины, опущенные плечи. (27)Старшина распахнул плащ-палатку, и хлеб был встречен почтительным молчанием. (28)В этой-то почтительной тишине и раздался вопрос.
— (29)А где?.. (30)Тут полбуханка была!
(31)Произошло лёгкое движение, тёмные лица повернулись ко мне, со всех сторон — глаза, глаза, жуткая насторожённость в них.
— (32)Эй ты! (33)Где?! (34)Тебя спрашиваю!
(35)Я молчал. (36)А пыльные люди с тёмными лицами обступали меня.
(37)Пожилой солдат, выбеленно голубые глаза, изрытые морщинами щёки, сивый от щетины подбородок, голос без злобы:
— (38)Лучше, парень, будет, коли признаешься.
(39)В голосе пожилого солдата — крупица странного, почти неправдоподобного сочувствия. (40)А оно нестерпимее, чем ругань и изумление.
— (41)Да что с ним разговаривать!
(42)Один из парней вскинул руку. (43)И я невольно дёрнулся.
(44)А парень просто поправил на голове пилотку.
— (45)Не бойся! — с презрением проговорил он. — (46)Бить тебя… (47)Руки пачкать.
(48)И неожиданно я увидел, что окружавшие меня люди поразительно красивы — тёмные, измученные походом, голодные, но лица какие-то гранёные, чётко лепные. (49)Среди красивых людей — я уродлив.
(50)Ничего не бывает страшнее, чем чувствовать невозможность оправдать себя перед самим собой. (51)Мне повезло, в роте связи гвардейского полка, куда я попал, не оказалось никого, кто видел бы мой позор. (52)Мелкими поступками раз за разом я завоёвывал себе самоуважение — лез первым на обрыв линии под шквальным обстрелом, старался взвалить на себя катушку с кабелем потяжелей; если удавалось получить у повара лишний котелок супа, не считал это своей добычей, всегда с кем-то делил его. (53)И никто не замечал моих альтруистических «подвигов», считали — нормально. (54)А это-то мне и было нужно, я не претендовал на исключительность, не смел и мечтать стать лучше других.
(55)Больше в жизни я не воровал. (56)Как-то не приходилось.
(По В. Ф. Тендрякову*)

* Владимир Фёдорович Тендряков (1923–1984) — русский советский писатель, автор произведений о духовно-нравственных проблемах, о войне.

На перекрестках лесных дорог, около шалашей, сложенных из сосновых веток, стояли девушки-бойцы с флажками. Они руководили потоком военных машин, указывали им дорогу, проверяли наши документы.
Мы встречали этих девушек-регулировщиц в полях очень далеко от деревень, в лесах, около переправ через быстрые реки. Под дождем и на ветру, в пыли и на солнцепеке, в северные ночи и на рассветах — всюду и всегда мелькали мимо нас их обветренные лица, строгие глаза, выцветшие пилотки. Ночью в глухом лесу одна из таких девушек остановила нашу машину и спросила:
— Нет ли у вас, товарищи, молока?
— Мы с фронта едем, а не с молочной фермы, — недовольно ответил шофер.
— Своих коров мы, как на грех, подоить не успели, — насмешливо добавил боец с автоматом. — Вот беда! У нас не за каждой ротой ходит стадо молочных коров.
— А вы бросьте шутить, — сердито сказала девушка. — Я вашим остроумием не интересуюсь. Значит, нет молока?
— А в чем дело? — спросил майор, вылезая из машины. За ним вылез боец.
Регулировщица рассказала, что этой ночью она впервые за время войны сильно испугалась. Артиллерия открыла ночной огонь. В лесу это хуже всего. Когда тихо, то хоть ничего и не видно, но, по крайней мере, слышно, как захрустит под сапогом каждая ветка. Никакой немец, отбившийся от своих, не может застать врасплох. А когда бьет ночью артиллерия — и слепнешь от темноты и, вдобавок, глохнешь.
Девушка стояла ночью на перекрестке. Вдруг кто-то крепко схватил ее за ноги. Девушка закричала, отскочила, схватилась за винтовку. Сердце у нее колотилось так громко, что она не сразу услышала тихий плач у своих ног. А услышав, зажгла электрический фонарик и осветила дорогу.
— Смотрю: маленькая девочка в рваном платке стоит рядом. Такая маленькая, ростом мне до колен. Я слова сказать не могу, а она обхватила меня за ноги, уткнулась головой в колени и плачет. Нагнулась я над ней, сама реву, дура, и слышу, как она одно только слово шепчет: «Мама». И так настойчиво, знаете, шепчет, будто я действительно ее настоящая мать. Отнесла я ее в шалаш, уложила, закутала шинелью. Спит она сейчас. Молока бы ей надо, когда она проснется.
— Да, дела, — сказал майор. — А сколько ей лет?
— Годика три. Она уже разговаривает хорошо. Все, что могла, мне рассказала. Изба их — там где-то, за лесом, — сгорела вместе со всей деревней, а мать, должно быть, убили немцы. Она говорит, что мать спит, а она ее будила-будила и никак не могла разбудить.
— Да, дела! — повторил растерянно майор.
— Есть у меня банка сгущенного молока, — пробормотал шофер и начал рыться в темноте у себя под ногами.
— Молоко, конечно, молоком, — сказал боец с автоматом, — только ее в тыл надо определить.— Жалко мне ее, — тихо вздохнула регулировщица.
— А ты что ж, — спросил боец, — при себе ее оставить хочешь? Кто тебе разрешит? Ребенку забота нужна. Скажем, детский сад или что-нибудь в этом смысле.
— Да, я понимаю, — согласилась девушка, — только не — охота мне ее вам отдавать.
— Давайте, давайте! — суровым голосом сказал майор. — Мы ее устроим в надежное место.Регулировщица побежала в шалаш за девочкой.
— Вот происшествие! — сказал боец, — Я от Сталинграда до Брянска дошел, а ничего похожего не случалось.
— Научили меня немцы ихний род, фашистский ненавидеть, — пробормотал шофер.
— И меня научили, — сказал боец. — Я семьдесят пять немцев пока что уничтожил.
— Ты что ж, снайпер? — спросил шофер.
— А как же. Мы все, яранские, снайперы.
Регулировщица принесла девочку. Она крепко спала.
— Кто из вас ее держать будет? — спросила регулировщица.
— Я, — сказал боец с автоматом. — Всю дорогу буду держать.
— Смотри, уронишь, — заметил шофер. — Все-таки хрупкое существо.
— Это кто уронит? — грозно спросил боец. — Я, что ли? Сказано тебе, что я снайпер. Рука у меня твердая. Это не то, что твою баранку крутить. И опять же — дочка у меня в деревне осталась, чуть поболе, чем эта. Я ее сам, бывало, в коляске укачивал.
Боец неожиданно и смущенно улыбнулся.
— Ну и держи, — примирительно сказал шофер. — Я все равно очень аккуратно поеду. С моей ездой ты ее не уронишь.
Боец влез в машину, осторожно взял девочку. Над вершинами леса небо уже синело, приближался рассвет.
— Поехали, — сказал майор.
Регулировщица покраснела, обдернула гимнастерку и тихо сказала, вертя в руках измятый листок бумаги:
— Разрешите обратиться, товарищ майор. Вот тут я адрес написала, свою полевую почту. Очень мне желательно знать, куда вы ее определите. Пусть мне напишут. Пожалуйста!
— Давайте, — сказал майор. — Значит, не хотите с ней навсегда расставаться?
— Не хочу, товарищ майор.
Машина тронулась. Над первой же просекой, заросшей высокой травой, мы увидели солнце. Белое и огромное, оно подымалось в синеватой утренней мгле. По просеке вели пленных немцев. Они сошли с узкой лесной дороги, чтобы дать дорогу машине. Злыми, тяжелыми глазами они смотрели на нас из-под стальных шлемов, а один из них, с редкими, будто выщипанными усиками, чуть заметно оскалился.
Шофер обернулся к бойцу и спросил:
— Сколько ты, говоришь, уничтожил?
— Семьдесят пять.
— Маловато, по-моему, — сказал шофер.
— Ничего, — пробормотал боец. — У меня с ними еще разговор будет. Автоматический.
(По К. Г. Паустовскому*)

* Константин Георгиевич Паустовский (1892–1968) — известный русский советский писатель, классик отечественной литературы.

Книги продолжали открывать предо мною новое; особенно много давали мне два иллюстрированных журнала: «Всемирная иллюстрация» и «Живописное обозрение». Их картинки, изображавшие города, людей и события иностранной жизни, всё более и более расширяли предо мною мир, и я чувствовал, как он растёт, огромный, интересный, наполненный великими деяниями.
Храмы и дворцы, не похожие на наши церкви и дома, иначе одетые люди, иначе украшенная человеком земля, чудесные машины, изумительные изделия — всё это внушало мне чувство какой-то непонятной бодрости и вызывало желание тоже что-то сделать, построить.
Всё было различно, непохоже, но однако я смутно сознавал, что всё насыщено одной и той же силой — творческой силою человека. И моё чувство внимания к людям, уважение к ним росло.
Я был совершенно потрясён, когда увидел в каком-то журнале портрет знаменитого учёного Фарадея, прочитал непонятную мне статью о нём и узнал из неё, что Фарадей — был простым рабочим. Это крепко ударило меня в мозг, показалось мне сказкой.
«Как же это? — недоверчиво думал я. — Значит — который-нибудь из землекопов тоже может сделаться учёным? И я — могу?»
Не верилось. Я стал доискиваться — нет ли ещё каких-нибудь знаменитых людей, которые были бы сначала рабочими? В журналах никого не нашёл; знакомый гимназист сказал мне, что очень многие известные люди были сначала рабочими, и назвал мне несколько имён, между прочим — Стефенсона, но я не поверил гимназисту.
Чем больше я читал, тем более книги роднили меня с миром, тем ярче, значительнее становилась для меня жизнь. Я видел, что есть люди, которые живут хуже, труднее меня, и это меня несколько утешало, не примиряя с оскорбительной действительностью; я видел также, что есть люди, умеющие жить интересно и празднично, как не умеет жить никто вокруг меня. И почти в каждой книге тихим звоном звучало что-то тревожное, увлекающее к неведомому, задевавшее за сердце. Все люди так или иначе страдали, все были недовольны жизнью, искали чего-то лучшего, и все они становились более близкими, понятными. Книги окутывали всю землю, весь мир печалью о лучшем, и каждая из них была как бы душой, запечатлённой на бумаге знаками и словами, которые оживали, как только мои глаза, мой разум соприкасались с ними.
Нередко я плакал, читая, — так хорошо рассказывалось о людях, так милы и близки становились они. И, мальчишка, задёрганный дурацкой работой, обижаемый дурацкой руганью, я давал сам себе торжественные обещания помочь людям, честно послужить им, когда вырасту.
Точно какие-то дивные птицы сказок, книги пели о том, как многообразна и богата жизнь, как дерзок человек в своём стремлении к добру и красоте. И чем дальше, тем более здоровым и бодрым духом наполнялось сердце. Я стал спокойнее, увереннее в себе, более толково работал и обращал всё меньше внимания на бесчисленные обиды жизни.
Каждая книга была маленькой ступенью, поднимаясь на которую, я восходил от животного к человеку, к представлению о лучшей жизни и жажде этой жизни. А перегруженный прочитанным, чувствуя себя сосудом, до краёв полным оживляющей влаги, я шёл к денщикам, к землекопам и рассказывал им, изображал перед ними в лицах разные истории.
Это их забавляло.
— Ну, шельма, — говорили они. — Настоящий комедиант! Тебе в балаган, на ярманку надо!
Конечно, я ждал не этого, а чего-то другого, но — был доволен и этим.
Однако мне удавалось иногда, — не часто, разумеется, — заставить владимирских мужиков слушать меня с напряжённым вниманием, а не раз доводить некоторых до восторга и даже до слёз — эти эффекты ещё более убеждали меня в живой возбудительной силе книги.
(По М. Горькому*)

* Максим Горький (Алексей Максимович Пешков) — выдающийся русский советский писатель и драматург.

(1) Василий Рыбаков, угрюмый парень, силач, любивший молча толкать людей плечом так, что они отлетали от него мячиками, — этот молчаливый озорник отвёл меня однажды в угол за конюшню и предложил мне:
— Лексей, научи меня книгу читать, я тебе полтину дам, а не научишь — бить буду, со света сживу, ей-богу, вот — крещусь!
(2) И размашисто перекрестился.
(3) Я побаивался его угрюмого озорства и начал учить парня со страхом, но дело сразу пошло хорошо: Рыбаков оказался упрям в непривычном труде и очень понятлив.
(4)Недель через пять, возвращаясь с работы, он таинственно позвал меня к себе и, вытащив из фуражки клочок измятой бумаги, забормотал, волнуясь:
— Гляй! (5)Это я с забора сорвал, что тут сказано, а? (6)Погоди — «продаётся дом» — верно? (7)Ну — продаётся?
— (8)Верно.
— (9)Понимаешь — гляжу на забор, а мне будто шепчет кто: «продаётся дом»! (10)Господи помилуй… (11)Прямо как шепчет, ей-богу! (12)Слушай, Лексей, неужто я выучился — ну?
— (13)А читай-ка дальше!
(14) Он уткнул нос в бумагу и зашептал:
— «Двух — верно? — етажный, на камен-ном»…
(15) Рожа его расплылась широчайшей улыбкой, он мотнул головой, выругался матерно и, посмеиваясь, стал аккуратно свёртывать бумажку.
— (16)Это я оставлю на память — как она первая… (17)Ах ты господи…
(18)Понимаешь? (19)Как будто шепчет, а? (20)Диковина, брат. (21)Ах ты…
(22) Я хохотал безумно, видя его густую, тяжёлую радость, его детское милое недоумение перед тайной, вскрывшейся перед ним, тайной усвоения посредством маленьких чёрных знаков чужой мысли и речи, чужой души.
(23) Я мог бы много рассказать о том, как чтение книг — этот привычный нам, обыденный, но в существе своём таинственный процесс духовного слияния человека с великими умами всех времён и народов, — как этот процесс чтения иногда вдруг освещает человеку смысл жизни и место человека в ней, я знаю множество таких чудесных явлений, исполненных почти сказочной красоты.
(24) Вот так же, как угрюмому озорнику Рыбакову, книги шептали мне о другой жизни, более человеческой, чем та, которую я знал. (25)Окрыляя ум и сердце, книги помогли мне подняться над гнилым болотом, где я утонул бы без них, захлебнувшись глупостью и пошлостью. (26)Всё более расширяя предо мною пределы мира, книги говорили мне о том, как велик и прекрасен человек в стремлении к лучшему, как много сделал он на земле и каких невероятных страданий стоило это ему.
(27)И в душе моей росло внимание к человеку — ко всякому, кто бы он ни был, скоплялось уважение к его труду, любовь к его беспокойному духу. (28)Жить становилось легче, радостнее — жизнь наполнялась великим смыслом. (29)Книги воспитали во мне чувство личной ответственности за всё зло жизни и вызвали у меня религиозное преклонение пред творческой силой разума человеческого.
(30) И с глубокой верою в истину моего убеждения я говорю всем: любите книгу, она облегчит вам жизнь, дружески поможет разобраться в пёстрой и бурной путанице мыслей, чувств, событий, она научит вас уважать человека и самих себя, она окрыляет ум и сердце чувством любви к миру, к человеку.
(31) Пусть она будет враждебна вашим верованиям, но если она написана честно, по любви к людям, из желания добра им — тогда это прекрасная книга!
(По М. Горькому*)

* Максим Горький (настоящее имя — Алексей Максимович Пешков; 1868-1936) — русский и советский писатель, прозаик, драматург.

(1)С детства не слышала отлетающих журавлей.
(2)Сейчас предо мной оголенные, в побуревшем от непогоды жнивье равнины, так похожие на родные. (3)Я сижу у самой воды, у холодного, в мелкой волне, заросшего деревьями озера. (4)Плакучие ивы еще ярко-зеленые, а ракиты седые, как будто в дыму, словно тронуты инеем. (5)И в листве лип и кленов и белых, серебристых тополей уже кое-где да мелькнет желтизна ранней осени.
(6)Тишина, солнцепек, растворение в этом пахнущем вялой травой, рыбьей слизью и палыми листьями удивительном воздухе, в затишке, где безветрие возвращает тебя снова в жаркое лето. (7)И вдруг что-то тревожное, непонятное, трубным голосом с неба, чей-то зов, чуть скрипучий, картавый, тоскливый.
(8)— Журавли! Смотри скорей, журавли!
(9)Они вышли, как самолеты, из-за купы деревьев классическим треугольником, держа курс строго на юг, и скрылись за дамбой, обросшей ракитником. (10)Спустя полчаса зов раздался опять и опять. (11)Теперь журавли шли цепочкой на запад; лишь вожак, вырываясь, летел чуть-чуть впереди, как бы с силой вытягивая непослушных ведомых опять в треугольник, всю черную эту ниточку, но так и не вытянув ее.
(12)— Вон еще журавли! — кричат мне товарищи.
(13)Но мне кажется, это все те же, уже пролетавшие раз над нами. (14)Просто птицы прощаются с озером, с рощами, с заросшими пыреем и полынью долинками и оврагами, с полями в обломках стеблей кукурузы, с бездомно покинутыми на пашнях стогами соломы. (15)Видно, взрослые журавли учат младших, подлетков, находить, возвращаясь весной, это озеро, островки на нем в соснах и елях, этот дом на холме, эти купы деревьев и все видимые с высоты, с любого захода приметные ориентиры — грустный птичий урок навигации.
(16)Может быть, при этом старшие им говорят:
(17)— Запомните, это ваша родина! (18)Обязательно возвращайтесь в родные края, даже если не будет нас, взрослых! (19)Пожалуйста, не забудьте дорогу сюда. (20)Здесь мы любим друг друга, здесь рождаются наши дети, здесь мы умираем. (21)Жаркий юг — это только лишь отдых, а жизнь наша здесь…
(22)Я завидую им, улетающим, потому что весной они обязательно снова вернутся сюда. (23)А я?.. (24)Сумею ли я опять побывать здесь, на темной, зеленой реке, на этих прудах и озерах, взглянуть на березовые аллеи, уходящие в степь, на свекольные и ржаные поля? (25)Я летаю теперь выше птиц, а оттуда, с немыслимой для журавля высоты, разве можно заметить мелькнувшую где-то внизу голубую подкову заливчика, где мы ловим плотвичек и раков, эти серые, словно седые, ракиты, эти рыжие, опаленные солнцем дубы?!
(26)Я люблю бывать каждый раз в каком-нибудь новом краю, в незнакомом мне месте, видеть горы, моря, и красивые города, и красивых людей, люблю слушать красивые, полные скрытого смысла, лукавые речи… (27)А здесь что услышишь? (28)Лишь «цоб» да «цобе»? (29)Что увидишь? (30)Вот этих летящих с севера на юг, а затем еще раз, как бы ровным крестом, поперек, с востока на запад, расстающихся со мной, улетающих журавлей?
(31)Так мало, так мало! (32)Так мало, что хочется непременно вернуться — и постигнуть: а чего же здесь много? (33)Отчего вот за эту неяркую, небогатую землю бились люди — до крови, до смерти — и с половцами, и с татарами, и с поляками, и со шведами, и с немецкими фашистами? (34)Значит, что-то их привлекало на этой земле, моих предков, поселившихся издревле здесь, возле серой реки?
(35)Я люблю эту землю.
(36)Научите меня, журавли, обязательно возвращаться! (37)Может быть, я пойму непонятное, как и вы, угадаю.
(По О. К. Кожуховой*)

* Ольга Константиновна Кожухова (1922–2007 г.г.) — русская советская писательница.

(1)Весь день мне пришлось идти по заросшим луговым дорогам. (2)Только к вечеру я вышел к реке, к сторожке бакенщика Семена. (З)Сторожка была на другом берегу. (4)Я покричал Семену, чтобы он подал мне лодку, и, пока Семен отвязывал ее, гремел цепью и ходил за веслами, к берегу подошли трое мальчиков и сели у воды. (5)Я спросил, откуда они приехали, и выяснилось, что из Ласковского леса. (б)Мальчишки рассказали, что они из города, который находится недалеко, приехали в лес на работу и вот уже месяц пилят дрова, а на реку иногда приходят купаться.
(7)Оказывается, Семен частенько их перевозит на тот берег, на песок.
(8)- Он только ворчливый, — сказал один из ребят. — (9)Все ему мало, все мало. (Ю)Ничем ему не угодишь.
(11)Я хотел расспросить мальчиков, чего же Семену мало, но в это время он сам подъехал на лодке, вылез, протянул мне и мальчикам шершавую руку и сказал:
(12)- Хорошие ребята, а понимают мало, и даже можно сказать, ничего не понимают.
(13)- Вот видите, — снова сказал большеглазый паренёк, залезая в лодку. (14)- Я же вам говорил!
(15)Семен греб редко, не торопясь, как всегда гребут бакенщики и перевозчики на всех наших реках.
(16)Такая гребля не мешает говорить, и Семен, старик многоречивый, тотчас завел разговор.
(17)- Ничего вы не знаете. (18)Газетку вы мне намедни принесли, а что в ней написано, того вы толком определить и не можете.
(19)И глядя на луга, Семён продолжал:
(20)- А написано в ней про любовь к родной земле. (21)А что есть любовь к родине? (22)Вот ты их и спроси, мальчишек-то. (23)И видать, что они ничего не знают. (24)- Как не знаем! — обиделись мальчишки.
(25)- А раз знаете, так и растолкуйте мне, старому дураку. (26)Вот, к примеру, идешь ты в бой и думаешь, что за родную землю. (27)Так вот ты и скажи: за что же ты идешь?
(28)- За наши города и сёла, — сказал веснушчатый мальчик.
(29)-Мало!
(30)- За свою школу и за наших людей, — сказал мальчик в кепке.
(31)-Мало!
(32)- И за свой народ, чтобы у него была счастливая жизнь, — сказал большеглазый мальчишка.
(33)- Все вы правильно говорите, — сказал Семен, — только мало мне этого.
(34)Мальчики переглянулись и насупились.
(35)- Вот я и вижу, что вы не все понимаете, — снова заговорил Семен. — (36)Не за одно это мы родную землю любим.
(37)- А за что же еще? — спросил веснушчатый мальчик.
(38)- Вот ты шел сюда из Ласковского леса по битой дороге на озеро Тихое, а оттуда лугами на Остров и сюда ко мне, к перевозу?
(39)-Шел.
(40)- А под ноги себе глядел? (41)-Глядел.
(42)- А видать-то ничего и не видал. (43)А надо бы поглядывать, да примечать, да останавливаться почаще.
(44)- Зачем?
(45)- А затем, что в каждой такой траве и в каждом таком цветке большая прелесть заключается. (46)Вот, к примеру, клевер (кашкой вы его называете): ты его нарви, понюхай — он пчелой пахнет. (47)От этого запаха злой человек и тот …. (48)Или, скажем, ромашка. (49)Ведь ее грех сапогом раздавить… (50)Вон облако стоит над рекой. (51)Тебе это невдомек, а я слышу: дождиком от него тянет. (52)Грибным дождем — спорым, не очень шумливым. (53)Такой дождь дороже золота: от него река теплеет, рыба играет, такой дождь все наше богатство растит. (54)Вот на это все поглядишь и подумаешь: жизни нам отведено мало, нам надо двести лет жить — и то не хватит. (55)Наша земля -прелесть какая! (56)Эту прелесть мы уберечь должны, защитить, не давать на осквернение… (57)Все шумите: «родина», «родина», а вот она, родина, за стогами!
(58)Мальчики, задумавшись, молчали. (59)Лодка ударилась носом в песчаный берег.
(60)- Так-то, ребята, — сказал Семен. (61)- Опять, наверное, будете на деда жаловаться: мол, все ему мало да мало. (62)Непонятный какой-то дед.
(63)- Нет, понятный, конечно, понятный, — сказал маленький мальчик. — (64)Спасибо, дедушка.
(65)Мальчики побежали к песчаной косе купаться. (66)Семен поглядел им вслед и вздохнул.
(67)-Учить их стараюсь, — сказал он. (68) — Уважению учить к родной земле. (69) Без этого человек — не человек, а труха!
(По К. Г. Паустовскому*)

* Константин Георгиевич Паустовский (1892–1968) — известный русский советский писатель, классик отечественной литературы.

(1) Мой отец и исправник были поражены тем, что нам пришлось переночевать в доме Селивана, которого все в округе считали колдуном и разбойником и который, как мы думали, хотел нас убить и воспользоваться нашими вещами и деньгами…
(2) Кстати, о деньгах. (3) При упоминании о них тётушка сейчас же воскликнула:
— Ах, боже мой! (4) Да где же моя шкатулка?
(5) В самом деле, где же эта шкатулка и лежащие в ней тысячи? (6) Её, представьте себе, не было! (7) Да, да, её-то одной только и не было ни в комнатах между внесёнными вещами, ни в повозке — словом, нигде… (8) Шкатулка, очевидно, осталась там, на постоялом дворе, и теперь — в руках Селивана…
— (9) Я сейчас скачу, скачу туда… (10) Он, верно, уже скрылся куда- нибудь, но он от меня не уйдёт! — говорил исправник. — (11) Наше счастье, что все знают, что он вор, и все его не любят: его никто не станет скрывать…
(12) Но только исправник опоясался своей саблей, как вдруг в передней послышалось между бывшими там людьми необыкновенное движение, и через порог в залу, где все мы находились, тяжело дыша, вошёл Селиван с тётушкиной шкатулкой в руках.
(13) Все вскочили с мест и остановились как вкопанные.
— (14) Забыли, возьмите, — глухо произнёс Селиван.
(15) Более он ничего сказать не смог, потому что задыхался от непомерно скорой ходьбы и, должно быть, от сильного внутреннего волнения.
(16) Он поставил шкатулку на стол, а сам, никем не прошенный, сел на стул и опустил голову и руки.
(17) Шкатулка была в полной целости. (18) Тётушка сняла с шеи ключик, отперла её и воскликнула:
— Всё, всё как было!
— (19) Сохранно… — тихо молвил Селиван. — (20) Я всё бёг за вами… (21) Хотел догнать… (22) Простите, что сижу перед вами… (23) Задохнулся.
(24) Отец первый подошёл к нему, обнял его и поцеловал в голову.
(25) Селиван не трогался.
(26) Тётушка вынула из шкатулки две сотенные бумажки и стала давать их ему в руки.
(27) Селиван продолжал сидеть и смотреть, словно ничего не понимал.
— (28) Возьми то, что тебе дают, — сказал исправник.
— (29) За что? (30) Не надо!
— (31) За то, что ты честно сберёг и принёс забытые у тебя деньги.
— (32) А то как же? (33) Разве надо нечестно?
— (34) Ну, ты хороший человек… (35) Ты не подумал утаить чужое.
— (36) Утаить чужое!.. — (37) Селиван покачал головою. — (38) Мне не надо чужого.
(39) И он встал с места, чтобы идти назад к своему опороченному дворишку, но отец его не пустил. (40) Он взял его к себе в кабинет и заперся там с ним на ключ, а потом через час велел запрячь сани и отвезти его домой.
(41) Через день об этом происшествии знали в городе и в округе, а через два дня отец с тётушкою поехали в Кромы и, остановившись у Селивана, пили в его избе чай и оставили его жене тёплую шубу. (42) На обратном пути они опять заехали к нему и ещё привезли ему подарков: чаю, сахару и муки.
(43) Он брал всё вежливо, но неохотно и говорил:
— На что? (44) Ко мне теперь, вот уже три дня, всё стали люди заезжать… (45) Пошёл доход… (46) Щи варили… (47) Нас не боятся, как прежде боялись.
(48) Когда меня повезли после праздников в пансион, со мною опять была к Селивану посылка. (49) Я пил у него чай и всё смотрел ему в лицо и думал: «Какое у него прекрасное, доброе лицо! (50) Отчего же он мне и другим так долго казался пугалом?»
(51) Эта мысль преследовала меня и не оставляла в покое… (52) Ведь это тот же самый человек, который всем представлялся таким страшным, которого все считали колдуном и злодеем. (53) Отчего же он вдруг стал так хорош и приятен?
(54) В дальнейшие годы моей жизни я сблизился с Селиваном и имел счастье видеть, как он для всех сделался человеком любимым и почитаемым.
(По Н. С. Лескову*)

* Николай Семёнович Лесков (1831–1895) — русский писатель, драматург, автор известных романов, повестей и рассказов.

Порою, чем дальше уходит дорога жизни, тем с большим удивлением двое, идущие рядом, вспоминают начало пути. Огни прошлого исчезают где-то за поворотом… Чтобы события на расстоянии казались все теми же, теми же должны остаться и чувства.
А у нас-то с Надюшей где был тот роковой поворот? Сейчас, когда несчастье заставило оглянуться назад, я его, кажется, разглядел. И если когда-нибудь Надя вернется…
Мысленно я все время готовлюсь к тому разговору. Это, я думаю, еще не стало болезнью, но стало моей бессонницей, неотступностью. Ночами я веду диалог, в котором участвуем мы оба: Надя и я. Сюжет диалога всегда одинаков: это наша с ней жизнь.
Если прошлое вспоминается «в общем и целом», оно, наверное, умерло или просто не имеет цены. Лишь детали воссоздают картину. Подчас неожиданные, когда-то казавшиеся смешными, они с годами обретают значительность.
Так сейчас происходит со мной.
Но почему все, о чем я теперь вспоминаю, так долго не обнаруживало себя?
Я должен восстановить разрозненные детали. Быть может, собравшись вместе, они создадут нечто цельное?
Мы с Надей работали в конструкторском бюро на одном этаже, но в разных концах коридора. Встречаясь, мы говорили друг другу «здрасьте!», не называя имен, потому что не знали их.
Когда же меня вместе с чертежной доской решили переселить в Надину комнату, некоторые из ее коллег запротестовали: «И так уж не протолкнешься!»
— Одним человеком меньше, одним больше… — стал убеждать представитель дирекции.
— Это смотря какой человек! — сказала Надюша.
Потом, возникая из-за своей чертежной доски, словно из-за ширмы кукольного театра, я нарочно встречался с Надей глазами и улыбался, чтобы она поверила, что я человек неплохой. С той же целью я пригласил ее однажды на концерт знаменитой певицы.
— Пойдемте… Я тоже пою! — сказала она. И добавила: — Правда, есть одно затруднение: у меня насморк и кашель. Таких зрителей очень не любят.
Но именно там, в Большом зале Консерватории, я ее полюбил. В течение двух отделений Надя героически старалась не кашлять и не чихать. А когда знаменитую певицу стали вызывать на «бис», она шепнула:
— У вас нет платка? Мой абсолютно промок. Вот уж не ожидала от своего маленького носа такой бурной активности!
Она напоминала ребенка, который в присутствии гостей, повергая родителей в ужас, может поведать обо всех своих намерениях и выдать любые тайны семьи.
«Милая детская непосредственность…» — говорят о таких людях. Надина непосредственность никогда не была «милой» — она была удивительной.
Покоряющей… Ее синонимом была честность. Я-то ведь не отважился сообщить ей, что сочиняю фантастические рассказы, которые никто не печатает! Тем более что, как я узнал окольным путем, она этот жанр не любила:
— Столько фантастики в реалистических произведениях!.. А когда я сказал Надюше, что мечтаю на ней жениться, она ответила:
— Только учтите, у меня есть приданое: порок сердца и запрет иметь детей.
— В вас самой столько детского! — растерянно пошутил я.
— С годами это может стать неестественным и противным, — ответила
Надя. — Представьте себе пожилую даму с розовым бантиком в волосах!
— Но ведь можно, в конце концов, и без…
— Нет, нельзя, — перебила она. — Представляете, какая у нас с вами была бы дочь!
С той поры иметь дочь стало нашим главным желанием. Будущие родители обычно мечтают о сыновьях, а мы ждали дочь.

(1)Когда человек любит, он проникает в суть мира.
(2)Белая изгородь была вся в иголках мороза, красные и золотые кусты. (3)Тишина такая, что ни один листик не тронется с дерева. (4)Но птичка пролетела, и довольно взмаха крыла, чтобы листик сорвался и, кружась, полетел вниз.
(5)Какое счастье было ощущать золотой лист орешника, опушенный белым кружевом мороза! (6)И вот эта холодная бегущая вода в реке. . . и этот огонь, и тишина эта, и буря, и всё, что есть в природе и чего мы даже не знаем, всё входило и соединялось в мою любовь, обнимающую собой весь мир.
(7)Любовь — это неведомая страна, и мы все плывём туда каждый на своём корабле, и каждый из нас на своём корабле капитан и ведёт корабль своим собственным путём.
(8)Я пропустил первую порошу, но не раскаиваюсь, потому что перед светом явился мне во сне белый голубь, и когда я потом открыл глаза, я понял такую радость от белого снега и утренней звезды, какую не всегда узнаешь на охоте.
(9)Вот как нежно, провеяв крылом, обнял лицо тёплый воздух пролетающей птицы, и встаёт обрадованный человек при свете утренней звезды, и просит, как маленький ребенок: звёзды, месяц, белый свет, станьте на место улетевшего белого голубя! (10)И такое же в этот утренний час было прикосновение понимания моей любви, как источника всякого света, всех звёзд, луны, солнца и всех освещённых цветов, трав, детей, всего живого на земле.
(11)И вот ночью представилось мне, что очарование моё кончилось, я больше не люблю. (12)Тогда я увидел, что во мне больше ничего нет и вся душа моя как глубокой осенью разорённая земля: скот угнали, поля пустые, где черно, где снежок, и по снежку — следы кошек.
(13)Что есть любовь? (14)Об этом верно никто не сказал. (15) Но верно можно сказать о любви только одно, что в ней содержится стремление к бессмертию и вечности, а вместе с тем, конечно, как нечто маленькое и само собою непонятное и необходимое, способность существа, охваченного любовью, оставлять после себя более или менее прочные вещи, начиная от маленьких детей и кончая шекспировскими строками.
(16)Маленькая льдина, белая сверху, зелёная по взлому, плыла быстро, и на ней плыла чайка. (17)Пока я на гору взбирался, она стала бог знает где там вдали, там, где виднеется белая церковь в кудрявых облаках под сорочьим царством чёрного и белого.
(18)Большая вода выходит из своих берегов и далеко разливается. (19)Но и малый ручей спешит к большой воде и достигает даже и океана.
(20)Только стоячая вода остаётся для себя стоять, тухнуть и зеленеет. (21)Так и любовь у людей: большая обнимает весь мир, от неё всем хорошо. (22)И есть любовь простая, семейная, ручейками бежит в ту же прекрасную сторону. (23)И есть любовь только для себя, и в ней человек тоже, как стоячая вода.
(По М. М. Пришвину*)*